Чем этот Цезарь наш себя кормил, Что так возрос? Я помолчал, потом произнес в ответ одну из своих реплик, толком не понимая, откуда она. Я: Вот моя рука. Восстань, чтобы исправить это зло, И я шагну так далеко, как тот, Кто дальше всех пойдет. Джеймс взглянул на меня, и его серые глаза замерцали золотом, когда он произнес: «Ну, значит, сделка заключена»[37]. Было в его улыбке что-то незнакомое, какая-то яростная веселость, от которой я одновременно захотел немедленно что-то делать – и смутно встревожился. Я изо всех сил улыбнулся в ответ, потом пошел за Джеймсом на кухню за стаканом воды. Во рту у меня было невыносимо сухо. Сцена 6 Лицо Ричарда преследовало меня до конца недели, но не оно одно. Появились афиши с Джеймсом – темно-синие, с лозунгом «Душа Рима». Были еще фотографии Александра; Рен и Мередит; а потом и мои, Колина и нашего Лепида, всех вместе – они появились в фойе КОФИЯ и в консерваторской газете. Кампус опять загудел, предвкушая грядущую премьеру. На премьере в зале не было ни единого свободного места. О качестве постановок в Деллакере ходили легенды, и возможность увидеть будущего большого актера, художника или исполнителя-виртуоза до того, как слава сделает их недосягаемыми, привлекала не только студентов и преподавателей, чье присутствие было ожидаемо. Театр был забит местными почитателями Барда, студентами из соседних городов и обладателями сезонных абонементов. (Весной лучшие места бронировали для армии агентов, приглашенных из Нью-Йорка смотреть наши постановки.) Включившиеся прожектора осветили кучку волнующихся второкурсников, римских простолюдинов, у которых кружилась голова от того, что они впервые вышли на сцену Деллакера. Мы, более опытные и волновавшиеся вдвое меньше, дожидались в кулисах. Пьеса набрала высоту, взяв первые два акта, и напряжение так возросло, что, казалось, весь зал задерживает дыхание. Убийство прошло быстро и жестоко, и, как только Джеймс велел заговорщикам разойтись, я, спотыкаясь, покинул сцену со звоном в ушах. – Твою мать! – Я воткнулся в тяжелый черный занавес левой кулисы. Кто-то поймал меня за плечи и вывел из-за полотнищ, пока второстепенные заговорщики пробегали мимо, возвращаясь в гримерку. В зале гремел горячий монолог Антония над телом Цезаря. Колин: Прости меня, кровоточащий прах, Что с мясниками я держусь так кротко! Останки благороднейшего мужа Из тех, кто жил в течении времен. Руке, пролившей эту кровь, проклятье! Я нашаривал в темноте стену, закрыв одной рукой ухо. Все тот же кто-то развернул меня, чтобы я не рухнул ничком на тросы. – Ты как? – прошептал Александр. – Что случилось? – Он мне прямо по уху врезал! – Когда? – голос Джеймса. – Когда я ударил его ножом, он развернулся и шарахнул меня локтем! Приступ боли, такой острый, что казался осязаемым, пробил мой череп, как железнодорожный костыль. Я присел на станину, согнулся вперед, к коленям. На шею мне легла теплая рука; я не знал чья. – Это не по роли, – сказал Александр. – Разумеется, ни хрена не по ней, – сказал Джеймс. – Оливер, дыши. Я разжал челюсти и вдохнул. Рука Джеймса скользнула мне на плечо. – Он опять пытался сломать тебе запястья? – спросил я. – Ага. Он взглянул на свет, пробивавшийся между нижними опорами декорации. Колин закончил монолог и говорил со слугой. – Он что, нарочно эту срань творит? – спросил Александр. – Он мне чуть голову не снес, когда я его ударил ножом, но я думал, просто опять увлекся. – Ты руки Джеймса видел? Джеймс шикнул на меня, но расстегнул левую манжету и поддернул рукав. Даже в сумраке кулис на его коже были видны синие и фиолетовые пятна. Александр на одном дыхании выдал цепь ругательств. Джеймс потряс рукой, опуская рукав. – Вот именно. – Джеймс, – сказал я. – Надо что-то делать. Он обернулся ко мне, свет со сцены делал его лицо болезненным, малярийно-желтым. Скоро антракт. – Хорошо, – сказал он. – Но Фредерика и Гвендолин не привлекаем. – Как? В голосе Александра, когда он заговорил, послышалось рычание: – Если хочет подраться, давайте устроим ему драку. Я подергал себя за мочку уха. Мне, как муха, докучал тихий, пронзительный звон. – Александр, – сказал я, – это самоубийство. – Не понимаю почему. – Он больше нас всех. – Нет, Оливер, дурачок ты. Он больше каждого из нас. Он взглянул на меня со значением. Свет на сцене внезапно погас, и зал взорвался аплодисментами. Вокруг сразу забегали. В темноте было невозможно понять кто, но мы знали, что один из них точно Ричард. Александр толкнул меня и Джеймса к тросам, и тяжелые веревки закачались и застонали у нас за спиной, как корабельные снасти. Рука Александра клещами сжимала мое плечо, в ушах у меня гремел зал. – Слушайте, – сказал Александр, – Ричард не сможет отбиться от нас троих сразу. Завтра, если он что-нибудь выкинет, вместо убийства добродетельно его отметелим. – Даю вам руку, – произнес Джеймс, поколебавшись долю секунды. – Это стоит сделать. Я тоже замешкался, чуть дольше: – Я соглашусь. Александр сжал мою руку: – И я, и вот теперь, когда мы, трое, в этом согласились[38], пусть тупой ублюдок делает худшее, на что способен. Он резко отпустил нас, когда зажегся свет в зале, и зрители по другую сторону занавеса принялись подниматься с кресел. Несколько одетых в черное рабочих сцены из первокурсников уже спешили на сцену, убирать разгром после убийства. Мы трое обменялись мрачными взглядами и больше ничего не сказали, но дружно двинулись в гримерку. Я шел за Джеймсом, и мышцы мне покалывало то же беспокойное чувство, что и на прошлой неделе, – готовность и тревога.