Колин: Клинок в руках, а говорит о мире! Я ненавижу это слово так же, Как пекло ада, как Монтекки, всех, И первого тебя: деремся, трус! Колин бросился на меня, и мы сшиблись, как пара бойцовских петухов. Мы делали выпады и парировали их, пока четыре девочки не ринулись в драку под крики сотен смотревших на это студентов в масках. Колин в одно мгновение повалил меня и потянулся к моему горлу, но я знал, что Эскал прибудет вовремя, чтобы предотвратить мое удушение. Он – вернее, она – появился на верхней ступени лестницы на балкон с ошеломляющим царственным великолепием. – Бунтовщики, спокойствия враги, / Пятнающие сталь соседской кровью… Они не слышат? Но мы, напротив, мгновенно прекратили потасовку. Колин отпустил меня, я перекатился и поднялся на колени, глядя вверх на Мередит в немом изумлении. Она выглядела таким же князем, каким был бы любой из парней: густые рыжие волосы убраны в длинную косу, красивые ноги спрятаны в кожаные сапоги, лицо затенено белой маской, мерцавшей, точно ее окунули в звездную пыль. Длинный, до пола, плащ мел за ней ступени, пока она спускалась по лестнице. Мередит: Эй, вы, люди, звери, Что гасят пламя ярости зловредной Фонтанами багряными из вен, Под страхом пытки из кровавых рук Оружие больное бросьте наземь И слушайте, что скажет в гневе князь! Мы послушно побросали кинжалы. Мередит: Три схватки, порожденные словами, Мир наших улиц трижды нарушали, И граждане почтенные Вероны Разоблачались из одежд приличных, Чтоб алебарду старую поднять Рукою старой, омертвевшей в мире, И злобу, вас мертвящую, унять. Она медленно прошла между нами, высоко подняв голову. Колин отступил и поклонился. Я и девочки преклонили колено. Мередит взглянула на меня сверху вниз, подняла затянутой в перчатку рукой мой подбородок. – Кто впредь на наших улицах дерзнет / Нарушить мир, за то заплатит жизнью. – Она развернулась на месте, подол ее плаща хлестнул меня по лицу. – На этом всё покамест, разойдитесь. Девочки и Колин, склонившись, стали собирать разбросанное оружие и сорванные части костюмов. Но князь потерял терпение. – Под страхом смерти, повторяю, прочь! Мы разбежались прочь из центра зала, который взорвался аплодисментами, пока Мередит возвращалась по лестнице на балкон. Я задержался у края толпы, глядя, как она ставит ноги на ступени, пока она не удалилась, потом повернулся к ближайшему участнику маскарада – парнишке, которого я не узнал; сквозь прорези маски были видны только карие глаза. – А где Ромео? – и другому зрителю: – Видели его? / Я рад, что столкновенья избежал он. Именно в это мгновение Ромео вышел из двери в восточной стене, одетый в голубое и серебряное; его маска мягко изгибалась к вискам. Он казался почти мифологическим персонажем, Ганимедом, пойманным в дивный момент юности, – уже не мальчик, еще не мужчина. Я знал, что им будет Джеймс, догадывался, но от этого впечатление не ослабевало. – Глядите, вот он, – сказал я стоявшей ближе всех девочке, понизив голос. Меня снова охватила странная собственническая гордость. Все в зале смотрели на Джеймса – как можно было не смотреть? – но я был единственным, кто его по-настоящему знал, до кончиков пальцев. – Вот он идет. Побудьте в стороне: / Надеюсь, что откроется он мне! / Брат, с добрым утром! Джеймс поднял взгляд, посмотрел точно на меня. Казалось, он был удивлен, что видит именно меня, хотя я понятия не имел почему. Разве я не был всегда его правой рукой, его товарищем? Банко, Бенволио или Оливер – разницы никакой. Мы немножко поспорили о его несчастной любви, просто игра, начинавшаяся всякий раз, как я заступал ему дорогу, когда он пытался уйти, чтобы уклониться от моих расспросов. Он охотно соглашался играть, пока в конце концов не сказал тверже: – Прощай, кузен. – Постой! – сказал я. – И я с тобой; / Расставшись так со мной, меня обидишь. – Тс-с… нет меня! Где ты Ромео видишь? / Я потерял себя, Ромео нет. Он развернулся, чтобы идти, и я бросился снова преградить ему дорогу. Мое желание удержать его в какой-то момент превзошло актерскую мотивацию и линию персонажа. Я отчаянно хотел, чтобы он остался, охваченный несуразной мыслью, что, если он уйдет, я его безвозвратно потеряю. – Нет, не шутя, скажи: кого ты любишь? – сказал я, выискивая в той части его лица, которую мог видеть, проблеск ответного чувства. Джеймс: Вели больному сделать завещанье — Как будет больно это пожеланье! Серьезно, брат, я в женщину влюблен. На мгновение я забыл свою следующую реплику. Мы смотрели друг на друга, и толпа вокруг нас растворилась, обернувшись неясной тенью и декорацией. Вздрогнув, я вспомнил текст, но не тот. – Меня послушай, – сказал я, перескочив несколько строк. – Думать брось о ней. Джеймс быстро заморгал под маской, потом отступил назад, отстранился от меня и продолжил. Я стоял неподвижно, наблюдая, как он ходит вокруг: его слова, шаги, жесты – все было исполнено тревоги. Вышел слуга с новостями о грядущем празднике у Капулетти. Мы посудачили, построили планы, посговаривались, пока наконец не явилась третья маска – Александр. Первую реплику он подал с края стола, где сидел с пуншем, приобняв двоих ближайших зрительниц – одна безудержно хихикала под маской, вторая отодвинулась от Александра в явном ужасе. – Нет, милый мой, ты должен танцевать. Он соскользнул со стола так плавно, будто состоял из жидкости, и приблизился своей размашистой кошачьей походкой. Оттолкнул меня локтем, обошел вокруг Джеймса, держась к нему почти вплотную, останавливаясь, чтобы разглядеть его под всеми интересными углами. Они перебрасывались словами и остротами, легко, ни к чему не обязывающе, пока Джеймс не произнес: – Любовь нежна? Она груба, жестока / И яростна, и колет как терновник. Александр издал мурлычущий смех и ухватил Джеймса спереди за дублет. Александр: Любовь груба, так будь с любовью груб! Коли за то, что колет, и осилишь. Футляр мне дайте, чтоб лицо убрать: