– А звуки? Они прекратились? – Да. Однако через день, вернее, через ночь все повторилось. Но я уже подготовился. Кресло стояло у самой кровати, и я смог в него залезть. – Сами? – Да. И довольно ловко, поверьте. Я поехал в кабинет, надеясь увидеть там если не человека, то хотя бы следы его присутствия. – И что? – Ровным счетом ничего! Мебель, ящики, даже бумаги на столе были в том же порядке. В конце концов я решил: или я параноик, или это просто мыши! Глафира покачала головой. – Паранойя не приходит внезапно. Я бы точно заметила за вами какие-нибудь странности. А мышей так просто не испугаешь. Стоило вам уйти, они снова принялись бы за работу. Но ведь больше вы ничего не слышали? – Нет. И еще. Племянник услышал шум и поднялся ко мне спросить, что случилось. – То есть вы убедились, что он ни при чем. – Абсолютно. Да и зачем ему рыскать по ночам? Что он мог искать в кабинете? Если хотел что-то найти, мог бы сделать это во время нашего с вами отсутствия. Пока мы гуляем, например. Глафира задумчиво побарабанила пальцами по спинке кровати. – А когда вы услышали эти подозрительные звуки впервые? – Примерно три дня назад. И вчера ночью тоже. – То есть недавно. А ведь письмо с серьгой у нас в доме уже больше месяца. И половину этого срока они просто лежали на столе. – «Слеза Евы» была в ящике, но я его не запирал. До вчерашнего вечера. – Получается, или вор узнал о раритетах недавно, или наткнулся на серьгу случайно… Да нет, глупости! Какие случайности! Ничего больше не пропало! Или пропало? – Не знаю. Как только я увидел вырванный с мясом ящик, у меня в голове все атрофировалось. – Может, проверим? Если вы, конечно, в состоянии. – Боже, да при чем тут мое состояние! Грузите меня в кресло – и вперед! Они пересадили Бартенева в домашнюю «каталку» и поехали в кабинет делать ревизию. Через пятнадцать минут совместных усилий стало ясно, что все вещи и бумаги на месте. Они собирались продолжить аудит, но Глафира вдруг спохватилась, что время обеда уже давно минуло, а значит, им грозит пропустить и прием лекарств. Этого она допустить не могла, пусть даже в доме произошло из ряда вон выходящее событие. – Итак, наш вывод довольно печален, – констатировал Олег Петрович, когда Глафира усадила профессора за стол и поставила перед ним тарелку крем-супа из тыквы и спаржи. – Вор приходил специально за «Слезой Евы», вопрос только в том, известна ли ему подлинная ценность этой вещи. – Возможно, я рассуждаю, как дилетант, но мне кажется, ценность серьги увеличивается во сто крат вкупе с письмом. Без пушкинского письма – это просто старинное украшение, пусть даже за ним стоит красивая любовная история. Только пушкинские строки делают из серьги нечто большее. Бартенев посмотрел на Глафиру восторженным взглядом. – Я всегда знал, уважаемая Глафира Андреевна, что вы – прирожденный исследователь! Вам непременно надобно учиться дальше! Я возьмусь подготовить вас на филфак! Уверен, вы вырастете в большого ученого! Глафира постучала ложечкой по стакану с морковным соком и строгим голосом произнесла: – Дорогой Олег Петрович, мне очень лестно слышать эти слова, особенно от вас, но сейчас у нас другая головная боль. Поэтому не будем отвлекаться. Она пододвинула тарелку с хлебом. – Вы говорите, как лектор, вещающий с университетской кафедры! Как мне это импонирует! – умудрился напоследок умилиться профессор и налег на крем-суп. Глафира положила себе салата, взяла вилку и вдруг поняла: только что она навела Бартенева на мысль, что человек, выкравший сережку, может вернуться. За письмом. Господи, ну кто ее за язык тянул? Профессор и так в шоке, а если начнет ждать повторного появления ворюги, вполне может дождаться заодно и инфаркта! Ну что она за расщеколда! Олегу Петровичу и так непросто пережить исчезновение серьги, а она намекает ему, что письмо тоже скоро украдут! Мысленно она отвесила себе подзатыльник и сладким голоском объявила: – А кто будет хорошо кушать, тому на десерт полагается сюрприз от тети Моти! Профессор сразу купился: – Какой? – Все-то вам скажи! Сначала второе, а уж потом… – Если это кулебяка с капустой, то вкуснее я сроду не едал. – Потерпите, профессор, и будете вознаграждены. – Вы, Глафира Андреевна, ко мне жестоки. – Напротив, я к вам очень добра. Вчера вы не съели кашу, а я даже словечка худого не сказала. Это была их обычная игра. Глафира старательно растягивала удовольствие от словесной перепалки в надежде, что Бартенев забудет о ее неосторожном предположении. Ей показалось, что так и случилось. Сюрпризом действительно оказалась кулебяка, только не с капустой, а с рыбой. Профессор аж урчал, пока ел. Она провела все необходимые процедуры, уложила Бартенева в постель, дала читать Тургенева – Иван Сергеевич всегда действовал на профессора усыпляюще – и спустилась, чтобы, не торопясь, подумать обо всем случившемся. Конечно, все это ужасно, но главный ужас в том, что ничего не закончилось. Если неизвестный им вор приходил именно за серьгой, а не просто за тем, что плохо лежит, можно предположить – ему известна история этого украшения. Может, и нет, конечно, он охотился только за бриллиантом. Но вдруг ему известно про письмо! Тогда он вернется. Если не дурак, разумеется. Пусть даже бриллиант стоит миллион, но вместе с письмом Пушкина – миллионы. И не рублей. И как ей защитить профессора? На полицию надеяться? Да Боже упаси! Перед уходом она зашла к Стасику, который так и проспал весь день, строго-настрого наказала никуда не отлучаться и всю ночь не смыкать глаз, охраняя Олега Петровича. Стасик фыркнул, однако он тоже был напуган, поэтому нехотя кивнул, соглашаясь, что надо быть начеку. Домой она отправилась с неспокойной душой. Ей было страшно за профессора. И еще – ни в коем случае нельзя проболтаться Моте. Если только она узнает… Мысли вслух До самого дома Глафира размышляла о произошедшем, пытаясь хоть что-то понять. Кто был этот вор? Как он узнал про серьгу? Вернется ли он, чтобы закончить начатое? Она решила не ехать на лифте, а подняться на седьмой этаж пешком, чтобы было время еще немного подумать. Шагая по ступенькам и останавливаясь передохнуть, Глафира не заметила, как стала думать вслух. – Ну, во-первых, Стас, конечно, ни при чем. Как нам вообще в голову пришло подозревать его? Ему и дела нет до всех этих раритетов. Мы при нем, кажется, не обсуждали ничего. Но даже если обсуждали – он все время в телефоне торчал! Ни разу ничего не спросил, даже не заинтересовался. Сегодня раньше всех ушел, а потом все время был с нами. Да он эту серьгу сто раз мог стащить, если бы захотел. Прости нас, Господи, за неправедный наговор. Может, он случайно кому-то сболтнул? Или сам Бартенев. Или я. Да кому я могла рассказать? Ну Моте, ну Ирке. Они вообще тут – не пришей кобыле хвост, как сказала бы Мотя. Наверняка знал Богуславский, а может, еще кто-то из профессуры. Как это выяснить? Мишуткин и Пуговкин могли бы. Захотят ли заморачиваться? А эти шорохи, скрипы? Вряд ли Олегу Петровичу померещилось. Хотя… станет вор еще приходить! Вдруг поймают! Шутка ли, несколько раз залезать в чужой дом и шарить по шкафам! Значит, со страху померещилось. Она все говорила и говорила, понимая, что не продвинулась ни на шаг. В конце концов на пятом этаже она остановилась и взмолилась в голос: – Господи, вразуми, помоги разобраться! – А какая помощь нужна? – услышала она вдруг густой голос. Оторопев, Глафира шлепнулась попой на пол, судорожно перекрестилась и глянула сначала вверх, а потом вниз. На пролет ниже, поставив ногу на ступеньку, стоял их сосед Шведов и смотрел на нее, запрокинув голову. Глафира ничего не ответила. Что тут скажешь? Она только сглотнула что-то вязкое во рту и незаметно поправила волосы. Шведов, не торопясь, поднялся и встал перед ней. Красивый. Сильный. Уверенный. Вот уж кто не будет маяться досужими измышлениями. Такие, как он, все знают наперед, действуют решительно и сами с собой бесед не ведут. Жаль, что после дня рождения он плохо о ней думает. Сергей окинул взглядом пригорюнившуюся фигурку и, кажется, понял ее горестные мысли. – Может, поговорим? – предложил он. – Я дома не могу. У меня там Мотя, – зачем-то сообщила Глафира. Шведов кивнул.