— Ты мне это прекрати! — возмутился генерал. — Я тебе кто — террорист? Бомбист-народник? Эсер я тебе, что ли, какой-нибудь, чтоб губернаторов за здорово живешь шлепать? Тоже мне, повод для политического убийства: Фиме Фишману лень свою старую задницу от насиженного кресла оторвать! Словом, готовьтесь к переезду. Грузовики придут послезавтра в полночь, и к этому времени у вас все должно быть готово. И имей в виду, Ефим Моисеевич: все твои сокровища в грузовики не поместятся. Отбери только самое важное — то, что еще можно использовать. А остальное, не жалея, в печку. — Вот, — с тихой яростью проговорил старик, — вот об этом я и толкую. В печку! На кой дьявол, в таком случае, я тут столько лет просидел? Чтобы все в печку отправить? — Можешь не отправлять, — холодно ответил Иван Яковлевич. — Вслед за грузовиками, с интервалом в три часа, придут бетоновозы. Засунут рукава во все дыры, вплоть до вентиляционных отдушин, и пустят раствор. Под давлением. Так что макулатуру свою можешь и не жечь. Все равно до нее после этого сам господь бог не доберется. Глеб представил себе, как через сколько-то там лет археологи, а может, и сотрудники коммунальных служб во время раскопок или прокладки каких-нибудь своих коммуникаций неожиданно наткнутся на похороненный в земле параллелепипед из сплошного железобетона. Вот это будет сюрпризец! Он покосился на бесконечные ряды прочных стальных стеллажей. Они были намертво привинчены к полу и стояли очень часто, что превращало их в великолепную арматуру. Да, генерал прав: после того, как хранилище до самого потолка зальют нагнетаемым под давлением жидким бетоном, и тот затвердеет, до секретов этого места не доберется ни бог, ни дьявол. И если, к примеру, под одним из этих стеллажей останется лежать труп Библиотекаря, он пролежит там до Страшного суда, а то и дольше, потому что выбраться отсюда будет затруднительно даже по зову архангельских труб. Ночью, в суматохе погрузки, во дворе, забитом грузовиками и бетоновозами, его хватятся не сразу, а когда хватятся, будет уже поздно… Да, подумал он, ночь переезда — самое удобное время. Можно подумать, эта передислокация и затеяна-то только для того, чтобы под шумок спрятать концы в воду… точнее, в бетон. И никто потом не спросит, куда подевалась та или иная папка с документацией. Сгорела в печке, замурована в многометровой толще бетона… и вообще, откуда вы взяли, что она была, существовала? Где это записано, кто ее видел? Списана и уничтожена согласно акту о списании… Уничтожена, сами понимаете, своевременно. На мгновение он испытал очень неприятное чувство потери контроля над ситуацией, но тут же взял себя в руки. «Как сумеем, так и сыграем», — подумал он. Ему тут же вспомнилось, что он утешался этой расхожей фразой тысячу раз, а значит, теория вероятности уже вовсю работает против него. Но это ничего не меняло, и, махнув рукой на дурные предчувствия, Глеб сосредоточил свое внимание на продолжавшейся словесной перепалке Ефима Моисеевича с Корневым. * * * Грузовики, три тентованных армейских «Урала», хрипло рыча мощными дизельными движками, катились по пустынным, плохо освещенным улицам спящего городка. Полосы света от редких фонарей, пробиваясь в щели и прорехи брезентовых тентов, скользили по фигурам неподвижно сидевших на деревянных скамейках вдоль бортов людей в безликом армейском камуфляже, и тогда холодные неоновые блики стремительно пробегали по вороненому металлу автоматных стволов, а в прорезях трикотажных масок поблескивали спокойные глаза. Альберт Витальевич Жуковицкий сидел в кузове переднего грузовика, стиснутый с двух сторон каменными плечами соседей, и прилагал титанические усилия к тому, чтобы удержаться на узком, страшно неудобном деревянном сиденье, которое так и норовило сбросить его при каждом толчке. Последний раз господин депутат ездил подобным образом в восемнадцатилетнем возрасте, когда был с однокурсниками на картошке, и потому, наверное, в голове у него сейчас вместо связных мыслей была какая-то каша — уж очень тяжело оказалось притворяться таким же, как все эти твердокаменные долдоны в масках, не выдать себя неловким движением или элементарной неспособностью усидеть на этой вот растреклятой скамейке. Какая уж тут дедукция! Собственно, думать надо было раньше, пока он не смешался с пятнистой толпой замаскированных людей и не вскарабкался в кузов этого дизельного чудища. Теперь имело смысл думать разве что о том, куда подевался человек, место которого Альберт Витальевич занимал в данный момент. Ведь был же, наверное, человек-то! Высокий, плотный, с прекрасно развитой мускулатурой и тренированной реакцией. Пришел на службу, надел камуфляж, нацепил бронежилет, подпоясался ремнем с кобурой, подсумками, ножом и прочими причиндалами, спрятал лицо под черной трикотажной шапочкой… и пропал. А его место на узкой скамейке в воняющем соляркой и гуталином тряском кузове занял депутат Государственной Думы, видный политик и преуспевающий бизнесмен Жуковицкий А. В. И никто, черт возьми, этого даже не заметил! Верно говорят: ночью все кошки серы. Э, чего там — куда подевался, куда подевался… Как говорится, мир праху его. А вот что, скажите на милость, все-таки делает здесь господин депутат? Может, обдумывает поправки к очередному законопроекту? Да черта с два! Господин депутат ерзает ноющим с непривычки седалищем по отполированным другими седалищами доскам, пытаясь не улететь к чертям собачьим за борт и используя в качестве дополнительной точки опоры ствол автомата, приклад которого упирается в пол у него между ногами. Очень мило! Не пальнуть бы ненароком в себя, уж очень удобная позиция — как раз для этого дела… Где у этой штуки предохранитель? Оторвав правую руку от ствола, за который действительно цеплялся, как утопающий за соломинку, Альберт Витальевич пошарил в темноте по теплому железному казеннику и, наконец, нащупал кончиками пальцев флажок предохранителя. Увы, это ничего не прояснило, поскольку он, хоть убей, не помнил, в каком положении должен быть этот самый флажок. Как его двигают, чтобы стрелять — сверху вниз или, наоборот, снизу вверх? А? Дай бог памяти, когда же это он последний раз держал в руках автомат? В институте, на военной кафедре. И это была не современная, двадцать раз модернизированная хреновина, которая и на автомат-то не похожа, а добрый старый АК-47 калибра 7,62 — тяжелый, массивный, с нелепо огромной мушкой, без набалдашника пламегасителя на стволе, с деревянным прикладом и обшарпанным железным магазином… Машину тряхнуло, и он едва не выбил себе глаз этим чертовым пламегасителем. Вот уж, действительно, охота пуще неволи! Да, сказал он себе, охота. Еще как охота! Или я достану эти бумажки, или вся эта свора достанет меня. Спасибо тебе, Мазур, спасибо, родной! Передал, понимаешь ли, привет с того света… Вчера Альберта Витальевича посетил следователь прокуратуры и поведал ему довольно занимательную историю о некоей девушке, которая, согласно ее заявлению, в течение без малого двух недель насильственно удерживалась на загородной базе службы безопасности господина Жуковицкого. Она, конечно, понятия не имела, что это какая-то там база, а просто, сбежав из-под замка через окно, объяснила сотрудникам милиции, как туда проехать. Милиция обнаружила покинутую базу, в одной из гостевых комнат которой на полу лежал труп начальника службы безопасности Мазура. Чертова девица по фотографии опознала в нем одного из своих похитителей; вдобавок ко всему, она оказалась дочерью водителя какой-то там спецмашины, который бесследно исчез вместе с машиной и двумя офицерами ФСК буквально на следующий день после ее похищения. У следователя, когда он излагал все это Альберту Витальевичу, был дьявольски многозначительный вид; этот подонок явно воображал, что у него появился шанс распутать громкое преступление и подняться, таким образом, на очередную ступеньку карьерной лестницы. Причем у него, подонка, имелись достаточные основания думать именно так, и никак иначе. Разумеется, Альберт Витальевич его немного осадил, заявив для начала, что понятия не имеет, какие дела проворачивал Мазур за его спиной. У меня, знаете ли, своих забот полон рот, некогда мне охранников контролировать, я на этой базе, если хотите знать, был только в день ее открытия — первый и последний раз. Хотите разбираться с моими охранниками — разбирайтесь на здоровье, этого добра нынче на любом углу можно набрать хоть сто человек. Вот пускай они вам и скажут, отдавал я приказ похитить дочку какого-то там водителя или нет. И вообще, молодой человек, вам доводилось когда-нибудь слышать о депутатской неприкосновенности? Доводилось, да? Вот и отлично. А сейчас прошу простить, у меня неотложные дела. Государственные, сами понимаете, какие ж еще-то?.. Следователь ушел, но можно было не сомневаться, что он очень скоро вернется. И, возможно, не один, а с Юргеном на коротком поводке. Астролог пропал, как сквозь землю провалился, а знал этот черемис много. После его визита в прокуратуру Альберт Витальевич смело мог начинать сушить сухари. Правда, тот тип, что назначил депутату свидание, немного успокоил насчет Юргена, сказав, что астролог находится в надежном месте и ждет сигнала, чтобы приступить к работе по методу Нострадамуса. Жуковицкий не знал, насколько можно верить этому сообщению, но что еще ему оставалось? Разве что явка с повинной… По лицу сидевшего напротив человека медленно проползла широкая световая полоса, и Альберт Витальевич с изумлением увидел, как этот человек дружески ему подмигнул. Жуковицкий подмигнул в ответ, хотя понятия не имел, что означает это перемигиванье. Мигнули ему просто так, от нечего делать, или это какой-то условный сигнал? Впрочем, ни о каких условных сигналах они не договаривались, и вообще, достигнутая ими договоренность не предполагала участия в деле каких-то третьих лиц. «Больше никаких посредников, — сказал ему человек, по милости которого депутат в данный момент ехал неведомо куда в кузове армейского грузовика и чувствовал себя полным идиотом. — Хватит! Вы видите, что делается? Ни на кого нельзя положиться! Эти нынешние так называемые профессионалы неспособны, извините, самостоятельно подтереть себе анус. Ну их к аллаху, сами разберемся со своими делами. Только вы и я, идет? Из рук в руки, без обмана. И ничего не бойтесь. В этой суматохе вы сможете вывезти оттуда хоть чемодан секретных документов, хоть целый грузовик, и никто ничего не заметит. А суматоху я вам обещаю, насчет этого можете не сомневаться». И Альберт Витальевич, как ни странно, ни в чем не сомневался. Вопреки здравому смыслу он продолжал верить своему собеседнику. Правда, сейчас, в маске, бронежилете и с автоматом в руках, он все равно чувствовал себя так, словно спит и видит какой-то дурацкий, бессвязный сон. Хотя автомат — это, наверное, неплохо. Это дополнительный козырь в любых переговорах. Пожалуй, в любом случае надо будет как-нибудь улучить момент и спустить курок. А еще лучше — ножом, по-тихому. А то ведь еще неизвестно, есть ли в этом автомате патроны. То ли дело ножиком пырнуть! Прямо в момент передачи папки из рук в руки, как было обещано. Тык — и нет свидетеля, и никто ничего не знает, не видел и не слышал… Грузовик замедлил ход и остановился. Протяжно заныл клаксон, где-то впереди залязгало железо — видимо, там открывали ворота. Сквозь щель между боковой стенкой и задним пологом тента Альберт Витальевич видел кусочек ярко освещенной стены и угол окна. Видимо, это и был железнодорожный вокзал, на площади перед которым должна была дожидаться Лера с автомобилем. Ему захотелось подойти к заднему борту и, отодвинув полог, найти глазами этот автомобиль, а еще лучше — помахать Лере рукой: вот он я, у меня все в порядке! Но ничего этого делать он, разумеется, не стал. Грузовик зарычал движком, дернулся и с натугой пополз вперед. В щели на мгновение показалось освещенное окошко караульной будки, потом по глазам стремительно и больно, как скальпелем, полоснул ослепительно яркий свет какого-то прожектора; машина закачалась, как лодка на мертвой зыби, переваливаясь с ухаба на ухаб, немного поерзала взад-вперед, сердито подвывая двигателем и хрустя шестернями коробки передач, а потом, наконец, замерла. Двое в масках, что сидели сзади, синхронным движением забросили на крышу брезентовый полог и, перегнувшись через борт, ослабили запоры. Борт с лязгом упал вниз; послышалась короткая команда, и люди горохом посыпались из кузова на землю, сразу же выстраиваясь в шеренгу. Альберту Витальевичу удалось довольно сносно и даже молодцевато проделать эту операцию. Кося глазом на соседей, он занял место в строю и вытянулся в такой же позе, как все, немного при этом замешкавшись, потому что, в отличие от всех, понятия не имел, какой эта поза должна быть. Из темноты проступали очертания какого-то бросового, заросшего бурьяном хлама, лучи фар и прожекторов освещали бугристую, замусоренную, поросшую травой землю и тускло отражались в закопченных окнах какого-то громоздкого, обшарпанного здания, более всего напоминавшего котельную. В темном ночном небе отчетливо чувствовался смрад горелой бумаги. — Откуда столько дыма? — негромко поинтересовался кто-то справа от Альберта Витальевича. — Разговорчики! — послышался резкий, но тоже негромкий окрик из темноты. — Рассредоточиться, приступить к выполнению задачи. Задачу знаете, задача простая: хватай побольше, кидай подальше и отдыхай, пока летит. Вперед, бойцы! Ворота котельной распахнулись с ржавым скрипом, и пятнистые фигуры одна за другой устремились в разбавленный жидким светом слабых ламп в закопченных плафонах полумрак. Краем глаза Альберт Витальевич замечал какие-то черные, жирно лоснящиеся выступы, вентили, трубы, заслонки; в полутьме поблескивали круглые стекла всяких там манометров и прочей теплоэнергетической требухи. Воняло углем, мазутом и машинным маслом, но запах горелой бумаги был самым сильным, решительно забивая весь букет ароматов. Потом под ногами загремело решетчатое железо, сквозь которое снизу просвечивали слабые огни редких ламп, и Жуковицкий вместе со всеми начал быстро спускаться по лестнице с дырчатыми железными ступенями, уходившей, казалось, чуть ли не к самому центру Земли. Когда этот бесконечный спуск все-таки закончился, они очутились в тесноватом, грязном помещении, которое почти целиком занимала чудовищная печь с литыми чугунными дверцами, такими огромными, что через них, казалось, можно было проехать на небольшом автомобиле. Эти дверцы были плотно закрыты, но запах горелой бумаги тут был таким густым, что у Жуковицкого защипало глаза. Подняв их к потолку, он увидел, что забранная железной решеткой лампа окружена тусклым туманным ореолом. Но это, конечно же, был не туман, а самый обыкновенный дым. — Да что за черт?! — сказал кто-то. — Какая сволочь так накурила? Шутку встретили сдержанными смешками. Две фигуры в пятнистых комбинезонах приблизились к широким железным воротам в бетонной стене и, взявшись за створки, одновременно их распахнули. Из открывшегося квадратного проема густыми сероватыми клубами лениво повалил дым. Его было просто невообразимо много; потом по ногам потянуло тугим сквозняком, дым колыхнулся, чуточку поредел, и в его гуще заплясали розовато-оранжевые туманные вспышки. Получив новую порцию кислорода, огонь окреп, загудел, и из дверного проема, как из пушечного жерла, вдруг выбросило огромный язык пламени. Глава 21 Глеб проверил на прочность узел веревки, которая туго стягивала тяжелую стопку картонных папок, бегло осмотрел вторую стопку, подхватил обе и, держа слегка на отлете, как полные ведра, понес по проходу между стеллажами. Стеллажи были почти пусты, что придавало огромному помещению очень непривычный вид. Если раньше справа и слева виднелись только корешки папок и ничего, кроме них, то теперь разгороженный металлическими полками подземный зал просматривался насквозь, от стены до стены, и это действительно выглядело очень непривычно. Повсюду, в том числе и под ногами, белели оброненные в спешке листы бумаги, которые никто не собирался подбирать, а в дальнем конце помещения, похоронив под собой стол Ефима Моисеевича, громоздились стены, башни, бастионы, груды, завалы все тех же картонных папок, связанных в такие же пачки, как те, которые сейчас оттягивали Глебу обе руки. Где-то там, в запутанном картонном лабиринте, сейчас находился Ефим Моисеевич. Старик, по идее, должен был заниматься сортировкой и упаковкой предварительно отобранных архивных материалов — даже того, что, как выразился Иван Яковлевич, еще можно было использовать (например, для политического шантажа), оказалось слишком много для несчастных трех грузовиков. На деле же Ефим Моисеевич, скорее всего, просто бесцельно бродил среди своих богатств, трогая их, перебирая и беря в руки только затем, чтобы тут же рассеянно уронить на пол. Этот переезд за каких-нибудь двое суток состарил его лет на двадцать. Двигался он теперь медленно, неуверенной старческой походкой, и при ходьбе так шаркал ногами, что это шарканье временами начинало казаться Глебу нарочитым. По правде говоря, Сиверов побаивался, как бы старика от всех этих огорчительных волнений не хватил удар. Водрузив свою ношу на верх шаткой картонной башни, Слепой прихватил со стеллажа моток прочного нейлонового шнура (он уже не помнил, который по счету) и отправился за новой порцией. Он и сам порядком устал за эти двое суток, в течение которых ему удалось вздремнуть от силы часа четыре в общей сложности, и теперь ощущал почти непреодолимое желание, подобно Ефиму Моисеевичу, подволакивать ноги и шаркать подошвами при ходьбе. Помимо всего прочего, выполняемая работа представлялась ему совершенно бессмысленной, особенно теперь, за час-другой до прибытия грузовиков. Как говорится, не наелся — не налижешься. А вот еще один подходящий к случаю перл народной мудрости: перед смертью не надышишься… Он оглянулся через плечо. Старика нигде не было видно, и даже возня, по звуку которой Глеб определял его местонахождение, прекратилась. Сиверова опять посетила тревожная мысль о сердечном приступе, но тут где-то в недрах картонного лабиринта с шорохом и дробным стуком посыпались папки, а затем раздался голос Ефима Моисеевича. Старик говорил на иврите — вернее, не говорил, а ругался, потому что те немногие слова, которые Глебу доводилось слышать раньше — «поц», «тохес», «шлимазл», — и смысл которых был ему известен, являлись, несомненно, ругательными. Да и произносились они с соответствующей энергичной интонацией, так что о драгоценном здоровье Ефима Моисеевича пока можно было не беспокоиться. Сиверов вернулся к полке, которую опустошал в течение последнего часа, и принялся без разбора собирать папки в стопку, укладывая их по две в ряд крест-накрест, как кирпичи — ряд вдоль, ряд поперек, и снова вдоль, и опять поперек… Эта стопка получилась у него чуть повыше двух предыдущих, а те, в свою очередь, были выше стопок, которые Глеб связал до них. По мере того, как отведенное им на сборы время истекало, Сиверов с каждой новой ходкой старался унести побольше, хотя и понимал, что это пустая трата времени и сил — увезти все, что Ефим Моисеевич пожалел отправить в печку, в любом случае не удастся. Три грузовика, будь это хоть большегрузные фуры, были просто несопоставимы с гигантским объемом хранившегося в этом подземелье бумажного хлама. А это, в свою очередь, опять наводило на мысль, что вся катавасия с переездом затеяна исключительно для отвода глаз. Так что многомудрые рассуждения Сиверова по поводу бронежилета, так удачно надетого Ефимом Моисеевичем в день налета на хранилище, похоже, можно было с чистой совестью спустить в канализацию. Туда им и дорога… «Значит, все-таки Корнев, — думал Глеб, туго стягивая стопку веревкой. — Не выдержало генеральское сердечко, дрогнуло от соседства таких богатств… Ну, правильно. Ведь пропадает же добро! На миллионы — нет, на миллиарды добра лежит без дела и потихонечку приходит в полную негодность. Еще десять-двадцать лет, и девяносто процентов хранящейся здесь информации станут представлять лишь исторический интерес — хорошо, если пригодятся для написания диссертации какому-нибудь аспирантику… Понять Ивана Яковлевича можно, да и организовать всю эту комбинацию ему было как-нибудь полегче, чем запертому в подземелье старому книжному червю…» Если принять за рабочую версию то, что именно генерал Корнев был инициатором продажи бумаг Нострадамуса и Бюргермайера депутату Жуковицкому, картинка получалась простая, ясная и непротиворечивая. После того, как Глеб вернул украденные документы в хранилище, его заперли здесь от греха подальше, чтобы он не имел свободы действий. Несомненно, Иван Яковлевич следил за всеми передвижениями Слепого в то время, как он искал документы. Когда обнаружилось, что из папки с наследием Нострадамуса изъята самая главная часть, Корнев, несомненно, догадался, чьих рук это дело. Да тут и гадать было нечего, поскольку, подменяя описание открытого Нострадамусом метода вычислений собственным шифрованным посланием, Глеб постарался составить его так, чтобы даже дурак понял: Юрген тут ни при чем, он не обманщик, а жертва обмана. Итак, для Корнева было очевидно, что пропавшая глава с описанием легендарного метода Нострадамуса украдена Сиверовым. Можно было не сомневаться, что господин генерал постарался с наивозможнейшей тщательностью проверить все места, в которые Глеб заходил хотя бы на две минуты, пока готовил свой визит на квартиру Юргена. Бумаг он там, конечно, не нашел и сделал из этого вполне логичный (и, кстати, правильный) вывод, что Библиотекарь, голова еловая, держит бумаги при себе и что сейчас они находятся где-то в хранилище. Это был слишком ценный товар, чтобы оставлять его без присмотра даже на короткое время, и в этом мнения генерала Корнева и Глеба Сиверова целиком и полностью совпадали. И вот, убедившись, что все нужные ему документы находятся в хранилище, Корнев организовал этот переезд. На самом ли деле где-то в подземных лабиринтах Москвы для тайного архива было подготовлено комфортабельное правительственное бомбоубежище, оставалось неизвестным. Да это в данном случае и не имело значения; важно было то, что старое хранилище прекращало свое существование раз и навсегда. А значит, у Глеба было всего два пути: либо извлечь бумаги стоимостью в пятьдесят миллионов долларов из тайника и попытаться тайно вывезти их, либо смириться с тем, что они навсегда останутся похороненными в многометровой толще железобетонного монолита. Разумеется, Корнев рассчитывал, что Сиверов выберет именно первый вариант; на его месте так поступил бы любой здравомыслящий человек. Честно говоря, Глеб пока и сам не знал, здравомыслящий он или нет. Где-то уже стояли под погрузкой, заполняя гигантские емкости, тяжелые самоходные бетономешалки, а он все еще не решил, как ему поступить с документами. Убрать его попытаются в любом случае, с документами или без. Так, может, будет лучше, если его смерть не принесет господину генералу ничего, кроме морального удовлетворения? А человечество, если уж мыслить высокими категориями, как-нибудь переживет гибель бумаг, которые оно и без того уже считает погибшими без малого пятьсот лет тому назад… Непонятно было только, почему до сих пор не объявился виновник торжества, генерал Корнев. Или он решил для пущего эффекта выйти из-за кулис в самый последний момент, прямо как в дешевой мелодраме? Что ж, в этом, если разобраться, тоже был определенный смысл. В самом деле, зачем лезть под землю? Проще дождаться, пока Глеб сам поднимется на поверхность, и там, в темноте, в суматохе погрузки, под рев бетоновозов, зайти со спины, выстрелить в затылок и подобрать выпавшую из мертвых рук папку. Не очень красиво, совсем не эффектно, зато, как говорится, дешево и сердито… Жалея, что у него не припасена дополнительная пара глаз для обеспечения постоянного кругового обзора, Глеб сложил вторую стопку папок и, прижав коленом, начал перетягивать ее веревкой. Именно в этот момент он почувствовал, что в хранилище пахнет дымом. И не просто дымом, а горелой бумагой. «Вот так штука, — подумал он, оставляя свое занятие и выпрямляясь. — Два переезда равняются одному пожару — так, кажется? А старик-то накаркал! Поскольку переезд намечается только один, пожар — вот он, тут как тут! А главное, как вовремя-то!» Бросив свою ношу, все ускоряя шаг, он устремился туда, где грудами громоздились подготовленные к вывозу архивные материалы. Дым распространялся откуда-то с той стороны; его было немного, но становилось все больше прямо на глазах. Скоро должна была включиться пожарная сигнализация, а вслед за ней и автоматическая система пожаротушения. Тогда укрепленные под потолком миниатюрные воронки обрушат вниз струи, потоки, целые ниагары, а вода архивным материалам противопоказана так же, как огонь. Где, скажите на милость, просушить десятки тонн документов, которые никому нельзя показывать? «Мне-то какое дело?» — подумал Глеб, но руки уже сами отшвыривали в сторону тяжелые пачки бумаги, загромоздившие угол, где, помнится, стояла парочка заготовленных как раз на такой случай огнетушителей. Он выпрямился, опустив руки. Огнетушителей не было. О них напоминала только старомодная, выкрашенная в красный цвет деревянная стойка с полукруглыми гнездами и металлическими креплениями, которые совсем недавно удерживали в этих гнездах алые цилиндры тяжелых, архаичных пеногонов. Противопожарная сигнализация тоже почему-то молчала, хотя дым уже затянул потолок хранилища густым пологом, сквозь который едва пробивался свет люминесцентных ламп. Запах горелой бумаги становился трудно переносимым; повернув голову, Глеб увидел, что дым клубами валит из распахнутых настежь ворот, которые вели к котельной. Выносить бумаги предполагалось именно через котельную, и теперь короткий коридор, куда выходили двери жилых и служебных помещений, был чуть ли не до потолка загроможден ими. Горело там, в непосредственной близости от генераторного отсека и канистр с бензином; мало того, именно в генераторном отсеке, под желтым металлическим кожухом, была припрятана тощая пластиковая папка, в которой лежала изъятая Глебом глава. Пряча папку в корпусе генератора, он все время помнил рассказ одного знакомого офицера, который служил на узле связи и потому имел, бедняга, дело с личным составом — то есть, попросту говоря, с солдатами. Солдатики коротали утомительно долгие часы ночных дежурств, разрисовывая и доводя до немыслимых высот красоты и стилистического совершенства так называемые «дембельские альбомы». Ясно, что начальством это не приветствовалось и альбомы свои солдатикам приходилось прятать. Благо, всевозможных щелей, кабельных колодцев и прочих укромных уголков на любом узле связи всегда хватает. И вот кто-то из радистов, зачернив картонные листы тушью, набрызгав на них с помощью зубной щетки и белой гуаши звездное небо и старательно все это великолепие залакировав, разложил эти самые листы внутри корпуса резервного передатчика, который с незапамятных времен громоздился в углу аппаратной и за два годы службы упомянутого дембеля не включался ни разу. И случилось так, что, когда находчивый воин, сдав дежурство, отправился в казарму отсыпаться перед новой сменой, в аппаратную нагрянуло начальство из штаба дивизии. Начальству стало интересно, работает ли еще передатчик; после произведения всех необходимых манипуляций с тумблерами и переключателями был повернут главный рубильник, и на аппаратуру подали максимальное напряжение. А спустя минуту из всех щелей серого жестяного корпуса повалил густой, белый, отчаянно воняющий паленым картоном дым… Памятуя об этой истории, Глеб положил папку с бумагами как можно дальше от блока цилиндров и молил бога, чтобы резервный генератор не пришлось задействовать из-за внезапного отключения электричества. А опасность, как выяснилось, грозила совсем с другой стороны… Он двинулся было в сторону коридора — посмотреть, что горит и нельзя ли это как-нибудь потушить, но оттуда навстречу ему, кашляя от дыма, обрушив по дороге один из бумажных бастионов, вывалился встрепанный, задыхающийся Ефим Моисеевич. — Пожар! Горим! — прохрипел он. Старик выглядел так, словно был охвачен неконтролируемой паникой. Глебу это показалось странным. Насколько он успел узнать Фишмана, тот сохранил бы хладнокровие даже на борту идущего ко дну «Титаника»; он не просто остался бы спокойным, ироничным и деловитым, но и наверняка ухитрился бы без шума и пыли, с неизменной улыбочкой на губах обеспечить самые лучшие места в самой надежной шлюпке себе, своей семье, а также любому, кого счел бы достойным спасения. И, кстати, не факт, что этим «любым» непременно оказалась бы беременная женщина или ребенок — Ефим Моисеевич был прагматик и демонстративно не воспринимал того, что на его языке называлось «соплями». Поэтому сейчас его безумно выпученные глаза, его бледность, дрожащие руки — словом, весь его облик — действительно выглядели очень странно. — Горим! — адресуясь уже непосредственно к Глебу, снова выкрикнул он. — Пожар! — Вижу, — нарочито холодно и спокойно ответил Сиверов. — Огнетушителей почему-то нет. — Как нет?! — еще больше всполошился старик. — Ах, да… Они же их уже вывезли, эти крохоборы! Это сообщение удивило Глеба. Он находился в хранилище неотлучно и что-то не заметил тут никаких «крохоборов», которые могли бы умыкнуть пару древних, бугристых от многолетних напластований краски огнетушителей. — А пожарная сигнализация? — спросил он. Старик лишь отчаянно махнул рукой. — Кто ее проверял? Когда это было? Я говорил, я предупреждал — это все не к добру! Что прикажете теперь делать? — Надо попытаться сбить пламя, — предложил Глеб. — Бесполезно. Я уже пробовал. Вы же видите, я только что оттуда. Там ад кромешный, чертово пекло…