– Я его… нашел. Мишуткин ничуть не удивился. – Это понятно. А где же вы его, уважаемый, нашли? Бартенев беспомощно оглянулся на Глафиру. – Олег Петрович – ученый, – начала она, не зная, как быстро и доходчиво объяснить появление серьги. – Спелеолог, что ли? – спросил Мишуткин. – При чем тут спелеолог? – опешила Глафира. – Ну как… Спелеологи всюду лазят и чего-то там находят… Вещи потерянные и всякое такое… – Олег Петрович – филолог с мировым именем, литературовед, – пояснила Глафира. – А… Филолог. Ясно. Так филологи – это вроде те, что книжки читают, а потом всем рассказывают, про что там написано. Так? – Не только это. Глафира начала понимать: капитан клонит к тому, что появление в доме Бартенева бриллианта никак не может быть связано с его профессиональной деятельностью и поэтому более чем странно. – Профессор Бартенев получил от Академии наук задание изучить архивы известного человека, жившего в девятнадцатом веке. Среди его бумаг мы обнаружили… Неизвестно почему, Глафира вдруг запнулась, словно кто-то внутри нее произнес слово «стоп». – Эту серьгу, – закончила она. – Просто в ящике с бумагами? – Да. Мишуткин крякнул и почесал крепкий затылок. – И что вы, профессор, собирались с ней делать? – Определить, кому эта вещь принадлежала и как оказалась в архиве Николая Михайловича Лонгинова. Глафира глянула на профессора. Он был совершенно спокоен. – А потом? – Отдать ее в музей, если окажется, что сережка принадлежала известному историческому лицу. – А если нет? – А если нет, то просто вернуть государству, но уже не как раритет, а просто дорогое ювелирное изделие, – твердо произнес Бартенев и открыто посмотрел капитану в глаза. Мишуткин на минуту призадумался. Что-то не то с этой сережкой. Конечно, профессор этот и его то ли помощница, то ли сиделка на аферистов не похожи, но все же странно: с чего вдруг бриллиантовой серьге болтаться в каком-то старом сундуке? Как они сказали – девятнадцатый век? Неужто за два столетия никто ее не обнаружил и ноги не приделал? Брехня! – А откуда вам привезли этот архив? – задал он уточняющий вопрос. – Из Австралии, – хором сказали оба – профессор и его подружка. «Коллапс!» – подумал Мишуткин. – Товарищ капитан! – раздался из кабинета голос напарника. – Что там, Пуговкин? Если бы Глафира не была так расстроена, она бы обязательно улыбнулась. Ну не прелесть ли – Мишуткин и Пуговкин на страже правопорядка! – Я закончил тут. Спускаться? – Ну спускайся, если закончил, – недовольно буркнул капитан и хлопнул себя по коленке. – Ну что ж, господин профессор. Дело о краже ценного бриллианта мы в работу приняли. Однако вам придется завтра утром приехать в отделение, чтобы подписать протокол. Необходимо также снять отпечатки пальцев проживающих в доме. Кроме того, у меня могут появиться дополнительные вопросы ко всем присутствующим. Так что прошу никого никуда не уезжать. – А из дома выходить можно? – уточнил заглянувший в комнату Стасик. Мишуткин посмотрел на безмятежное лицо молодого человека с недоверием. Шутит, что ли? – Из дома можно. Из города – нет. Понятно? Все трое дружно кивнули. Да, намаются они с этой профессорской семейкой. Когда Глафира с Бартеневым остались вдвоем – Стасик объявил, что чувствует себя разбитым, и пошел спать, – профессор, в изнеможении откинувшись на подушку, с выражением крайнего отчаяния произнес: – Мы больше никогда ее не увидим. Глафира, думавшая в этот момент о том, почему она ничего не сказала полицейским о письме, переспросила: – Вы о ком? – Мы больше никогда не увидим «Слезу Евы», – с горечью повторил профессор. – Они ее не найдут. Глафира хотела сказать какие-то ободряющие слова, переубедить, но поняла, что сейчас все будет звучать фальшиво. Она ведь тоже была уверена, что полицейское расследование закончится ничем. Почему? Да просто почувствовала, и все. Не будет Мишуткин убиваться, чтобы найти какую-то странную серьгу, неизвестно кому принадлежащую и непонятно как оказавшуюся среди старых бумаг. Бриллиант? Ну и что! Не «Великий Могол» и не «Куллинан»! Мало ли бриллиантов пропало таким образом. Серьга даже не парная! Нет, не будет полиция землю рыть. Однако сообщать Бартеневу о своих подозрениях она не стала. Вместо этого спросила про письмо. – Не знаю почему, но я убрал его в другое место. Она не стала уточнять в какое. Зачем? Пусть об этом никто не знает. – А ведь несколько дней письмо и сережка просто лежали на столе. Я, идиот такой, даже не подумал, что эти бесценные вещи могут украсть! – Но потом все же спрятали. – Просто положил серьгу в ящик стола, и все! Боже, как я мог быть так наивен! – А кто, по-вашему, мог знать о том, где хранится сережка? – Да никто! Я даже вам не сказал! Хорошо еще, что письмо Пушкина не положил туда же! Если бы и его похитили, я не знаю… умер бы на месте, наверное! – Ну, вы все-таки спрятали письмо. Значит, что-то предполагали. – Да ничего я не предполагал! По наитию просто! Хотя… Бартенев приподнялся и посмотрел на Глафиру странным взглядом. – Что такое, Олег Петрович! – сразу испугалась она. – Вам опять плохо? – Нет. То есть да… Мне плохо, но я о другом… Вы, наверное, подумаете, что у меня паранойя, но ночью я иногда слышал странные звуки. Они как раз доносились из кабинета. Только не считайте меня сумасшедшим. Я вполне адекватен. – А какие это были звуки? – сразу насторожившись, спросила Глафира. Профессор задумался, припоминая. – Осторожные шаги. Потом поскрипывание. Очень тихое и… медленное что ли… шуршание… Не могу точно описать! – На что похоже? – Как будто кто-то что-то… – Ищет? – Да. Именно так мне и показалось. Вы знаете, когда я услышал эти звуки впервые, почему-то подумал, что это племянник зачем-то залез в кабинет. Нет! Не делайте вывод, что я подумал о воровстве, но мы были в доме вдвоем. Понимаете? – И что вы сделали? – Нажал на звонок. – Стас сразу появился? – Как обычно. Я слышал, как он поднимается по лестнице, значит, пришел снизу, из своей комнаты. Стасик был в трусах, и глаза у него просто слипались. Он не притворялся, честное слово. Я сказал, что у меня затекли ноги. Стас перевернул меня, принес воды и ушел.