Я споткнулся о корень и слегка отстал, потом удвоил скорость, чтобы нагнать. Я: Как она на меня смотрит? Джеймс: Как будто она акула, а ты – пушистый тюлень-разиня. Я: Почему все в последнее время именно этим словом меня описывают? Джеймс: А кто еще называл тебя пушистым тюленем? Я: Не этим. Ладно, проехали. Какое-то время я задумчиво смотрел в землю. Тупая боль в левом боку усиливалась, когда я делал вдох. Воздух пах землей, хвоей и приближающейся зимой. – Так ты не расскажешь, что было? – спросил Джеймс. – В смысле? – С Мередит. – Он произнес это легко, слегка поддразнивая, но и настороженность в его голосе тоже слышалась. От чувства вины лицо у меня загорелось сильнее, чем от тренировки. – Ничего не было, – сказал я. – Ничего? – Ну, ничего такого. Я сказал ей, что мне неинтересно быть следующей боксерской грушей Ричарда, и она ушла. – Это единственная причина? – По интонации Джеймса я понял, что не убедил его. – Да я не знаю. Почти всю ночь я пролежал без сна, прокручивая ту сцену в голове, мучаясь из-за последних своих слов, придумывая тысячу вещей, которые надо было сказать вместо них, сокрушаясь, что все вышло именно так. Я не мог притворяться, что Мередит на меня не действует; я всегда ею восхищался, но, как мне казалось, с безопасной дистанции. Подойдя ближе, она меня сбила с толку. Я не верил, что она на самом деле меня хочет, просто я – самая легкая мишень. Но этого я Джеймсу сказать не мог – потому что мне было неловко и потому что я боялся, что ошибаюсь. Он смотрел на меня, дожидаясь подробностей. – Вот как Александр сказал на днях, – произнес я. – Я не мог понять, поцеловать ее хочу или убить. Мы потрусили дальше в неловком молчании, смягченном щебетанием каких-то полоумных птиц, еще не улетевших на юг. Миновали тропу, ведущую в Замок, и начали взбираться по крутому склону к Холлу. На полпути я спросил: – Что думаешь? – Про Мередит? – Да. – Ты знаешь, как я к ней отношусь, – произнес он каким-то окончательным тоном, не предполагавшим дальнейших расспросов. Но на самом деле это не было ответом на мой вопрос – чего-то он не договорил, что-то осталось за его сжатыми зубами. Я хотел знать, о чем он думает, но не знал, как спросить, поэтому остаток пути вверх по холму мы проделали молча. Когда мы добрались до лужайки за Холлом, согнувшись пополам и тяжело дыша, ноги у меня горели. Наши тела остывали, под одежду просочился ноябрьский холод. Майка прилипла к моей спине, капли пота стекали по вискам из-под волос. Лицо и горло Джеймса блестели лихорадочным красным, но остальная кожа была бледна от бессонницы, и из-за контраста он выглядел явно нездоровым. – Воды? – сказал я. – Вид у тебя неважный. Он кивнул: – Да. Мы потащились по мокрой траве в кафетерий. В восемь утра в воскресенье там почти никого не было. Несколько преподавателей и ранних пташек тихо читали, перед ними стояли кружки кофе и тарелки с завтраком. За одним столом кучковались танцоры в черном спандексе, вытянувшие длинные ноги. За другим сидела студентка вокального факультета, дыша паром над полной кипятка миской для хлопьев; возможно, она надеялась смягчить воздействие того, что на вид было убийственным похмельем, на свои голосовые связки. У дальней стены, возле почтовых ячеек, собралась небольшая разномастная толпа. – Как думаешь, по какому поводу? – спросил я. Джеймс скорчил рожу. – У меня есть годная догадка. Я пошел за ним, и народ легко расступился, пропуская нас – возможно, потому что мы были потными и запыхавшимися, но, может быть, и не поэтому. По центру стены шла длинная пробковая доска для объявлений по кампусу. Обычно ее покрывали флаеры клубов и реклама репетиторов, но в тот день все заслонил огромный предвыборный плакат Ричарда. Он яростно таращился на зрителя, монохромно-красный, его красивые черты казались острее из-за глубоких черных теней. Под безупречным узлом его галстука, над мелким текстом с описанием спектакля, шли прописные буквы, гласившие: ВСЕ ТОТ ЖЕ ЦЕЗАРЬ Мы с Джеймсом смотрели на плакат так долго, что большинство тех, кто подошел узнать, в чем дело, утратили интерес и подались прочь. – Ну, – сказал Джеймс, – это точно привлечет внимание. Я по-прежнему не сводил глаз с афиши, меня бесило, что Джеймса она не так уж и бесит. – В жопу, – сказал я. – Не хочу, чтобы он в ближайшие две недели пялился на меня со всех стен, как Большой Брат. – Расставил ноги, мощно, как Колосс, – заметил Джеймс, – над тесным миром, / Ну а мы, людишки, / Шныряем у его огромных стоп, / Ища себе бесславные могилы[36]. – И это тоже в жопу. – Как будто с Александром разговариваю. – Извини, но, по-моему, после вчерашнего шансы, что Ричард оторвет мне голову, возросли процентов на сто. – Не забывай об этом, когда Мередит в следующий раз на тебя накинется. – Все было не совсем так, – сказал я и тут же пожалел об этом. – Осторожнее, Оливер, – сказал Джеймс с таким значением, словно читал мои мысли. – Ты слишком доверчивый. Со мной она это тоже проделала, на первом курсе. Мы вместе занимались на сценречи – дурацкое упражнение, мычать надо было, помнишь? – Погоди, что она сделала? – Решила, что хочет меня, и посчитала, что я ее тоже хочу, потому что разве не все ее хотят? Когда я сказал ей «нет», она передумала. Повела себя так, будто ничего не было, и вместо этого нацелилась на Ричарда. – Ты серьезно? Вместо ответа он насмешливо на меня взглянул. – Господи. – Я отвернулся, обвел взглядом кафетерий, гадая, какие тайны хранят все вокруг. Как мало нас занимает внутренняя жизнь других. – Почему ты мне не рассказал? – Не казалось важным. Я вспомнил, как он накручивал на палец прядь Рен, и спросил: – Мне нужно знать что-нибудь еще, раз уж мы подняли тему? – Нет. Честно. Он что-то скрывал, по его лицу – расслабленному, ничем не омраченному – ничего было не понять. Возможно, Александр был прав, и мы с Джеймсом оба разини. Я переменил позу. Ощущение было такое, словно Ричард за мной наблюдает, афиша кричащим красным пятном маячила в поле моего зрения. Я обернулся, вздохнул, глядя на нее, и сказал: – Надо понимать, хорошая новость в том, что после вчерашней драмы он перестанет пытаться сломать тебе руки в третьем акте. – Думаешь? – А ты нет? Джеймс печально и рассеянно покачал головой. – Он для этого слишком умен. – И… что он, по-твоему, сделает? – Затаится, но только на ближайшие несколько дней. Дождется премьеры. Гвендолин не выбежит на сцену, чтобы остановить спектакль. Джеймс взглянул на афишу. На какое-то время он, похоже, о ней забыл. Джеймс: Прошу, скажи во имя всех богов,