Сергей пил кофе и, удивляясь на самого себя, думал, что никогда и никому не рассказывал сразу историю своего ранения. А тут взял и все выложил. Запросто. С лету. Как будто за этим и пришел. Видно было в этих женщинах что-то располагающее к откровенности. Надя Губочкина уже просветила его насчет монастыря. Может, из-за этого? Он покосился на солидно прихлебывающую из блюдечка тетю Мотю. Раньше ему казалось, что люди, живущие при монастыре, все, как один, строгие, с постными лицами и поджатыми губами, а изъясняются непременно на церковнославянском. Мотя своим простодушным и немного наивным видом его представлениям не соответствовала совершенно. Про чудесную девушку по имени Глафира и говорить не стоило. Ничего монастырского в ней нет. Зато есть много женского, милого и душевного. И еще такого, чего он сформулировать не может… Вот если бы… Черт! О чем он только думает, старый осел! – Еще что-нибудь хотите? – неожиданно спросила милая и душевная Глафира, поворачиваясь к нему. – Да. То есть нет, спасибо. Премного благодарен за прием. Рад знакомству. Было очень приятно. Шведов резко и шумно – табуретка заскрежетала по полу – встал, еще раз поблагодарил и быстренько откланялся. Глафира даже до двери проводить гостя не успела, так стремительно он ушел. Она посмотрела на Мотю. Та, отдуваясь, пила чай и глядела в окно. Вид у нее был задумчивый. На следующий после знакомства с Сергеем Шведовым день случилось еще одно, не менее знаменательное событие. Мотя как раз подходила к дому с сумками, в которых лежало килограммов пять картошки и булькала трехлитровая банка томатного сока, очень уважаемого ею напитка. У самого подъезда ее обогнал Ярик и, как всегда не поздоровавшись, проскочил вперед, чтобы первым зайти в лифт и быстренько уехать. Сразу разгадав его маневр, она решила, что спешить уже некуда – пока лифт вернется, устанешь сумки держать, – и остановилась у лесенки, поставив на нее свою драгоценную ношу. Вдруг из подъезда выскочил Ярик и, буркнув «здрасте», подхватил сумки. «Здрасте, здрасте, губки накрасьте», – чуть не ответила она, но даже рта не успела раскрыть, как пацан попер пакеты к лифту. Изумленная Мотя последовала за ним. Пока ехали до шестого этажа, молчали. Мальчонка предусмотрительно сунул в уши наушники и начал притоптывать в такт неслышной музыке. Мотя напрашиваться на светский разговор не стала, стала молча искать в сумке ключи. Последние два пролета Ярик пролетел птицей – Мотя еле за ним успевала, – поставил сумки у двери и собрался было шмыгнуть в свою квартиру, но она не дала. – Уж как я тебе благодарна, добрый молодец, и высказать нельзя! – певучим голосом завела Мотя и поклонилась. Ярик, не ожидавший такого захода, слегка опешил и остановился. – Уж думала, не сдюжу такую тяжесть. Подай, думаю, Господи, мне помощника великодушного и душой чистого, чтобы совершил благородное дело! «Великодушный», а особенно «душой чистый» произвели на добровольного помощника еще более ошеломляющее действие. Он переступил с ноги на ногу, понимая, что после такого славословия просто смыться совершенно невозможно. Мотя на это и рассчитывала. – Позволь отблагодарить тебя по христианскому обычаю, – приложив руки к груди, проникновенно продолжала она. – А то ведь тяжесть на душе останется, что не приветила самаритянина любезного. Не побрезгуй, мил человек, отведай моих пирогов. Преданно глядя в глаза любезному самаритянину, Мотя снова поклонилась. И Ярик сломался. – Да чё… я не знаю… – Да ведь я от всей души предлагаю. В благодарность, – дожимала Мотя. – А чё делать-то? – А ты сумки в дом заноси. Не успеешь поставить, как пироги тут как тут! Задерживать не стану! Еще не осознавая, что мышеловка захлопнулась, пацан занес сумки в кухню и остановился перед столом, на котором стояли два противня с пирогами, прикрытые полотенчиком. – Милости просим, господин хороший, – в третий раз поклонилась Мотя и жестом иллюзиониста сняла полотенца, открыв неописуемую по красоте картину: плотно уложенные пышные да румяные пироги. Ярик, словно под гипнозом, приземлился за стол и взял пирог. Мотя шустро поставила перед ним самую большую из тех, что были в доме, кружку и наполнила свежим густым чаем. Его запах окончательно сломил волю железного Ярика. – Спасибо, Матрена… – Зови меня тетей Мотей, – ласково подсказала искусительница. Ярик, только что «защекавший» полпирога, застыл с набитым ртом. – Так и жвать – тетя Мотя? – еле выговорил он. – Так и зови, милый, так и зови, – кивнула Мотя и подлила гостю чаю. После вечерней молитвы, разбирая постель, Глафира, явившаяся поздно и ужинать отказавшаяся, спросила: – К тебе что, гости приходили? – Был один. – Один? А пирогов осталось штук шесть. Это кто ж такой едок могучий? – Сосед наш, Ярик. – Да ты что? Глафира села на кровать и уставилась на нее. – Это как же ты его приманила? – Секрет надо знать, – загадочно ответила Мотя, укрываясь одеялом и подпихивая его под себя со всех сторон. Глафира только головой покачала. Выходит, она ко всем прочим талантам еще и укротитель диких подростков? Мотя, моя Мотя! Букет В военном госпитале Шведов проторчал почти до обеда. Пока ходил-бродил по кабинетам то с баночками, то с бумажками, притомился. Спина болела ужасно. Вот ведь незадача. Как в операционной стоять будет? Наконец, чувствуя перед глазами мутную пелену, он дотащился до кабинета заведующего и минут пять стоял перед дверью, пытаясь соорудить скучающее и легкомысленное выражение на усталом лице. Кимыч, мельком взглянув на беспечную физиономию Шведова, кивнул на стул. – Посиди пока, Серега. Не поднимая глаз и сердито хмурясь, старый друг продолжал строчить что-то в истории болезни. «Смертный приговор пишет», – подумал Сергей, усаживаясь у стола заведующего. На лысую и круглую голову Кимыча падали лучи хмурого питерского солнца. Она мягко светилась, как соляная лампа. – Если задумал смертоубийство, не тяни. Пока ты тут каллиграфией занимаешься, я сдохну, – сказал Шведов после десяти минут ожидания. – А ты думал, это быстро? Да по твоим ранам можно роман написать. – Ага. «Войну и мир». – В точку. Война тебя распахала, как озимое поле, а чинили всем миром. – Может, без лирики обойдемся? Кимыч наконец поднял голову и взглянул серьезно. Сергей сделал кислое лицо. Не допустит к работе. Наплетет всего, начнет уговаривать, успокаивать, как малое дитя. Заговорит, в общем. – Работать дашь? – свято веривший, что лучшая защита – нападение, в лоб спросил он. – Да ты полчаса за столом не выстоишь! – сразу начал отбиваться Кимыч. – Еще полгода на печи полежу и минуту не выстою! Поставь на аппендиксы, пальцы пришивать, уши отрезать! Хоть на прием, только не маринуй больше! Сопьюсь или с крыши брошусь! – Да тьфу на тебя, Шведов! Чего ты каркаешь! – Не виляй! Мне твои виляния опротивели! Заткнись и давай работу! По тому, в какую сторону по лицу главврача пробежали морщины, Сергей понял, что тот дрогнул. – А если ты в обморок во время операции упадешь? – Ты займешь место павшего бойца и спасешь пациента! – Так я что, за твоей спиной все время стоять должен?