– О чем это вы, Олег Петрович? – О Пушкине и его женщинах. – А мне кажется… – Вам кажется, Глафира Андреевна. В глаза профессор не смотрел, все косил в сторону. Глафира смутилась. – Простите, если перешла границу. Просто вы как-то так сказали, что я решила, будто вас обидели… представительницы нашего пола. Бартенев неожиданно весело рассмеялся. – Ну вы сказанули! Представительницы нашего пола! Прямо литературный изыск! – Хватит надо мной смеяться! Глафира сделала вид, что рассердилась. Профессор сразу струхнул. – Я вовсе не смеюсь, что вы! И вообще, мы обедать сегодня будем? Глафира охнула и помчалась на кухню. Вот так сиделка! Не помнит, зачем тут сидит! Задумчиво помешивая суп, она вспомнила слова Бартенева. Горечь и даже обида ей не почудились. Вера Аполлоновна? Так и есть. Он ее не забыл. Стасик Перед ужином Бартеневу полагалась вторая часовая прогулка, и Глафира решила, что, несмотря на противный порывистый ветер, вдруг налетевший с залива, будет свято соблюдать режим дня. Наденет на Бартенева что-нибудь непродуваемое. Небось не замерзнет в начале мая! Ей, кстати, тоже полезно побыть на свежем воздухе. Архивной пыли уже наглоталась немало. После ужина и необходимых вечерних процедур домой нужно будет нестись стремглав, чтобы успеть хоть что-то сделать по дому, иначе упрямая Мотя все переделает сама и будет потом всю ночь спиной маяться. Станет не до прогулок. Глафира одела профессора потеплее, а сверху еще и пледом укутала. – Что вы меня наряжаете! Чувствую себя капустой! Шея потеет! Вот простужусь, будете знать! – Какой вы, Олег Петрович, оказывается, костеря! Вот уж не думала! – Что за костеря? – тут же спросил профессор. – Ну значит ворчливый! – Это ваша Мотя так говорит? Сколько еще она ругательств знает? – Не счесть! Мне за всю жизнь не упомнить! – Матрена Евсеевна – просто кладезь народной мудрости! Ведь надо же так обзываться уметь! Очень обидно, но совсем не оскорбительно! Не то, что матом! Мат стремится унизить человека, а ее ругательства – как бы получше сказать – точно указывают на недостатки, но не оскорбляют его! – Вы не обиделись за костерю? – Что вы! Нет! Подозреваю, это одно из самых мягких словечек, которые вы обе знаете! Так мы едем? Погода разгулялась вроде. Они выехали за калитку и покатили к парку. Ветер немного притих, под колесами приятно поскрипывал гравий, и все вокруг повеселело: птицы, люди и даже деревья. Они только начали покрываться трогательной салатовой зеленью и были счастливы, ведь для них все только начиналось. Профессор размышлял о чем-то своем, и Глафира была ему благодарна. Ей тоже хотелось помолчать и подумать под ровный шорох колес. О бросивших ее родителях Глафира не вспоминала никогда, ну, или почти никогда. Изредка, разглядывая в зеркале свое лицо, она гадала, в кого оно такое. Вот нос, например, достался ей от отца или от матери? А цвет глаз? Это была словно игра. Она представляла, как выглядят ее родители, но болезненной потребности когда-нибудь разыскать их не возникало, так же как и желания растравливать в себе мысль о том, что она – нежеланный ребенок. Она никогда не ощущала себя недолюбленной, несмотря на то что росла в строгих условиях монастыря. Что бы ни случалось в ее жизни, рядом всегда была Мотя с ее огромным сердцем и любовью, которой хватило бы на весь мир, но вся она досталась Глафире. Наблюдая глупые выходки Стасика, она спрашивала себя, чего не хватает этому невыросшему ребенку. У него были мама и папа, бабушки и дедушки всех мастей. Даже Олег Петрович, сразу видно, относился к нему со скрытой приязнью, потому и прощал даже явные безумства. Почему Стасик ведет себя так, словно всеми силами хочет обратить на себя внимание и любыми способами возместить недоданное? Вот и Веру Аполлоновну вытурил из жизни Бартенева, словно делиться не хотел. Чем? Чего ему недодали? Мотя бы ответила на этот вопрос однозначно: – Ума ему Господь недодал! Поди, наказать решил! Глафира улыбнулась, представив, как та сердито нахмурит коротенькие бровки. Мотя моя, Мотя! Как я по тебе скучаю! Даже если расстаемся всего на несколько часов! Задумавшись, Глафира молча катила кресло по дорожке. – Вы, наверное, устали толкать этот сизифов камень. Дайте-ка я сам. Мне полезно мышцы поднапрячь. Бартенев стал крутить колеса, и кресло в самом деле покатилось веселей. – Не устала, Олег Петрович, просто задумалась. – О чем, позвольте полюбопытствовать? – О любви и о том, почему некоторым ее не хватает. – О! Это философский вопрос. Можно сказать, краеугольная проблема. Ответить на него никто не может, хотя стараются многие, но в вашем нежном возрасте думать об этом полезно. Я тоже об этом размышлял и не раз. Когда от сердечной недостаточности умерла моя жена, я не раз спрашивал себя, может быть, ей недоставало именно моей сердечности. Для меня на первом месте всегда была наука. Получается, мои интересы, моя жизнь всегда были важнее ее. Она оставалась на заднем плане. Ни о чем я так сильно не жалею, как об этом. Если хотите услышать совет одинокого вдовца, запомните: никогда не выходите замуж за человека, для которого вы будете на втором или третьем месте. Нет ничего хуже, чем быть на заднем плане чьей-то судьбы, пусть даже ваш избранник – обладатель «Оскара» или Нобелевской премии мира. Любимая женщина всегда должна быть на первом месте, а все остальное – по рейтингу. Сзади послышалось треньканье звонка. Их обогнал счастливый обладатель трехколесного велосипеда, он оглянулся, с выражением невообразимого превосходства крикнул «ха-ха-ха!» и покатил вперед, мелькая мосластыми коленками. – Я легко не сдамся! – поднажав, воскликнул Бартенев. Мальчонка наклонился к самому рулю и закрутил педали вовсю. Глафира еле поспевала за ними. Наконец Олег Петрович замедлил ход и крикнул вдогонку победителю: – Потренируюсь еще! Встретимся завтра! Глафира достала бутылочку воды. – Вам надо восстановить силы. – И не говорите! Большими глотками профессор выпил половину и признался: – Люблю пошалить. – Я заметила, – усмехнулась Глафира. – Вам кажется, это перебор в мои годы? – Ни в коем случае! – И все же вы надо мной смеетесь! – Люблю посмеяться. – Тогда посмешу вас еще немного. Александр Сергеевич Пушкин, как вы уже поняли, был необыкновенным шалуном. Про детство я даже не говорю. Да и в зрелые годы… – Я уже поняла, что взрослеть он не собирался. – Скорей всего, так оно и было. Однажды он познакомил своего друга Кюхельбекера, которого, к слову, нежно любил, с Жуковским. Как оказалось, на свою голову. Кюхля зачастил к Василию Андреевичу, да так, что тому пришлось чуть ли не прятаться от назойливого гостя. Узнав об этом, Пушкин сочинил забавный стишок: За ужином объелся я, А Яков запер дверь оплошно — Так было мне, мои друзья, И кюхельбекерно, и тошно.