– Свобода! Вольность! Пала тирания! – Он слегка толкнул локтем ближайшего второкурсника. – Бегите и на улицах кричите! Остальные зашевелились, выдохнули с облегчением. Филиппа судорожно вдохнула, когда воздух снова пошел в ее легкие. Я помог ей сесть, пока Александр продолжал лающим голосом отдавать приказы: – На площадь кто-нибудь! С трибуны крикнуть: / «Освобождение! Свобода! Воля!» – Народ, сенаторы, не бойтесь, – обратился к заговорщикам Джеймс, – стойте; / То властолюбия уплачен долг. Мы с облегчением вернулись в текст, словно не произошло ничего необычного. Но когда мы с Филиппой поднимались на ноги, я невольно взглянул на Ричарда. Он лежал неподвижно, только веки злобно подрагивали и на горле вздувалась и билась жилка. Сцена 8 Когда сорвался заговор Брута и Кассия, у меня прояснилось в голове. Ричард во время антракта исчез из театра, никто не видел его до четвертого акта, когда он вернулся призраком Цезаря – видение каменно величественное и оттого вдвойне зловещее. Занавес опустили в половине одиннадцатого, и все тело у меня ныло от усталости, но многоуровневая драма сцены убийства и предвкушение вечеринки помогали мне бодрствовать и держали в напряжении. К тому времени, как я умылся, снял костюм и переоделся в свое, большинство студентов второго и третьего курсов успели разойтись. Джеймс и Александр ждали меня в переходе с четырьмя уже скатанными толстыми косяками наготове (по одному нам и один для Филиппы, которая уже ушла в Замок переодеваться). Мы вышли из КОФИЯ и побрели по тропе через лес, засунув руки в карманы. О происшествии в первой третьего мы не говорили, только Александр заметил: – Надеюсь, он усвоил урок. И всё. Когда до Замка оставалось всего метров десять, сквозь густую тень деревьев начал просачиваться жаркий свет вечеринки. Мы остановились, чтобы докурить, затоптали окурки во влажные сосновые иголки. Александр повернулся к нам и сказал: – Неделя была долгая. Я планирую завершить ее долгой ночью, и, если вам двоим к полуночи не дадут, как королям, я займусь тем, чтобы вам таки дали, как королям или как-нибудь еще, к утру. Ясно? Я: Тебя послушать, похоже на изнасилование на свидании. Александр: Делайте, что велено, и до этого не дойдет. Джеймс: Вы оба попадете в ад. Александр: Прямиком. Я: Кувырком. Александр: «Каждый да празднует; кто пляшет, кто жжет костры, все пусть развлекаются и веселятся сообразно своим склонностям»[40]. Идите. И мы послушно пошли. Распахнулась входная дверь, и нам навстречу выплеснулась волна шума. Замок был битком, одни пили, другие танцевали, блестя нарядами. (Мальчики не сильно отличались от себя обычных – разве что оделись получше и привели себя в порядок, – но девочек было не узнать. Настала ночь, и с нею явились короткие платья в обтяжку, темная тушь и атласная помада, превращая простых девочек в шабаш завораживающих ночных существ.) Нас накрыло приветственным ревом; потянулись руки, сгребли нас за одежду и, беспомощных, затащили внутрь. В ванне внизу потели два кега, плотно обложенные льдом, и бутылки с водой. Стопки одноразовых стаканчиков возвышались на кухонном столе, а бутылки по 1,75 с дешевым ромом, водкой и виски были сложены на плите, как кегли в боулинге (оплачены они были большей частью из заоблачного месячного содержания Мередит, мы поучаствовали более скромными вложениями). Пойло качеством повыше было спрятано в комнате Александра. Как только мы вошли, Филиппа улизнула наверх и вернулась со скотчем с содовой для нас обоих. Джеймс и Александр тут же куда-то исчезли, их утянуло в толпу. В кухне собрались почти все студенты театрального, они говорили и смеялись вдвое громче, чем требовалось, все еще давая представление, а за ними наблюдали не такие наглые зрители с художественного, языкового и философского факультетов. Вокалисты и инструменталисты, которым не терпелось покритиковать выбор музыки, и танцоры, которым не терпелось повыделываться, заполнили гостиную, где света было так мало, что они или очень смутно представляли себе, с кем танцуют, – или им было наплевать. Музыка сотрясала полы, каждая басовая нота походила на крохотное землетрясение, на шаги медленно приближающегося динозавра. Жидкость у меня в стакане рябила и колыхалась, пока Филиппа не бросила в нее горсть льда. – Спасибо, – сказал я. Лицо у Филиппы было отстраненное и рассеянное. – Ты как? Нормально? – Порядок, – ответила она с какой-то болезненной улыбкой. – У меня жуткий синяк, но там, где никто не увидит. – По-моему, ты хорошо выглядишь, – неуклюже сказал я. На ней было что-то синее, короткое, подчеркивавшее ее длинные ноги. К счастью, она не слишком накрасилась, и вид у нее был вполне человеческий. – Иногда со мной это случается, – отозвалась она, выдыхая и позволяя себе расслабиться. – Где вы были? – На улице. Александр скрутил тебе косячок, если захочешь. – Благослови бог этого грязного гедониста. Он где? – На танцполе, – сказал я, – охотится на первокуров, которые еще не поняли, что они геи. – Кто б сомневался, – заметила Филиппа и вышла из кухни, ловко просочившись сквозь толпу у стола, боровшуюся за стремительно убывавшие коктейли. Я отпил большой глоток скотча с содовой, гадая, сколько продлится монтажный переход между треками. Колин и еще несколько третьекурсников остановились по пути во двор – где народ курил, болтал и ждал, когда перестанут гудеть барабанные перепонки, – чтобы поздравить меня с премьерой. Я поблагодарил, и они потянулись к выходу, Колин замешкался на пороге. Я склонился к нему, чтобы расслышать, что он говорит. – Первая третьего сегодня совсем с катушек слетела, – сказал он. – Все в порядке? – Думаю, да, – ответил я. – Пип уронили, но она крепкая. Ты Ричарда видел? – Он наверху, накачивается виски, как будто только тем и жив. Мы переглянулись; отчасти с презрением, отчасти с тревогой. Оба мы слишком хорошо помнили, что случилось в прошлый раз, когда Ричард перепил. – А Мередит? – спросил я, размышляя, не внесла ли она свой вклад в мерзкое настроение Ричарда, или винить нужно только Джеймса, Александра и меня. – Царит в саду, – ответил Колин. – Она там развесила гирлянды. По-моему, присматривает, чтобы их никто не сорвал. – Не помешает. Он улыбнулся. (Мы поначалу сравнивали его с Ричардом, но сравнение не прижилось. Он играл те же пафосные роли, но вне сцены его задиристость скорее умиляла, чем бесила.) – Пойдем покурим? – спросил он. – Я уже, но найди во дворе Пип. – Отлично, – сказал он и вышел вслед за своими друзьями. Я обернулся осмотреть кухню, прикидывая, куда запропастился Джеймс. Где-то с час, может, дольше я бродил из комнаты в комнату, от разговора к разговору, принимал напитки и поздравления с вежливым равнодушием. Музыка в столовой так грохотала, что я едва слышал, что мне говорили. Тусклый красный свет и постоянный приток и отток тел обострили мое опьянение, и, когда у меня начала кружиться голова, я направился во двор. Как только я вышел, меня засекла та игривая девица с Хэллоуина. Я резко развернулся на сто восемьдесят и бежал за угол в сад. В саду – не то чтобы это был настоящий сад, просто небольшой, заросший травой пятачок, с трех сторон окруженный деревьями, – народу было немного. Гости стояли группками по три-четыре человека, беседовали и смеялись, смотрели на гирлянды, старательно развешенные между деревьями. Двор мерцал, как будто вечеринку решили посетить несколько сотен услужливых светлячков. Мередит сидела на столе посреди сада, положив ногу на ногу, в одной руке у нее был стакан, в другой – зубочистка, прободавшая две оливки. (Она явно пила мартини, хотя все остальные довольствовались дешевым спиртным и колой.) Я в сомнении остановился у края двора. Мы не обменялись и парой слов после произошедшего в гримерке, и я не был уверен, какие между нами теперь отношения. Вскоре я обнаружил, что пялюсь на ее ноги. Ее икры безупречно сужались к изящным щиколоткам и черным лодочкам на пятнадцатисантиметровых шпильках. Я задумался, не сидит ли она на столе из-за того, что не может стоять на мягкой земле, не проваливаясь. Осознав мое присутствие, Мередит улыбнулась – казалось, без неприязни. (Мальчик рядом с ней – виолончелист из оркестра, хотя я не знал, на каком он курсе, – продолжал говорить, не замечая, что она отвлеклась.) По мне прокатилась рябь облегчения. Мередит снова повернулась к виолончелисту, но смотрела в свой стакан, помешивая мартини оливками. Я уже собирался обратно в дом, когда меня обняла за талию чья-то рука. – Эй, привет, – сказала Рен, ласковая, как котенок; она всегда была такой, когда выпьет. Одета она была во что-то светло-зеленое, струящееся, из-за чего походила на фею Динь-Динь. Я взъерошил ее волосы. – Привет. Тебе весело? – Чудесно, только Ричард ведет себя как жлоб. – Я поражен. Рен сморщила нос и нахмурилась. Она так и обнимала меня за талию, и я мимолетно задумался, может ли она самостоятельно устоять на ногах. – Не знаю, что на него нашло, – сказала она с горечью, какой я раньше не слышал. – Он всегда был свиноват, но сейчас он… Не знаю. Злой. Слово было такое невинное, что во мне что-то шевельнулось, я почувствовал себя кем-то вроде старшего брата, захотел ее защитить. Я прижал ее к своему боку и сказал: – Не знаю, достаточно ли тут слова «злой». – А почему нет? – Не знаю, это не просто злой – это садист. Он в последнее время лупит нас на сцене. На премьере едва не порвал мне барабанную перепонку, у Филиппы синяк размером с Австралию, а Джеймс… – Я замолчал, запоздало вспомнив, что обещал никому не рассказывать. Мои словесные и зрительные фильтры сбоили. – Что он сделал с Джеймсом? – спросила Рен с какой-то испуганной неуверенностью. Она пыталась держаться прямо, но виски ей не давал. – Я обещал никому не рассказывать. Но он тебе скажет, если спросишь. Я вспомнил, как он покручивал прядь ее волос, и мне пришло в голову, что он сделает почти что угодно, если она его попросит. В груди у меня что-то неприятно сжалось. Рен снова нахмурилась. Ее руки, обнимавшие меня, обвисли, словно она забыла, где они. – Знаешь, он меня иногда пугает. – Джеймс? – озадаченно спросил я. Она покачала головой. – Ричард. Я боюсь, что он всерьез навредит кому-то или себе. Он просто… неосторожный, понимаешь? Я бы выбрал другое слово, но все равно кивнул. – Ты бы сказала ему. Ты, наверное, единственная, кого он послушает.