Поднявшийся после полудня сильный ветер немного разогнал тучи, и в их разрывах впервые за много дней проглянуло солнце. Рябые от ветра лужи ярко блестели в его лучах, и даже серый бурьян, что окаймлял разбитую, грязную грунтовую дорогу, при таком освещении приобрел теплый, приятный глазу золотистый оттенок. По дороге, с плеском разбрызгивая лужи, подвывая двигателем, крякая рессорами и похрустывая шестеренками коробки передач, медленно полз потрепанный, грязный грузовой микроавтобус. Справа виднелись голые кроны старых берез и тополей. Там находилось старое кладбище, заложенное в ту пору, когда покойников еще не укладывали бок о бок, не бросали одного на другого, как дрова, а относились к смерти с должным уважением и даже сажали на кладбищах молодые деревца, чтоб мертвецам было веселее лежать в земле под шум листвы. У опушки кладбищенской рощи стояла до самой крыши забрызганная грязью черная «Волга». Номеров было не разобрать; неутомимые «дворники» протерли на ветровом стекле две полукруглые амбразуры. Немолодой, одетый в летную кожанку коренастый водитель, чавкая раскисшей от затяжных дождей глиной, прохаживался вокруг, пиная скаты, пробуя рессоры и время от времени украдкой поглядывая на своего пассажира. Пассажир, пожилой мужчина в щегольском черном плаще и немодной, низко надвинутой на глаза кепке, стоял у кладбищенской ограды, держа в опущенной руке полевой бинокль. Ветер рвал полы его плаща, забираясь под одежду, но человек с биноклем не обращал на него внимания. Деревья шумели над головой, в пятнистом от смятых, изорванных облаков небе кружились черные птицы — грачи, а может быть, обыкновенные галки или вороны. Из поднебесья то и дело доносились их крики — словом, несмотря на проглянувшее солнышко, обстановка была мрачная, под стать настроению. А впрочем, кладбище есть кладбище, веселиться тут как-то не принято… Человек в кепке поднес к глазам бинокль, подрегулировал резкость и отыскал окулярами ползущий через голое поле микроавтобус, который тяжело переваливался с ухаба на ухаб, издали напоминая застигнутое штормом в открытом море мелкое рыболовное суденышко. Солнечный луч, отраженный линзой, на миг ослепил водителя микроавтобуса; щурясь, он повернул голову туда, где ему почудилась яркая вспышка, но, разумеется, ничего не разглядел, кроме темной массы старых деревьев и кружившей в небе птичьей стаи, похожей на чаинки в стакане с энергично размешанным кипятком. Справа от дороги, по которой двигался микроавтобус, виднелся частокол крестов, фанерных пирамидок и покосившихся, утонувших в бурьяне памятников из цемента пополам с мраморной крошкой. Пестрели искусственными цветами и золотом прощальных надписей поблекшие, облезлые венки. У самой дороги захоронения были посвежее, продолговатые холмики желтого суглинка еще не успели осесть и порасти травой, но и они уже приобрели покинутый, сиротливый вид. Москва — город большой и суетный, и обитатель этого помешавшегося на деньгах мегаполиса, отдав концы и упокоившись на таком вот дальнем кладбище, не может рассчитывать на избыток внимания со стороны своих близких. Хорошо, если памятник поставить соберутся, а нет, так и не надо: спасибо уже и на том, что похоронили по христианскому обычаю, в земле, а не спалили в печке, как сосновую колоду… Слева, где бурьян был повыше и погуще, кресты, фанерные пирамидки и цементные плиты отсутствовали, не говоря уже об оградках и венках. Здесь, местами совершенно скрытые травой, рядами торчали покосившиеся колышки с прибитыми на них потемневшими, покоробившимися от непогоды фанерными табличками. Кое-где еще можно было разобрать надписи: порядковые номера захоронений и даты смерти. Здесь хоронили безымянных, неопознанных покойников: бездомных стариков, нищих, бомжей, опустившихся привокзальных проституток, а также гастарбайтеров, приехавших в Москву из братских республик бывшего Советского Союза искать счастье, а нашедших лишь безымянную могилу в продуваемом всеми ветрами поле недалеко от городской свалки. Один из этих бедолаг лежал сейчас на железном полу в кузове, завернутый вместо савана в мешок из плотного черного полиэтилена. Впрочем, этот жмур был не из простых, а, как говорится, с историей. Водитель микроавтобуса эту историю знал — профессиональные водители всегда знают все на свете или, по крайней мере, думают, что знают, — и, как все водители, был не прочь поговорить в дороге, а его помощник, прыщавый парнишка лет двадцати, был готов слушать с подобающим вниманием. Рассказ старшего товарища, хоть и выглядел порядком приукрашенным, все-таки помогал отвлечься от неприятных мыслей, которые одолевали юного могильщика всякий раз, как он оказывался на своем рабочем месте. В основе неспешного повествования, которое, вертя баранку, дергая рычаг и играя педалями, вел умудренный опытом шофер труповозки, лежал истинный факт, однако красочные подробности, коими был обильно уснащен рассказ о происшествии у Белорусского вокзала, имели с этим фактом очень мало общего. Как правило, так оно и бывает; именно таким путем сегодня создаются мифы — точно так же, как создавались три тысячи лет назад, и как, наверное, будут создаваться тысячи лет спустя. Если верить рассказу водителя, в доме недалеко от Белорусского вокзала имел место настоящий бой, в ходе которого тот самый неопознанный покойник, что лежал сейчас в грузовом отсеке его колымаги, убил на месте сначала любовницу крупного криминального авторитета, потом двоих его охранников, а затем и одного из подоспевших к месту перестрелки ментов. Еще трое ментов были ранены, причем один из них до сих пор лежал в реанимации, балансируя между жизнью и смертью. А затем, расстреляв все до единого патроны и поняв, что прорваться через кольцо окружения ему не удастся, меткий стрелок выдернул чеку из гранаты, подпустил противника поближе и разжал ладонь. Каким образом этот отморозок еще в течение некоторого времени жил на больничной койке в институте Склифосовского, умудренный опытом водитель не мог даже предположить. Нормальные люди после подобных происшествий отправляются к праотцам, причем, как правило, в разрозненном, разобранном виде, так что праотцам бывает нелегко определить, кто это к ним пожаловал. Да что там! Нормальному человеку, чтобы помереть, бывает достаточно поскользнуться на обледенелой ступеньке или, промочив ноги, взяться за поручень в троллейбусе. А таких, как этот, который сейчас в кузове, даже смерть берет нехотя, через силу — и не брала бы, да деваться некуда… Когда в изломанном, примятом ногами землекопов бурьяне мелькнул последний колышек с табличкой — светлой, еще не успевшей потемнеть от непогоды, с разборчивой, сделанной черной краской по трафарету стандартной надписью, — водитель затормозил и выключил передачу. Заглушив двигатель, он первым выпрыгнул из кабины в скользкую, жирную, густую, как подтаявшее масло, глинистую грязь и, сойдя с дороги, приблизился к первой в длинном ряду одинаковых прямоугольных ям. Они были выкопаны впрок навесным ковшом переоборудованного в экскаватор колесного трактора, и было этих ям видимо-невидимо. Между ними желтели кучи вынутого экскаватором суглинка, в размякшем от долгого дождя дерне виднелись оставленные колесами трактора глубокие колеи. Затянувшись в последний раз, водитель равнодушно бросил окурок в яму и, хрустя бурьяном, вернулся к машине. — Раз-два — взяли, — сказал он напарнику, который глядел на него из кабины, и открыл распашную дверь грузового отсека. Из железного кузова потянуло карболкой и дезинфекцией, а заодно и другим, едва уловимым, но вполне откровенным запашком. Напарник, шлепая по грязи, обошел машину и остановился рядом, брезгливо морща нос от этого запаха. — А поближе подъехать ты не мог? — недовольно поинтересовался он. — Что мы, нанялись эту падаль на горбу таскать? — Во-первых, его таскать мы как раз нанялись, — смерив его с головы до ног полунасмешливым взглядом, степенно ответил водитель. — А во-вторых, если подъехать ближе, тащить на горбу придется уже не его, а вот этот сундук. — Он гулко похлопал тяжелой ладонью по забрызганному грязью жестяному борту. — А мне что-то не верится, что мы с тобой вдвоем сумеем ее на плечах вынести, если она, родимая, на брюхо сядет. А поэтому, Женя, кореш ты мой драгоценный… — Да ясно, ясно все, — проворчал напарник, поняв, что отвертеться от неприятной обязанности не удалось и жмурика все же придется тащить к месту его последнего успокоения на руках. — Поэтому, браток, — с нажимом повторил водитель, который привык, начав фразу, во что бы то ни стало договаривать ее до конца и полагал эту свою привычку признаком твердого характера и мужской самостоятельности, — бери-ка ты его за любой конец, какой больше нравится, и понесли, а то как раз обеденный перерыв пропустим. Он одним мощным рывком наполовину выдвинул из кузова старые медицинские носилки и, вопреки собственным словам не оставив напарнику выбора, первым ухватился за резиновые ручки. Напарник привычно подхватил другой конец, и импровизированная похоронная процессия двинулась в короткий последний путь. Плотный черный полиэтилен весело поблескивал на солнце, почти полностью скрывая очертания тела, и тихонько шуршал, когда ветер принимался трепать углы мешка. Носилки беспорядочно раскачивались; потом молодой напарник, сообразив, сменил ногу, подправил шаг, подстроившись под размеренную поступь водителя, и рывки прекратились. Они остановились на краю ямы. Неопытный Женя только сейчас сообразил, что надо было прихватить из кузова брезентовые шлеи, какими пользуются грузчики мебельных магазинов и могильщики, и начал было опускать свой конец носилок на землю, чтобы сбегать к машине, но водитель остановил его одним коротким, выразительным взглядом через плечо. — Невелика птица, — угадав все, что хотел сказать Женя, произнес водитель. — Прощальный салют и траурный митинг ему не полагается. Сойдет, блин, и так. Сразу после этой фразы он начал решительно задирать правую сторону носилок, одновременно опуская левую. Напарнику ничего не оставалось, как последовать его примеру. Носилки опрокинулись, тяжелый полиэтиленовый сверток соскользнул с них и с глухим шумом упал на дно ямы. Он был хорошо виден с того места, где стоял молодой, но было невозможно определить, где у покойника голова, где ноги, и как, вообще, он лежит — лицом к небу, как полагается, или, наоборот, уткнувшись носом в глину. Возвращаясь к машине за лопатами, молодой могильщик по имени Женя все никак не мог отогнать эту навязчивую мысль: куда смотрит покойник? Еще он думал о том, что людей нельзя хоронить вот так, словно дохлых свиней, и что привыкнуть к этому будет трудно. Да ему, по правде говоря, и не хотелось к этому привыкать. На эту работу он попал случайно, а сегодня вдруг понял: надо уходить как можно скорее, пока не превратился в такое же бесчувственное, самодовольное бревно, как его старший товарищ… Пассажир черной «Волги» по-прежнему наблюдал за этой предельно упрощенной траурной церемонией с вершины кладбищенского пригорка в мощный полевой бинокль. Он уже порядком озяб на ветру, но не уходил, хотя в городе его ждала масса неотложных дел, куда более важных, чем эти похороны, больше похожие на захоронение кучки ненужного мусора. Он подозревал, что за ним тоже наблюдают, и дело тут было совсем не в шофере, который, присев бочком за руль, щепкой счищал с ботинок налипшую глину. За пассажиром действительно пристально наблюдали. Некто, просто и непритязательно одетый в джинсы, турецкую кожаную куртку и кожаное же кепи с длинным козырьком, присев за покосившимся цементным памятником с эмалевым медальончиком, на котором красовалось сильно подретушированное изображение какой-то бабуси в повязанном по-деревенски платке, провожал каждое его движение объективом видеокамеры. Камера была дорогая, профессиональная, с увеличением, которому мог позавидовать любой бинокль, и, когда оператор давал наезд, ему был виден каждый волосок на голове пассажира «Волги» и каждая ворсинка на его плаще. Притаившийся среди могил оператор спокойно выполнял свою работу, сожалея в данный момент лишь о том, что в руках у него видеокамера, а не хорошая, пристрелянная винтовка с оптическим прицелом. Немного смещая камеру влево, он видел через плечо своего клиента пару землекопов, которые уже забрасывали безымянную могилу мокрым рыжим суглинком, орудуя лопатами с энергией, свидетельствовавшей об их горячем желании поскорее отсюда убраться. Глядя на них, оператор всякий раз думал о том, что и его, очень может статься, ждет точно такой же или очень похожий конец. Только его наниматель, в отличие от пассажира черной «Волги», ни за что не явится на кладбище, чтобы хоть издали одним глазком посмотреть на похороны. Не такой он человек, ему такая мысль даже в голову не придет… Наконец, яма была засыпана. Не утруждая себя выравниванием печального рыжего холмика, водитель труповозки подобрал с земли деревянный колышек с табличкой и вогнал его заостренным концом в изголовье могилы, которое, учитывая обстоятельства, вполне могло оказаться изножьем. Он вогнал колышек поглубже, несколько раз ударив лопатой по его верхнему концу; притаившийся за надгробием неизвестной старухи оператор дал максимальное увеличение, поймав в видоискатель табличку с порядковым номером и датой, которая совпадала с датой взрыва в жилом доме близ Белорусского вокзала. Сделав это, он удовлетворенно кивнул: теперь хозяин получил нужные ему доказательства. Пассажир черной «Волги» опустил бинокль. — Земля тебе пухом, — сказал он. Произнесено это было негромко, но с таким расчетом, чтобы водитель, по-прежнему сидевший за баранкой боком, свесив ноги в грязных ботинках наружу, услышал каждое слово. Увы, до окончательного прояснения всех обстоятельств подозревать приходилось всех и каждого, в том числе и водителя. В делах такого рода никакие подписки о неразглашении, никакие, даже самые тщательные проверки ничего не решают. Сколько ни проверяй человека, сколько ни выковывай из него идеального служаку, он все равно останется человеком. А человеку свойственно сохранять лояльность по отношению к тому или иному общественному институту лишь до тех пор, пока ему не предложат что-то лучшее. Человек работает либо за идею, либо за деньги, причем в последнее время второй вариант распространен куда более широко. А господин, который в данный момент противостоял пассажиру черной «Волги», был состоятелен настолько, что мог пачками скупать генералов, не говоря уже о такой мелкой и, по определению, безыдейной сошке, как водители генеральских автомобилей. Поэтому, произнося прощальные слова, человек с биноклем учел все, даже направление и скорость ветра, а потом повернулся к утыканному крестами и памятниками полю спиной и пошел к машине, на ходу рассеянно обматывая бинокль ремешком. Уже запустив двигатель, водитель, который, как и предполагалось, прекрасно расслышал и верно расценил произнесенную пассажиром фразу, обернулся через плечо и осторожно, сочувственно поинтересовался: — Кого хоронили-то, товарищ генерал? Генерал Потапчук немного помедлил с ответом, взвешивая «за» и «против», а потом медленно, будто через силу, сказал: — Стрелка. Лучшего из всех, кого я знал. Водитель, работавший в органах уже семнадцатый год и носивший во внутреннем кармане пилотской кожанки удостоверение старшего прапорщика ФСБ, не стал больше задавать вопросов. Он включил передачу и осторожно, чтобы не забуксовать в липкой грязи, дал газ. Глава 4 Краеведческий музей представлял собой обычное для этих мест кирпичное одноэтажное строение с деревянной мансардой, украшенной затейливой резьбой, сильно потраченной временем и непогодой. Среди других подобных строений он выделялся разве что чуть более крупными размерами — надо полагать, до революции здесь обитал какой-то купец, промышленник, а может, и поп, охмурявший народ в высившейся неподалеку каменной церквушке, — да привинченной к беленой кирпичной стене черной с золотом табличкой, извещавшей всех, кто умел читать, о том, что это не жилой дом и не заготовительная контора, а именно музей. В данный момент ни таблички, ни резьбы, ни всего остального не было видно, поскольку на дворе стояла ночь, а небо затянули тучи, сквозь рваную пелену которых лишь время от времени размытым пятном желтоватого света проглядывала луна. В темноте смутно белел кирпичный фасад первого этажа с черными провалами окон; в отдалении зеленовато-голубой звездочкой мерцал одинокий фонарь, да сияла теплым оранжевым светом пара окошек, за которыми не то кто-то мучился бессонницей, не то хлестали чай вприкуску, неся трудную вахту, ночные сторожа. — Луна, как бледное пятно, сквозь тучи темные мелькала… или блистала? — произнес в тишине прокуренного автомобильного салона капитан Воропаев. — Помолчи, — ответили ему. Гурин тоже был капитаном, но его оставили за старшего, и Воропаеву пришлось подчиниться. К тому же, Гурин был прав: трепаться, от нечего делать перевирая стихи, сейчас было не время. Он был неподвижен, словно рядом с Воропаевым в кабине потрепанного командирского «уазика» сидел не живой человек, а манекен из магазина готовой одежды или надгробный памятник. Да, пожалуй, именно памятник, а точнее — бюст, поскольку, кроме плеч и головы напарника, выступавших над краем оконного проема, Воропаев не видел ничего. Потом Гурин шевельнулся, заставив скрипнуть пружины продавленного водительского сиденья, и поднес к самому лицу запястье левой руки. Краем глаза Воропаев уловил зеленоватое мерцание фосфоресцирующего циферблата. — Сколько? — тихонько спросил Воропаев. — Долго возится, — ответил старший. — Как бы нас тут не замели. — Кто? — резонно возразил Воропаев. — Здешние менты? Да они десятый сон видят! Гурин промолчал, поскольку обсуждать тут было нечего. Его последняя реплика, однако, направила мысли Воропаева в новое русло, и тот осторожно, стараясь не шуметь, вынул из-за пазухи теплый пистолет и положил его на колени, сжимая правой рукой рубчатую пластмассовую рукоятку, а левой — увесистый, гладкий цилиндр глушителя. Если здешние менты действительно спали, им лучше было не просыпаться, а если кому-то из них все-таки не спалось, — держаться подальше от краеведческого музея, поскольку у капитана Воропаева не было никакой охоты брать на душу лишний грех. — Интересно, — сказал он спустя пару минут, — кто он все-таки такой? — А я знаю? — лениво откликнулся Гурин. — Какая-то шишка. Воропаев пренебрежительно фыркнул, очень довольный тем, что напарник перестал корчить из себя большое начальство и поддержал разговор. — Тоже мне, шишка! Бугор на ровном месте… Если он такая важная персона, что мы с тобой должны быть у него на подхвате, какого хрена ему понадобилось лезть в этот сундук с клопами? Капитан ФСБ Воропаев имел в виду краеведческий музей затерянного на просторах Восточной Сибири поселка Шарово, напротив которого в данный момент стоял их «уазик» с фальшивыми номерными знаками. — Значит, понадобилось, — сказал Гурин. — Не нашего ума дело. Меньше знаешь — дольше живешь. А вообще, друг мой Василий, в таких вот, как ты выразился, сундуках с клопами порой попадаются оч-чень любопытные экспонаты. Места здесь дикие, неосвоенные, и кто только по ним не шастал! И белые, и красные, и староверы-раскольники, и всякие ссыльные… И все, что характерно, со своим скарбом. В здешних краях, наверное, столько всякой всячины сгинуло, что и представить невозможно. И кое-что, не сомневайся, осело в бабушкиных сундуках, по чердакам да по таким вот музеям. И пылится оно, никому не нужное, и смотрят на него здешние бараны — смотрят и ни черта не понимают… — Ну, не знаю, — проворчал лишенный не только романтической жилки, но даже и самого элементарного воображения Воропаев. — Что уж тут такого ценного может быть? Золотишко церковное или, скажем, колчаковское? Ну, так золото — оно и в Африке золото, насчет него любой валенок догадается, что оно подороже дерьма стоит. — Не все золото, что блестит, — ответил Гурин и завозился, устраиваясь поудобнее на скрипучем сиденье. — Вот, к примеру, известно ли тебе, друг Василий, что здесь, в Шарово, еще в восемнадцатом веке отбывал бессрочную ссылку некто Конрад Бюргермайер? — Это еще кто? — Серый ты, Василий, как солдатская портянка. Бюргермайер этот был придворным астрологом Петра Первого, понял? Долго был, лет десять. А потом не потрафил чем-то царю-батюшке, тот и сослал его навечно в эту вот дыру. Спасибо еще, что ноздри не вырвал. — Да, — задумчиво, даже меланхолично, протянул Воропаев, — вот были времена! Ну, и что этот астролог?.. — А хрен его знает, — равнодушно ответил Гурин. — Тьфу! — с досадой плюнул Воропаев. — А чего ж ты тогда мне мозги пудришь? Астролог, астролог… При чем тут он вообще? — Да я-то почем знаю? Ни при чем, наверное. Некоторое время Василий переваривал полученную информацию, после чего пришел к выводу, что она не представляет ровным счетом никакого интереса. — Эх, ты, — сказал он, — кладезь премудрости! Несешь, сам не знаешь, что… — Тихо! — перебил его Гурин. — Кажется, выходит. Повернув голову, Воропаев увидел, как в одном из темных окон краеведческого музея на мгновение блеснул осторожный лучик света. Потом свет погас, негромко стукнула аккуратно прикрытая оконная рама, на фоне беленой кирпичной стены беззвучно промелькнула стремительная тень, а через мгновение задняя дверь «уазика» открылась, и машину слегка качнуло на рессорах. — Заводи, — послышался сзади негромкий хрипловатый голос. — Валим отсюда. — На аэродром? — поворачивая ключ зажигания, уточнил Гурин.