– Обожала? В каком смысле? – Многие были уверены, что в том самом. Кстати, прощаясь с Александрин, Пушкин вернул ей серебряную цепочку. Азя покраснела, и Вяземская, которая при этом присутствовала, тут же пустила слух, что они были любовниками и цепочку девушка потеряла в постели. – А на самом деле? – Глафира Андреевна, вас тоже терзает этот вопрос? Неужели и вы охочи до альковных историй? – Да нет… Господи, я… даже не знаю, зачем спросила, – стала оправдываться Глафира и немедленно покраснела. – Не нам, потомкам, рассуждать или осуждать. Речь совсем о другом. Александрин была верным другом, умным человеком, на нее можно было положиться. Потому письмо было доверено именно ей. Или, возможно, она вызвалась сама. – Но она была родной сестрой Натали. Это не выглядело… предательством, что ли? – Жена о письме ничего не знала, но даже если бы ей рассказали, вряд ли стала ревновать. Ни к чему все это было. Уже. – Так что Александрин? – Пытаюсь рассказать, а вы меня все время сбиваете! – Ничего я не сбиваю. Вы сами нарочно тянете. – Оказалось, Богуславский следил за ее судьбой и заметил несколько странностей, которые никак не мог объяснить. Теперь и у него заполнятся пустые клетки. Бартенев откинулся в кресле и сложил руки на животе. – Александрин собралась немедленно выполнить волю покойного и передать письмо. А кто бы на ее месте решил иначе! Но для этого нужно было найти Веру, так? Я изучил пути перемещения Молчальницы и обнаружил, что именно в тридцать седьмом году она объявляется в Тихвине и остается там надолго. Интересно, правда? Как будто ее позвали поближе к Петербургу, чтобы встреча стала возможна. Кто разыскал Веру и попросил ее быть в Тихвине, неизвестно, но факт остается фактом: женщины реально могли встретиться. – Но не встретились! Почему? – Вмешалась Натали. Когда сестра сообщила ей, что хочет поехать на богомолье в Тихвин, Наталья Николаевна впала в отчаяние. Она еще не пришла в себя от потери мужа, а тут еще и сестра желает ее покинуть. Рыдая, она умоляла Азю не оставлять ее одну. Ну что было делать? Александрин поехала с детьми сестры в Полотняный завод, имение Гончаровых. Она надеялась в скором времени вернуться и все же выполнить задуманное, но в столицу они приехали лишь осенью следующего года. Азя сразу стала искать возможность выехать в Тихвин. И, представьте, опять не срослось. В январе тридцать девятого года ее назначили фрейлиной императрицы, и она потеряла возможность свободного перемещения. – Неужели совсем не было времени? Ведь Тихвин в двух шагах! – Это для нас с вами он в двух шагах, а тогда добраться было не так просто. Кроме того, незамужняя женщина не могла путешествовать одна, ей нужен был сопровождающий. Видимо, на тот момент она никого не нашла. – А друзья Пушкина? – Что вы такое говорите, Глафира Андреевна! Сопровождающим мог быть только родственник или замужняя дама. Не сестру же звать? – Так она отказалась от поручения? – Я так понимаю, что нет. Может быть, хотела, но не могла найти, кому довериться. Богуславский подтвердил, что Азя все время порывалась совершить некую чрезвычайно, как она писала, важную поездку, но обстоятельства были выше ее. В начале сороковых к ним с сестрой в Михайловское приехала чета Фризенгоф. По линии жены они были Гончаровым дальние родственники. Александрин решила, что Наталья Ивановна Фризенгоф может стать ее спутницей. В письмах она, не называя подлинных причин, уговаривала ту составить ей компанию для поездки. И вот наконец-то это стало реальностью. Фризенгофы, постоянно живущие за границей, возвращаются в Петербург. Азя, как никогда раньше, близка к исполнению плана. И тут Наталья Ивановна заболевает воспалением легких. Александрин стала ее сиделкой, но заботы не помогли. Со смертью подруги все опять рухнуло. – Да что же это! Ну неужели передать письмо – такая непосильная задача? – Не могу с точностью ответить на вопрос, почему Александра так стремилась сделать все сама. – Может, она в самом деле любила Пушкина? – Думаете, видела в этом свою миссию? – Я только одного понять не могу: ведь та, кому письмо предназначалось, за это время могла умереть. – Я тоже об этом думал и не мог объяснить себе, в чем тут дело. В сорок первом году графиня Орлова-Чесменская нашла Веру Молчальницу в доме умалишенных и привезла в Сырков монастырь. – Великий Новгород тоже невесть какая даль! Нет, я думаю, тут другое! Александра Гончарова ревновала Пушкина к Елизавете Алексеевне, вот в чем дело. Потому и не торопилась. – Хотите сказать, она и не собиралась передавать послание? – Считаете, что это невозможно? – вопросом ответила Глафира. Бартенев задумался и покачал головой. – Честно говоря, такое мне в голову не приходило. – Наверное, я зря сказала. Вы правы, не могла Александра так поступить. Нарушить волю покойного – большой грех. Но почему она не отдала письмо надежному человеку? Не верю, что нельзя было найти такого. – Отдала. Только случилось это в пятьдесят втором году, когда Александра вышла замуж за Фризенгофа. – За какого Фризенгофа? – За вдовца. Они очень сблизились, пока Азя ухаживала за его женой. После смерти Натальи Ивановны Густав сделал предложение. Александре было уже за сорок. – Она ему все рассказала? – Про письмо? – Ну да! Теперь они могли поехать вместе. – Вот уж не знаю! Почти сразу после свадьбы они уехали за границу. – Опять! Ну уж этого, простите, я понять не могу! – возмутилась Глафира. – Здесь точно что-то нечисто! Как? У нее в руках последнее «прости» великого поэта, а она пятнадцать лет носится с ним и не может вручить адресату! Словно ждет, когда вручать будет уже некому и святыня останется навеки с ней! – Поверьте, меня всю ночь терзали те же мысли! И, честно говоря, я с трудом нахожу для Александрин оправдания. Поистине, где замешаны женщины, там… – Что? – Черт ногу сломит! – сердито воскликнул профессор. – Но все же перед отъездом из России она передала это поручение другому. – Как я понимаю, Лонгинову? Раз письмо нашлось в его бумагах. – Угадали. Это было в тысяча восемьсот пятьдесят втором году. – Значит, Лонгинов был среди посвященных и знал, что Елизавета Алексеевна жива! Я оказалась права! – В который раз поражаюсь вашему уму и железной логике. Глафира покосилась на него подозрительно. Бартенев задумчиво смотрел в окно и даже не улыбался. – С чего вдруг незаслуженные комплименты, Олег Петрович? – Хочу сладким смягчить последующую горькую весть. – Да я и так поняла, что этот посланец тоже оказался не на высоте. Только почему? Ему-то что помешало? Лонгинов недолюбливал свою патронессу? – В те благословенные времена, милая Глафира Андреевна, вопрос о том, любить или не любить императрицу, даже не стоял. Подданный и позволить себе не мог размышлять на эту тему. Тем более такой рьяный служака, как Лонгинов. Впрочем, кое-что об их с Елизаветой отношениях рассказать могу. В те времена было принято в качестве поощрения дарить слугам к Рождеству или Пасхе подарки в виде, например, табакерки. Особо отличившимся – с портретом монаршей особы. Так вот. Елизавета Алексеевна подарила секретарю табакерку со своим глазом. – В смысле? – Вместо портрета – изображение глаза императрицы. И, надо сказать, весьма красивого. – Что это, по-вашему, значило? – Кто ж его знает! Может, хотела подчеркнуть, что личный секретарь – это ее глаза и уши? Ухо рисовать было неприлично, поэтому – глаз. Но не в этом дело. Между ними было взаимопонимание, свои тайные символы, а значит – отношения, выходящие за рамки служебных. Я не имею в виду интим. Просто дружба, и это могло, кстати, быть причиной того, что изначально Лонгинов отказался от поручения. Считал, что Елизавета этого не хотела, ведь тогда ее инкогнито раскрылось бы. – А почему все же согласился? – Не знаю. Может быть, хотел проститься… Теперь остается только домысливать. Бартенев вздохнул. – Короче говоря, через год после того, как письмо оказалось у него, Николай Михайлович Лонгинов умер. До этого он долго болел. Причем заболел как раз накануне поездки, которую, по воспоминаниям родственников, долго планировал. Короче, над этим письмом словно злой рок тяготел. Ему не суждено было попасть в руки той, для кого оно предназначалось, как и сбыться этой любви. Глафира молча кивнула. – На все воля Божья. Наверное, не следовало замыкать этот круг. Поэма осталась недописанной. – Как вы сказали? – удивленно поднял брови профессор. – Поэма о любви осталась недописанной? Знаете, это верно. Ведь Елизавета Алексеевна ничего не знала. Ни о письме, ни о его содержании… Быть может, так и должно было случиться? Она разорвала все узы, и Господь не стал тревожить ее земными страстями. Для нее история давно закончилась. – Она сама не хотела продолжения. – Вас, женщин, пойди пойми. – Ну и при чем тут это, господин профессор? – Да вы только посмотрите, какой клубок страстей! Женщины из любой ситуации способны соорудить… шекспировскую трагедию! Глафира подошла, развернула кресло и испытующе уставилась профессору в лицо.