* * * Мазур еще немного постоял, держа пистолет в вытянутой руке. Потом его пальцы разжались, и пистолет упал на пол, глухо ударившись о ковровую дорожку. Колени начальника охраны подломились, на лице медленно проступило выражение тупого изумления, и он тяжело рухнул на пол. Из-под его простреленной головы, пропитывая ворс дорожки и расползаясь темной лужей по доскам пола, показалась кровь. Юрген этого не видел: он суетливо ощупывал себя ладонями от шеи до паха, словно не веря, что жив, и не сводил глаз с открытой двери. В дверном проеме стоял старик, одетый, как вышедший по грибы дачник. На голове у него была захватанная грязными пальцами полотняная кепчонка, из-под которой во все стороны торчали мелкие, сплошь седые кудряшки. Эта похожая на растрепанную синтетическую мочалку шевелюра в сочетании с огромным, украшенным характерной горбинкой носом сразу вызывала в памяти старый анекдот, в котором еврей объяснял жене, что на улице его били не по паспорту, а по лицу. На старике была линялая, видавшая виды брезентовая штормовка с засаленными дочерна клапанами карманов и растянутые, затрапезного вида брюки, из-под которых выглядывали носки растоптанных, явно знававших лучшие времена ботинок. На сгибе левой руки старикан держал плетеную корзинку, в которой пестрели разноцветными шляпками немногочисленные и явно червивые вследствие стоявшей в последние дни несусветной жары сыроежки. А в правой, вдребезги разбивая мирный облик вышедшего по грибы пенсионера, дымился огромный, черный, самого зловещего вида пистолет. — Так, — сказал старик, увидев, что Юрген перестал, наконец, ощупывать свой невредимый торс, а на лице у него появилось осмысленное выражение. — Ты кто такой будешь? Эрнст Карлович торопливо и сбивчиво залопотал в том смысле, что он здесь человек совершенно посторонний, что эти негодяи удерживали его тут насильно, и что, следовательно, он не имеет к их грязным делам ни малейшего отношения. Старик нетерпеливо дернул пистолетным стволом, и хлеставший из Юргена поток словесного мусора иссяк, как будто его заткнули деревянной пробкой. — Фамилия, имя, профессия, — кратко и исчерпывающе переформулировал свой вопрос старик. — Эрнст Юрген. Астро… стролог, — с запинкой ответил Юрген. — Астростролог Юркин, — с иронией произнес старик. — Тебя-то мне и надо, астростролог. Бумаги давай. — К-какие бумаги? — трусливо заартачился Эдуард Максимович. Он и сам не вполне представлял, какой бес дернул его за язык перечить этому странному и страшноватому старичку. Пистолет указывал на то, что намерения у старика серьезные, что голову Мазуру он прострелил не по ошибке и не в результате несчастного случая и что с Юргеном шутить он тоже не собирается. А улыбочка, приподнимавшая кверху уголки почти по-женски красивых, совсем не стариковских губ, наводила на мысль, что старик — человек незлобивый и в высшей степени интеллигентный, не упырь какой-нибудь, не костолом вроде Мазура, что лишние жертвы ему ни к чему и с ним обо всем можно вежливо, интеллигентно договориться. Эта улыбка показалась Юргену странно знакомой, словно он ее уже много раз где-то видел, но вспоминать, кто, где и при каких обстоятельствах так улыбался, не было времени. Сейчас нужно было понять, что главнее, какая из этих двух противоречащих друг другу деталей в большей степени определяет характер и намерения старика: улыбка или пистолет? Для этого Юрген, наверное, и задал свой дурацкий вопрос. Ну, и еще на всякий случай: а вдруг старику нужны вовсе не «Центурии» и дневник Бюргермайера, а какие-нибудь другие бумаги? В конце концов, если хочет, чтоб его понимали с полуслова, пусть выражается яснее… Старик выразился яснее. Раздался уже знакомый грохот, тоненько дзынькнуло стекло, и пуля, пробив в двойном стеклопакете аккуратное круглое отверстие пугающе большого диаметра, улетела куда-то в сторону спортгородка. Астролог с трудом разогнул колени, только теперь обнаружив, что, оказывается, присел. Главным в облике старого подонка оказался все-таки пистолет, а никакая не улыбка, которой, к слову, на его морщинистой физиономии уже не наблюдалось. Губы были сурово поджаты, а выцветшие стариковские глазки смотрели на Юргена поверх пистолетного ствола холодно и внимательно. Так смотрит хирург, готовящийся сделать первый разрез, и Юрген решил, что дополнительных вопросов лучше не задавать. Все было ясно без слов, а так называемый «ответ» на следующий вопрос запросто мог угодить не в окно, а, скажем, в коленную чашечку. А может, и прямо в лоб. Чего там, в самом-то деле? Дневник — вон он, на кровати, папка с «Центуриями» в тумбочке… — Так бы сразу и сказали, — слегка заикаясь, обиженно заявил Юрген и полез в тумбочку. Завладев бумагами, старик заставил его лечь на кровать — лицом вниз, головой к изножью, а ногами на подушку, как будто подозревал, что под подушкой у Юргена спрятан пистолет. После этого он вытряхнул сыроежки из корзинки прямо на стол, сложил на дно корзинки бумаги, а сверху опять поместил грибы. — Пристрелить бы тебя, — задумчиво поигрывая пистолетом, доверительно сообщил этот старый бандит, — да жаль, рано еще. Живи пока… астростролог. Он небрежно сунул пистолет за отворот своей обтерханной, исхлестанной грязными ветками штормовки, и внешний облик его мигом перестал быть противоречивым. Теперь в дверях стоял самый обыкновенный грибник — правда, вызывающе еврейской наружности, но в остальном ничем не выделяющийся из многомиллионной массы российских пенсионеров внутридворового значения. И даже улыбочка его опять была тут как тут — ласковая, немного печальная улыбка пожилого интеллигентного еврея, много повидавшего на своем веку. На прощанье еще раз печально улыбнувшись Юргену, как бы говоря: «Ну, и как вам нравится этот мир?», старик беззвучно растворился в полумраке коридора. Через некоторое время астролог отважился выглянуть в окно и успел увидеть, как старикан, неся на сгибе руки корзинку с сыроежками, семенящей походкой вышел за ворота, которые, как ни странно, теперь были открыты настежь. Глядя в окно на эти распахнутые ворота, Юрген выкурил две сигареты подряд. Он вдруг обнаружил, что ему жалко покидать это место. Да, его удерживали здесь насильно; прошло совсем немного времени с тех пор, как его тут морили голодом, ежедневно избивали и подвергали всяческим унижениям. Но в последние дни здесь ему было не так уж и плохо: сытная еда, мягкая постель, занимательное чтиво и бездна свободного времени. Он только-только начал расслабляться, отдыхать душой и телом, и вот, пожалуйста, снова надо куда-то идти, что-то делать, а главное — принимать какие-то решения, от которых, очень может статься, будет зависеть жизнь… Потом он оглянулся на труп Мазура, не испытав при этом ни испуга, ни удовольствия — ничего, кроме легкой брезгливости, словно на ковровой дорожке у двери лежало не тело его заклятого врага и несостоявшегося убийцы, а свиная туша. Эдуард Максимович отыскал под кроватью свои туфли и переобулся, только теперь заметив, что до сих пор ходил в одном шлепанце. Покончив, таким образом, со сборами, он подошел к Мазуру и заставил себя присесть на корточки. Тело начальника охраны было тяжелым и безвольным. Стараясь не наступать в кровавую лужу и опасливо косясь на пистолет, Эдуард Максимович обшарил карманы убитого и нашел ключ от машины. Заодно прихватил бумажник Мазура, справедливо рассудив, что мертвому деньги ни к чему, а живому путешествовать, сидя за рулем чужой машины и не имея при себе ни копейки, не слишком-то удобно. Начальник охраны водил демократичный черный «фольксваген», который выглядел еще демократичнее из-за украшенных заметным издали изображением государственного флага думских номерных знаков. Юрген сел за руль, без проблем завел движок и, опустив оконное стекло, чтобы проветрить нагретый солнцем салон, направил машину к воротам. Некоторое время на пустынном, освещенном ярким солнцем дворе ничего не происходило. Из леса прилетела какая-то пичуга зеленовато-желтой расцветки, до смешного напоминавшей расцветку солдатского обмундирования старого советского образца; кажется, щегол… а впрочем, это неважно. Осмотревшись и не заметив вокруг ничего угрожающего, птица принялась деловито склевывать что-то с асфальта площадки, которую подчиненные Мазура именовали не иначе как плацем. Внезапно раздавшийся грохот заставил пичугу вспорхнуть и, отчаянно колотя крылышками, стремглав умчаться в спасительную лесную чащу. Одно из окон второго этажа будто взорвалось изнутри и осыпалось на асфальт вихрем стеклянных брызг. Поверх битого стекла упал, расколовшись от удара на части, тяжелый дубовый стул. В оконном проеме появилась человеческая фигура. Некоторое время человек старательно выбирал из пластиковой рамы осколки каленого стекла, а затем, расчистив себе путь, взобрался на подоконник с ногами. Теперь стало видно, что это девушка — молодая, стройная, довольно миловидная, но осунувшаяся и бледная. Волосы, окрашенные в модный платиновый цвет, были всклокочены и торчали во все стороны как попало, расшитые бисером и какими-то аппликациями джинсы лопнули по шву, а переливающаяся цветными блестками блузка выглядела так, будто ее носили недели две подряд, не снимая даже на ночь. Вцепившись руками в нижний край оконной рамы, девушка спустила за окно сначала одну ногу, а за ней и вторую. Носки кроссовок скребли по штукатурке, оставляя на белом фоне стены серые следы; съехав вниз, девушка повисла на вытянутых руках, а затем разжала пальцы. Приземляясь, она потеряла равновесие и порезала осколком стекла ладонь, на которую оперлась, чтобы не упасть. Всхлипывая от боли и нервного напряжения, Маша Коновалова, дочь убитого Мазуром и Библиотекарем водителя специальной машины, плотно обернула кровоточащую ладонь подолом блузки, вышла за ворота и, вздрагивая от каждого шороха, торопливо зашагала по обочине лесной дороги в сторону шоссе. Глава 20 Глеб медленно опустил забрызганную кровью крышку папки и завязал коричневые ботиночные тесемки узлом с двумя бантами. Папку он поставил на место, втиснув в узкую щель между двумя другими папками, одна из которых содержала в себе воистину сенсационный отчет последнего оставшегося в живых участника экспедиции к месту падения Тунгусского метеорита, а также многочисленные протоколы его допросов. В другой хранились материалы по делу некоего физика, ухитрившегося изобрести водородный двигатель для автомобиля еще в тысяча девятьсот тридцать третьем году, но не сумевшего придумать способ не попасть под печально знаменитую пятьдесят восьмую статью. Так он и сгинул где-то на Колыме вместе со своим водородным двигателем. Да и кому было нужно его изобретение в стране, никогда не испытывавшей недостатка нефти? Собственно, оно и сейчас никому не нужно, потому что продавать водород по цене девяносто восьмого бензина или хотя бы солярки не получится, хоть ты тресни. Вот когда на месте нефтяных озер под землей останутся только громадные пустоты, тогда — да. Может быть. Если не ухитрятся к тому времени приспособить для нужд автолюбителей портативные урановые реакторы. Вот это будет вещь! Как представишь себе атомную малолитражку производства, скажем, Волжского автомобильного завода — мороз по коже продирает! Подтолкните, ребятки, а то у меня реактор чего-то барахлит. Не пойму, то ли графитовый стержень треснул, то ли оболочка протекает… Сиверов тряхнул головой, как назойливых мух, отгоняя посторонние мысли. У него хватало забот и без обдумывания перспектив мирового автомобилестроения. Папка с недостающей частью «Центурий» Нострадамуса и дневник Конрада Бюргермайера вновь, будто по волшебству, очутились на своих местах в хранилище. Еще вчера вместо них на полках стеллажей стояли грубые муляжи, немногим отличавшиеся от того, что Глеб оставил в краеведческом музее поселка Шарово. Кто, когда и каким образом осуществил сначала подмену оригиналов копиями, а затем изъял копии и вернул на место оригиналы, для Глеба по-прежнему оставалось загадкой. Ефим Моисеевич и Иван Яковлевич в последние дни то приходили, то уходили, по одному и вместе, так что тихое хранилище в это время стало слегка напоминать проходной двор. Следящая аппаратура, как и следовало ожидать, ничего не зафиксировала; в этом месте, которого как бы не существовало, казавшаяся бесконечной и непрерывной цепочка многоступенчатого взаимного контроля, напоминающая змею, что вечно кусает себя за хвост, все-таки кончалась, рвалась. Здесь, как ни странно это звучит, все держалось на порядочности и чувстве долга пары-тройки тщательно отобранных людей. И, коль скоро один из жрецов этого храма секретной информации променял все на денежные знаки, техника была бессильна ему помешать: она изначально предназначалась для отражения внешней угрозы и ничего не могла поделать с теми, кто ею управляет. В конце концов, Глеб и сам отключал камеры слежения всякий раз, когда собирался проверить, на месте ли «Центурии» и дневник. Тот факт, что документы сначала тихо исчезли, а потом так же тихо вернулись на место, подтверждал его догадку: покойный Библиотекарь, предшественник Сиверова на этом почетном посту, работал не в одиночку. Он был простым исполнителем, хотя и довольно искусным, но мозговой центр располагался именно здесь, в хранилище, под черепной коробкой одного из теперешних коллег и руководителей Глеба. Ко всему прочему, было решительно непонятно, какого дьявола документы вообще вернулись в хранилище. Неужели кто-то из этой странной парочки решил так грубо кинуть самого господина Жуковицкого? Кто же на это отважился? Генерал контрразведки Корнев? Или старый еврей, веселый и ядовитый болтун, книжный червь, так ловко управляющийся со своим огромным пистолетом? Кто? Глеб прекрасно понимал, что ответ на этот последний вопрос жизненно важен. Документы были изъяты из хранилища тайно. Значит, побывали либо у Жуковицкого, где с ними ознакомился Юрген, либо на какой-то экспертизе. В обоих случаях похититель наверняка обнаружил, что глава, в которой описывался метод вычислений Нострадамуса, исчезла, а вместо нее в папке появился плод, так сказать, хулиганской выходки Глеба Сиверова — стопка искусственно состаренных листков. Потому, наверное, документы и вернулись на место, что для покупателя, Альберта Витальевича Жуковицкого, они в таком виде не представляли ни ценности, ни интереса. И похитителю, в отличие от Глеба, не нужно было долго гадать, чтобы понять, кто одним махом сорвал столь тщательно подготовленную сделку. Причем сорвал дважды, сначала отобрав у Юргена захваченные во время налета на хранилище бумаги, а затем изъяв из них самое главное — то, из-за чего, собственно, и разгорелся сыр-бор. Фигура нового Библиотекаря торчала в самой середине этого дела, как гвоздь — точнее, как громоотвод посреди пустой площади. А в небе уже сгустились грозовые тучи, и можно было не сомневаться по поводу того, куда именно ударит первая молния. А также и все последующие… «Ты еще поплачь, — думал Сиверов, идя по узкому проходу между стеллажами. — Сам все это затеял, сам же теперь жалуешься. Что делать, если нет другого способа быстро вычислить этого подонка? Похоже, овладев при помощи Юргена методом Нострадамуса, наш Алик Жуковицкий действительно может очень высоко взлететь. Федор Филиппович прав, этого нельзя допустить. Если, сидя на своей небольшой кочке, этот тип ухитрился загадить пол-России, то даже подумать страшно, что будет, если он примется гадить с большой высоты. Это надо прекратить, и быстро. А способ быстро найти того, кто помогает этой сволочи, один — торчать на виду, путаться под ногами и ждать, кому первому это надоест. Кто попытается прострелить тебе башку, тот, значит, и есть нехороший человек». Конечно, существовал и другой способ: просто уничтожить бумаги, за которыми охотился Жуковицкий, и застрелить Юргена, который эти бумаги читал и мог запомнить, в чем суть легендарного метода. Но этот способ Глеба не устраивал. С таким же успехом можно сжечь, к примеру, Эрмитаж вместе со всеми его сокровищами, чтобы потенциальным грабителям незачем было туда лезть, или законодательно упразднить само понятие «государственная тайна», чтобы оставить без хлеба насущного шпионов всех без исключения иностранных держав. О, это было бы славно! Приезжает какой-нибудь суперагент в Россию за военной тайной, а тайны-то никакой и нет! Все секретные материалы рассекречены и опубликованы в газетах, а те, что относятся к серьезным научным разработкам — соответственно, в толстых, солидных научных журналах, в том числе и зарубежных. Все до единого сотрудники силовых ведомств щеголяют в парадной форме, так что на улице просто в глазах рябит от пуговиц и звезд на погонах, политики с телеэкрана задушевным тоном делятся с аудиторией своими планами, и в их выступлениях нет ни слова лжи… Благодать! Нам, ребята, скрывать нечего, мы — за всеобщее процветание и мир во всем мире. Вот тут-то бедный суперагент тихонечко, по-стариковски волоча ноги, вернется в закрепленный за ним номер гостиницы «Россия», наполнит ванну горячей водой, ляжет в нее и с горя вскроет себе вены. И такая картина будет наблюдаться по всей огромной стране: в номерах дорогих отелей, на съемных квартирах, в туалетах иностранных посольств и отдельных купе спальных вагонов поездов международного сообщения — словом, повсюду будет плавать в ваннах, висеть на ботиночных шнурках и валяться на коврах с простреленными головами элита как западных, так и восточных разведслужб… Заглушить реакторы и взорвать прямо в шахтах ракеты — вот и нет ядерных секретов. Прекратить научные разработки, заморозить программу космических исследований… э, да что там! Если все мы в одночасье умрем, бояться нам тогда станет по-настоящему нечего… Огибая вагонетку, Глеб слегка задел ее бедром, ощутив при этом в кармане тяжесть мобильного телефона. Радиосигнал не пробивался сквозь своды этого бетонного склепа, способного, как подозревал Сиверов, выдержать любую бомбежку — кроме, разумеется, прямого попадания ядерной боеголовки или одной из этих новомодных американских супербомб, которыми они выковыривали террористов из их пещерных убежищ в Афганистане. Звонки с обычного телефона, который тут, конечно же, имелся, шли через коммутатор, по старинке обслуживаемый телефонисткой с нежным, мелодичным голоском отменно выдрессированной шлюшки. И можно было не сомневаться, что список набранных номеров вместе с магнитофонной записью каждого сказанного слова ложится на стол к Ивану Яковлевичу не позднее завтрашнего утра. Так что, сидя здесь, Глеб был полностью отрезан от внешнего мира и, в том числе, от Федора Филипповича, который мог бы помочь если не делом, то хотя бы полезным советом. Отодвинув тяжелый засов, он толкнул створки железных ворот и очутился в коротком, плохо освещенном коридорчике с голыми бетонными стенами и потолком. Тянувшиеся по полу рельсы упирались в еще одни железные ворота, за которыми находилась котельная, а в боковых стенах виднелись двери. Их было четыре, и за ними располагалось то, что Ефим Моисеевич, ядовито хихикая, называл «развитой инфраструктурой» — спальное помещение на четыре койки, аскетизмом меблировки напоминавшее даже не казарму, а, скорее, тюремную камеру; неплохой, хотя и основательно запущенный санитарный блок с ванной, душем и всем прочим, чему полагается быть в таких местах; отсек, где стоял новенький, явно ни разу не бывший в употреблении бензиновый генератор марки «хонда», и, наконец, аппаратная видеонаблюдения. Тут, вообще-то, полагалось нести круглосуточное дежурство, но на самом деле заходили сюда нечасто — в основном когда требовалось включить или выключить записывающую аппаратуру, да еще в тех случаях, когда срабатывала сигнализация и надо было посмотреть, кто это пожаловал в гости. Глеб зашел в аппаратную, включил все, что недавно выключил, и немного полюбовался мерцавшими на мониторах изображениями давно опостылевших коридоров и набитых макулатурой стеллажей. Охранники у лифта, как вверху, так и внизу, стояли, не шевелясь; только внимательно приглядевшись, можно было заметить, что они время от времени моргают, а значит, являются все-таки живыми людьми, а не вырубленными из дубовых поленьев скульптурами. Впрочем, как показали недавние события, толку от них было немногим больше, чем от дубовых поленьев. Вдоволь налюбовавшись, Глеб вышел из аппаратной. Тяжелые стальные створки ворот, за которыми скрывалась котельная, словно магнитом, притягивали его взгляд. Отполированные колесами вагонетки рельсы тускло поблескивали в желтушном свете потолочных ламп. Это был действительно последний путь, по которому в небытие отправлялись не только тела убитых на территории объекта людей, но и память о тех, кто умер давным-давно — кровавая, гноящаяся жуткими подробностями память, как в склепах, замурованная в обтерханных картонных папках с ботиночными тесемками. Эта скорбная дорога могла стать последней и для агента по кличке Слепой, но это была далеко не главная причина, по которой Глеб ненавидел это место. Сам не зная зачем, он заглянул в генераторный отсек. Ярко-желтый жестяной кожух генератора весело поблескивал, выгодно контрастируя с черной пластмассой вентиляционных решеток и серебристым металлом блока цилиндров. Бак был полон, аккумулятор заряжен, а вдоль задней стены квадратного помещения идеально ровной шеренгой, как солдаты на разводе, выстроились десять серебристых алюминиевых канистр с бензином. Не без труда подавив возникшее под воздействием свойственного каждому человеку духа противоречия нестерпимое желание немедленно, прямо тут, закурить сигарету, Глеб покинул генераторную и вернулся в хранилище. Усевшись за рабочий стол Ефима Моисеевича, он придвинул к себе папку с протоколами допросов участников перестрелки с экипажем неопознанного летающего объекта (предположительно, инопланетного космического аппарата), совершившего в шестьдесят втором году посадку близ расположенного под Вологдой военного аэродрома. Несмотря на казенный, отдающий затхлым сукном, стиль изложения, содержимое папки читалось как научно-фантастический роман. Впрочем, таковы были все хранящиеся тут материалы — Ефим Моисеевич, надо отдать ему должное, действительно обладал редкостным чутьем и выуживал из доставляемых сюда бумажных сугробов самое интересное и ценное. Перед тем, как начать читать, Глеб поверх бумаг бросил взгляд на вагонетку. Она была пуста, и бетонный пол под приемным окошком был первозданно чист. Списанные архивные материалы по вполне понятным причинам перестали доставлять сразу после налета на хранилище. Глебу подумалось, что, если коротенькая дорога вот от этого окошка до топки котельной служит архиву Лубянки чем-то вроде прямой кишки, через которую из организма выводится все лишнее, то небезызвестное учреждение в данный момент испытывает что-то вроде запора. Ему сейчас же вспомнилась опубликованная газетами год или два назад история про слона, у которого случился серьезный запор. Несчастной скотине дали слабительное, и она благополучно облегчилась. Да так удачно, что некстати оказавшегося поблизости служителя зоопарка извлекли из-под гигантской кучи навоза уже бездыханным… «Как бы и тут чего похожего не вышло», — подумал Глеб и опустил глаза в папку. Но насладиться подробностями панических и беспорядочных действий аэродромной охраны при столкновении с обитателями иных миров ему не дали. В углу противно задребезжал электрический звонок, под потолком вспыхнула и замигала красная лампа тревожной сигнализации. Вся эта дискотека, по идее, означала, что там, наверху, кто-то открыл лифт одновременным поворотом двух ключей и находящемуся в хранилище персоналу надлежит привести себя в состояние готовности номер один — поставить оружие на боевой взвод и занять места согласно штатному боевому расписанию. Глеб не стал предпринимать ни одного из действий, предусмотренных должностной инструкцией. Оружие у него отобрали (а то, которое не отобрали, потому что не нашли, он, во-первых, никому не собирался демонстрировать, а во-вторых, и так все время держал под рукой), а одновременно очутиться во всех предусмотренных штатным боевым расписанием точках (числом пять) он не мог по определению. Можно было, конечно, вернуться в аппаратную и хотя бы посмотреть, кого это там несет, но и этого делать Глеб не стал. Что толку понапрасну бить ноги, когда и так понятно, что это либо Иван Яковлевич, либо старик? Оказалось, явились оба. Ефим Моисеевич выглядел хмурым и озабоченным, он явно был чем-то сильно недоволен и даже раздражен, зато генерал Корнев чуть не подпрыгивал от какого-то нервного оживления. Он бы, наверное, и подпрыгивал, да возраст, звание и солидная комплекция заставляли его сдерживаться. Правда, глядя сейчас на Ивана Яковлевича, было невозможно поверить, что перед вами генерал контрразведки. На нем была просторная светлая рубаха навыпуск, с коротким рукавом и расстегнутая чуть ли не до пупа; ниже располагались мятые шорты цвета хаки, достававшие до колен, а из их широких штанин торчали незагорелые кривоватые ноги, поросшие редким черным волосом. — Ну, все, сынок, кончилось твое заточение! — громогласно объявил он, энергично пожимая Глебу руку потной мясистой ладонью. — Уф, жарища на дворе просто несусветная! В городе никого, все на речке… — Правда? — суховато произнес Глеб. — Ну, не дуйся, не дуйся! Ты же военный человек, офицер! Должен понимать, что я не ради собственного удовольствия тебя тут мариную. Утечка секретной информации — дело нешуточное. Успеешь ты еще на речку… — Да уж, речка речкой, а утечка — утечкой, — проворчал Ефим Моисеевич, опускаясь в кресло, которое ему предупредительно уступил Сиверов. — Что это вы тут читаете, юноша? А, это… Ну, и как вам? Поразительная тупость, верно? — О чем это вы? — утираясь влажным носовым платком, поинтересовался Иван Яковлевич. Ему объяснили, о чем, а в конце объяснения Ефим Моисеевич довольно ядовито поинтересовался: неужели он этого не читал? — Не читал, — воинственно объявил Корнев, — и читать не собираюсь. Делать мне больше нечего. Инопланетяне какие-то… Я в этих ваших инопланетян, если хотите знать, не верю. — А факты? — спросил старик. — Да какие там факты! Перепились поголовно, устроили пальбу, а когда настало время объясняться, с похмелья выдумали какой-то НЛО… Вот уж, действительно, тупость! Глеб уже успел прочитать пару протоколов свидетельских показаний участников обсуждаемого инцидента, и у него, откровенно говоря, сложилось обо всем этом примерно такое же впечатление. Из чего следовало, между прочим, что Иван Яковлевич протоколов этих, может, и не читал, но что там написано, знал наверняка. Может, он сам их и писал. Впрочем, это вряд ли: все-таки больше сорока лет прошло. Вот Ефим Моисеевич, тот мог, но у него совсем другая специальность… — Давайте ближе к делу, господа, — сказал Иван Яковлевич. — К делу так к делу, — недовольно проворчал старик, закрыл папку и сердито оттолкнул ее от себя. — Хотя мне лично все это активно не нравится. Я вам уже говорил… — А я слышал, — не дал ему закончить генерал. — И в ответ могу только еще раз повторить: это приказ, а приказы не обсуждаются. И потом, что ты можешь возразить по существу? После этого налета местоположение хранилища превратилось в секрет этого… как его… ну, который в шинели. — Полишинеля, — автоматически подсказал Глеб, хотя и был уверен, что господин генерал попросту валяет дурака, зачем-то притворяясь, что забыл это имя. На ум Сиверову опять пришел полковой особист, капитан Петров: шуточка была как раз в его духе. — Товарищ шутит, — без необходимости просветил его Ефим Моисеевич, брюзгливо кривя рот. — Товарищ научился у своих подопечных ваньку на допросах валять, а теперь оттачивает этот навык на нас с вами. Делает вид, что получил большие звезды на плечи только за выдающиеся достижения в деле чистки сортиров… — Ну, хватит уже! — оборвал эту язвительную тираду Иван Яковлевич, и Глеб с удивлением отметил про себя, что он основательно задет. Вон, даже загривок побагровел… — Вопрос о передислокации решен окончательно, и обсуждать тут нечего. Не понимаю, Фима, чем ты недоволен? Это же проявление заботы о сохранности твоих драгоценных бумажек! — Да уж, сохранность, — с горечью произнес старик. — Какая уж тут сохранность!.. Два переезда равняются одному пожару — для вас это что, новость? — А тебя никто не заставляет переезжать дважды, — тут же парировал Корнев. — И потом, тебе там должно понравиться. Во-первых, это, считай, самый центр Москвы — и дом под боком, и, опять же, бумажки эти не придется за тридевять земель под охраной таскать. Сам видишь, какие чудеса по дороге-то творятся… И вообще, там уютно. Все-таки бывшее правительственное бомбоубежище. Ковры, зеркала, перины пуховые… паркет, елки-палки! И собственная ветка метро. Ну, чем плохо? Ефим Моисеевич в ответ только досадливо, совсем по-стариковски, крякнул и безнадежно отмахнулся узловатой ладонью — дескать, делайте, что хотите. — Туда, брат, никакой спецназ не прорвется, — продолжал Иван Яковлевич. — А уж о том, насколько повысится уровень секретности, я даже и не говорю. А то, понимаешь, торчим тут, прямо напротив вокзала, как бельмо на глазу. Новый глава здешней администрации — вот же баран, прости ты меня, господи! — говорят, уже начал интересоваться: а что это за объект такой, куда местной исполнительной власти вход воспрещен? Что это за котельная такая, что из трубы даже летом дым идет? Что за грузовики туда приезжают, что привозят? А за ним и губернатор: в самом деле, что за дела? — Ну, так и шлепнули бы обоих, — проворчал Ефим Моисеевич.