Сцена 7 Если не считать неуместной грубости Ричарда, премьера прошла хорошо, и на следующее утро нам расточали похвалы во всех коридорах. Вокалисты и инструменталисты по-прежнему держались равнодушно, – на них не мог произвести впечатление никто, у кого не хватало самоотречения для вещей столь изысканных, как музыка, – но остальные смотрели на нас круглыми от восхищения глазами. Разве могли мы объяснить, что стоять на сцене и произносить чужие слова, как будто они твои собственные, есть не столько проявление смелости, сколько отчаянное стремление к взаимопониманию? Попытка установить хрупкую связь между исполнителем и публикой и сообщить что-то, хоть что-нибудь, существенное. Высказать это мы были не в силах, поэтому просто с подобающим (в некоторых случаях совершенно напускным) смирением принимали комплименты и поздравления. Во время занятий мы легко отвлекались. Я едва слушал лекцию Фредерика, и во время одного из упражнений на равновесие, которые нам дал Камило, мои мысли убрели так далеко, что я позволил Филиппе сбить себя с ног. Александр бросил на меня нетерпеливый взгляд, явно говоривший: «Соберись, бестолочь». Как только нас отпустили, я вернулся в Башню с кружкой чая и «Театром зависти» Рене Жирара, надеясь отвлечься от угнетающих предчувствий по поводу грядущего вечера. К тому времени сочувствия к Ричарду во мне не осталось – постоянная, всеобъемлющая враждебность, которую он проявлял последние несколько недель, оставила по себе след более глубокий, чем три года мирного приятельства, – но я знал, что всякое воздаяние с нашей стороны будет наказано. Любой беспристрастный наблюдатель счел бы все это высокопарным желанием поквитаться, но, когда я пытался убедить себя, что так и есть, не больше, голос Фредерика тихонько напоминал мне, что на дуэлях дрались и из-за меньшего. Наказание за нашу вражду с Ричардом, огромной тенью маячившее впереди, было не единственной тяжестью у меня на сердце. На вечер пятницы была назначена вечеринка у актерского состава; через час после окончания спектакля большая часть студентов театрального факультета Деллакера и самые смелые с других факультетов наводнят первый этаж Замка, чтобы отметить удачное начало и выпить за скорый финал. Мередит и Рен, не появлявшиеся на сцене после третьего акта, любезно согласились после антракта подготовить все к буйному веселью и вернуться на поклон. Нам, остальным, кто придет позже, останется только вознести хвалу Дионису и ни в чем себе не отказывать. В половине шестого я закрыл книгу и спустился в столовую. Стол и стулья уже убрали, чтобы освободить место для танцев. В углу были составлены колонки, тишком позаимствованные из звуковой рубки, к ближайшим розеткам по полу вились провода. Я вышел из Замка и выдвинулся в сторону КОФИЯ в раздражении и нервозности, которые с каждой минутой все больше и больше начинали походить на страх. Наверное, когда я открыл дверь в гримерку, все это отражалось на моем лице, потому что Александр сгреб меня за грудки, вытолкнул на погрузочную площадку и воткнул мне в зубы зажженный косяк. – Не дергайся, – сказал он. – Все будет хорошо. (Не уверен, ошибался ли кто когда-нибудь сильнее.) Я послушно затягивался, пока от косяка не осталось полдюйма. Александр забрал его, дотянул до самых пальцев, бросил окурок на землю и увел меня обратно внутрь. От моих дурных предчувствий осталась лишь смутная паранойя где-то в глубине сознания. Пока я гримировался, одевался и разогревал голос, время шло медленно. Мы с Джеймсом, Александром, Рен и Филиппой прислонились к стене за задником, приложили руки к диафрагме и нараспев заголосили: «О, войте, войте – люди, вы из камня»[39]. Когда появился первокурсник с наушником, сказать, что у нас пять минут до выхода, мое личное замедление времени схлопнулось, и все понеслось, будто на ускоренной перемотке. Второкурсники покинули гримерки и бежали на места в кулисах, поспешно застегивая рубашки и манжеты, или прыгали по коридору, пытаясь завязать шнурки. Филиппа усадила меня в кресло в гримерке девочек и накинулась на меня с расческой и тюбиком геля для волос, пока загорались прожектора и в динамиках за сценой потрескивали первые реплики пьесы. Флавий: Эй вы, лентяи, по домам ступайте: Неужто праздник нынче? Филиппа слегка шлепнула меня по лбу: – Оливер! – Черт, что? – Закончили, иди отсюда. – Она глядела на меня сверху вниз, хмурясь и упершись рукой в бедро. – Что с тобой такое? – Прости, – сказал я, выбираясь из кресла. – Спасибо, Пип. – Накурился? – Нет. – Врешь? – Да. Она поджала губы, покачала головой, но отчитывать меня не стала. Я был не вполне трезв, но и совсем укурен не был, и она, скорее всего, знала, что виноват в этом Александр. Я вышел из гримерки девочек и околачивался в переходе, пока мимо не пронесся Ричард, обративший на меня не больше внимания, чем на краску на стенах. Я последовал за ним, шагнул на ослепительный свет и сказал со всей искренностью, на какую был способен: – Эй, тише! Цезарь будет говорить. Первый и второй акт прошли как дождливый фронт перед ураганом. Рокотало, грохотало, было чувство надвигающейся беды, но и мы, и зрители знали, что худшее еще впереди. Когда вышла Кальпурния, я смотрел из кулисы. Ричард и Мередит, казалось, преодолели свои трудности или, по крайней мере, поставили их на паузу на время спектакля. Он был с ней резок, но без насилия; она держалась раздраженно, но не провоцировала. Я опомниться не успел, а Джеймс уже тряс меня за плечо и шептал: – Идем. Третий акт открывался силуэтом колоннады на фоне задника, горевшего алым, – кровоточащий, опасный рассвет. Ричард стоял между двумя центральными колоннами, мы, все остальные, окружали его кольцом, пока Метелл Цимбр преклонял колени в Чаше, прося за брата. Я стоял ближе всех, так близко, что видел, как стучит крохотный тик на челюсти Ричарда. Александр, с хищным, кошачьим терпением ждавший на другом краю кольца, встретился со мной глазами и приоткрыл пиджак, показывая заткнутый за пояс нож для бумаги. (Они как-то больше вписывались в общий строй, чем кинжалы, но опасны были ничуть не меньше.) Ричард: Я тронут был бы, будь таким, как вы. Умей молить, к мольбе бы мог склониться. Но я неколебим, звезде подобно Полярной, что тверда и постоянна, Не зная в небе равного себе. Он обвел нас сверкающими глазами, бросая вызов. Мы переминались с ноги на ногу и щупали свои узкие клинки, но хранили молчание. Ричард: Бесчисленные искры небо красят — Во всех огонь, и каждая горит, Но лишь одна не покидает места. И в мире так же: он людьми наполнен, Во всех есть плоть, и кровь, и разуменье; Но в их числе лишь одного я знаю, Что сохраняет то же положенье Незыблемо. И знаю – это я! Его голос заполнял все углы зала, как грохот, с которым вскрывается земная кора, как гул и дрожь землетрясения. Филиппа, стоявшая справа от меня, едва заметно вскинула подбородок. Ричард: И даже в малом я себя явлю; Был тверд я: Цимбра надлежит изгнать, И буду тверд: останется в изгнанье. Цинна начал возражать, но я его не слышал. Я не сводил глаз с Джеймса и Александра. Они зеркально повторяли движения друг друга, слегка поворачиваясь к залу, чтобы зрители увидели, как сверкает у них на поясах сталь. Я облизнул губу. Все казалось слишком близким, слишком настоящим, словно я сидел в первом ряду кинотеатра. Я зажмурился, сжав в кулаке рукоять ножа, впитывая пять роковых слов, которые должны были привести меня в движение. Ричард: Брут не напрасно преклонил колени? Я открыл глаза и увидел только Джеймса, преклонившего колено и глядевшего на Ричарда снизу вверх с открытым презрением. – Так скажут руки! – выкрикнул я и, прыгнув на Ричарда, воткнул клинок ему под дальнюю от зрителя руку. Остальные заговорщики внезапно ожили и зароились вокруг нас, как осы. Ричард вскинул на меня глаза, зубы его были оскалены и крепко стиснуты. Я выдернул нож и попытался отступить, но он схватил меня за воротник, так натянув ткань на горле, что я не мог дышать. Я уронил нож, обеими руками вцепился в его запястье, а его большой палец придавил мне сонную артерию. Все уже плыло у меня перед глазами, когда Ричард выпустил меня, заревев от боли, – Александр сгреб его за волосы и оттащил прочь. Я тяжело рухнул на копчик, хватаясь ладонью за горло. Кто-то заломил руку Ричарда за спину, еще человек пять заговорщиков бросились на него с ножами, совершенно забыв о плане мизансцены. В сутолоке он яростно махнул рукой и ударил Филиппу точно в живот с такой силой, что она пошатнулась. Она осела на ступени – я поднялся на ноги как раз вовремя, чтобы увидеть, как она падает, и в глотке у меня застрял нечленораздельный вопль ярости. Я оттолкнул Цинну и опустился на колени рядом с Филиппой. Она подняла голову, держась за живот, бессмысленно хватая воздух – от удара она задохнулась. Внезапно безумие стихло, и я оглянулся, по-прежнему стоя на коленях над Филиппой, которая молча ухватилась за мою ногу. Ричард стоял, окруженный тяжело дышащими заговорщиками, его руки были прижаты к телу, кулак Александра так и сжимал его волосы. На расстоянии вытянутой руки от него стоял Джеймс в растерзанном костюме, крепко сжимая в руке нож. Густым от ненависти голосом Ричард произнес: – Et tu, Bruté? Джеймс шагнул вперед и приставил лезвие к его горлу. Ричард: Пади же, Цезарь. Лицо Джеймса было настолько бесстрастным, что становилось не по себе. Он резко выдвинул нож – Ричард издал короткий булькающий звук и уронил голову на грудь. Александр и остальные заговорщики один за другим убрали руки, и Ричард повалился на пол. Когда все распрямились, второкурсники и третьекурсники потрясенно переводили взгляд с меня на Джеймса и Александра, мучительно понимая, что на них смотрит зал и что сцена полностью вышла из-под контроля. У одной девочки оставалась реплика, но она, видимо, забыла об этом, потому что никто не произнес ни слова. Александр ждал, сколько мог, потом вступил за нее.