– Да что ж они такое творят? – Хз, – ответила она, продолжая возиться с шарфом, который запутался у нее в волосах. Я машинально вскинул руку помочь, но стукнулся запястьем о столешницу снизу и передумал. – Как будто перетасовали всех парней, а потом решили, что девушек трогать – слишком большой напряг. Филиппа: Александр обалдеет. Я: Если на то пошло, я – обалдел. Мередит: Оливер, честное слово, ты себя ведешь, как будто тебе одолжение сделали. Ты вообще-то это заслужил. Ее лицо скрылось – она сдалась и, бросив распутывать шарф, стала снимать его через голову. Филиппа взглянула на меня, подняла брови. Я мог бы списать тающее тепло в животе на сидр, но моя кружка давно была пуста. Мередит вынырнула и швырнула провинившийся шарф поверх вещей Филиппы. – Тут только вы двое? – спросила она. – Какое-то время был я один, – ответил я. – Где все? – Рен после прослушивания вернулась в Замок и сразу легла, – сказала Мередит. – Надо понимать, не хочет довести себя до очередного «приступа», – так мы стали называть обморок Рен во время монолога леди Анны. Что с ней было, никто, похоже, так и не понял. «Нервное истощение», так это описал врач из Бродуотера, но диагноз Александра, «комплекс вины», казался более правдоподобным. – А что Джеймс? – спросила Филиппа. – Сидел на моем прослушивании, но его совсем накрыло, – сказала Мередит. – Психует. Ну ты знаешь. – Это было обращено ко мне, хотя я вообще-то ничего такого не знал. – Я его спросила, придет ли он в бар, и он сказал: нет, хочет прогуляться. Брови Филиппы поднялись еще выше – так высоко, что почти исчезли в волосах. – В такую погоду? – Вот и я говорю. А он сказал, что ему нужно проветрить голову и ему все равно, что там в распределении; завтра утром будет то же самое. Я перевел взгляд с Мередит на Филиппу и медленно произнес: – Ладно. А где тогда Александр? Филиппа: С Колином, наверное. Я: Но… откуда ты знаешь? Мередит: Да это вроде все знают. Я: Он сказал, что никто! Филиппа: Да ладно. Единственный, кто думает, что никто не знает, это Колин. Я покачал головой, осмотрел переполненный зал. Я: А чего мы вообще притворяемся, что тут можно что-то от кого-то утаить? Мередит: Школа искусств, прошу любить и жаловать. Как говорит Гвендолин: «Когда входите в театр, кое-что нужно оставить за порогом: достоинство, скромность и личное пространство». Филиппа: Я думала, достоинство, скромность и личную гордость. Я: Мне она говорила про достоинство, скромность и сомнения в себе. Мы все замолчали, потом Филиппа сказала: – Что ж, это многое объясняет. – Ты думаешь, у нее по три разных наименования для каждого студента? – спросил я. – Наверное, – ответила Мередит. – Меня просто удивляет, что она считает самой большой моей проблемой личное пространство. – Может, она хотела подготовить тебя к тому, что тебя будут раздевать глазами, лапать и разве что не насиловать в каждом нашем спектакле? – спросила Филиппа. – Ха-ха, я – сексуальный объект, очень смешно. – Мередит закатила глаза. – Вот честное слово, могла бы просто в стриптизерши пойти. Филиппа фыркнула в кружку и сказала: – Всем нужен запасной план. – Ага, – ответила Мередит. – Ты всегда можешь поменять пол, окончательно стать мальчиком и называть себя Филипп. Они надулись друг на друга, и я, попытавшись разрядить обстановку, произнес: – Надо понимать, мой план Б – экзистенциальный кризис. – Не так плохо, – сказала Филиппа. – Можешь просто сыграть Гамлета. Мы выпили еще шесть кружек сидра на троих, безрезультатно дожидаясь кого-нибудь из наших. Раньше распределение никогда не вызывало настолько мало интереса. Мы пили, болтали и вяло смеялись, но невозможно было не думать о том, что у всех поменялись приоритеты. Рен теперь слишком хрупка, чтобы пройти привычный путь от КОФИЯ до бара. Джеймс слишком не в себе. Александр занят другим. Блажь, которой повиновалось руководство Деллакера, тоже невозможно было постичь. С чего они вдруг нарушили полувековой бойкот на «Лира» и воткнули к нам Фредерика и Камило? Надевая в конце вечера куртку и перчатки, я говорил себе, что они просто пытаются закрыть дыру, оставшуюся на месте Ричарда. Но другой неотвязный голос в глубине головы спрашивал, нет ли для этого менее очевидных мотивов. Возможно ли, что они, как и Колборн, нам не доверяют? Может быть, Фредерик и Камило были не просто нашими товарищами по постановочной группе и преподавателями. Может быть, они наконец-то начали понимать, какая опасность нам угрожала. Сцена 3 Когда мы совершили первую вылазку в трагическую трясину «Короля Лира», прояснилось немногое. Однако кое-что мне стало болезненно ясно: мы серьезно недооценивали всю огромность отсутствия Ричарда. Он был чем-то бо́льшим, чем пустая комната, свободное кресло в библиотеке, стул за столом в кафетерии, где он сидел, как призрак Банко, невидимый для всех, кроме нас. Мне часто казалось, что я вижу его краем глаза, мимолетную тень, ускользающую из вида за углом. Ночами он снова и снова возвращался в мои сны – как партнер по этюдам или молчаливый спутник в баре, – превращая самые будничные сюжеты во что-то темное и зловещее. Я был не единственной жертвой этих ночных мучений; Джеймс начал бормотать и ворочаться во сне, а в те ночи, когда мы с Мередит спали вместе, я иногда просыпался и обнаруживал, что она дрожит. Дважды нас будили крики и плач из комнаты Рен. После смерти он по-прежнему продолжал гнобить нас, великан, оставивший по себе не столько пустое место, сколько черную дыру, огромное давящее ничто, пожиравшее понемногу само обустройство нашей жизни. Но когда мы с опаской входили в самый короткий месяц календаря, это обустройство легло большей частью на мои плечи. Помимо учебы, репетиций и домашних заданий, моим основным занятием стала уборка в Замке. Расписания я не придерживался, оно зависело от того, когда у меня выдавался свободный час, а в доме больше никого не было. Такие совпадения случались редко, с большими перерывами, и мне приходилось пользоваться возможностью, едва она представлялась, независимо от того, насколько я устал. На второй день февраля я стоял на четвереньках в библиотеке, наконец-то делая то, что откладывал неделями, – тщательно вычищал камин. Остатки нескольких поленьев лежали на решетке, как груда почерневших костей. Я осторожно поднял их, опасаясь, что они рассыплются, измазав ковер сажей, и одно за другим сложил в бумажный мешок, который припас как раз для этой цели. Несмотря на упорный зимний холод, с меня лило, со лба падали в камин крупные соленые капли. Надежно убрав поленья в мешок, я взял совок и щетку и принялся за груду пепла, который горой скопился у задней стены дымохода. Выметая пепел, я бормотал про себя текст Эдгара: Один страдаешь – мучается ум В неволе несчастливых горьких дум: Но муку одолеет он, когда С товарищем разделена беда[67]. Следующую строчку я вспомнить не смог, поэтому остановился и сел на пятки. Что дальше? Я понятия не имел, так что заполз поглубже в камин и начал монолог заново, снова принявшись мести. Самый плотный холмик пепла развалился под щеткой, но, когда я тащил ее к себе, за щетиной что-то потянулось. На дне камина обнаружилось нечто длинное и перекрученное, как змеиная шкура. Ткань. Просто обрывок, дюймов пять длиной и два шириной, загибавшийся по краям. Один конец был тяжелее, по нему шла двойная строчка – может, воротник рубашки или шов на рукаве. Я склонился над ним и тихонько подул, так что в воздух взвились несколько хлопьев пепла. Ткань, когда-то белая, была сильно опалена и запачкана чем-то темно-красным, густого цвета, как вино. Пару мгновений я в страхе смотрел на нее, потом застыл, как был, на коленях у камина – меня охватил такой ужас, что я не услышал, как внизу открылась дверь. Но шаги на лестнице становились громче, они приближались, так что я, вздрогнув, ожил, сгреб предательский предмет с пола и сунул в карман. Потом схватил совок и щетку и вскочил, держа их наизготовку, как меч и щит. Я так и стоял, нелепо окоченев, когда в дверях появился Колборн. Его глаза чуть заметно расширились, но он быстро перешел от удивления при виде меня к узнаванию. – Оливер. – Детектив Колборн, – неуклюже, ватными губами произнес я. Он обвел рукой комнату. – Можно я зайду? – Если хотите. Он сунул руки в карманы джинсов. На одном бедре у него поблескивал значок, на другом топорщилась под краем куртки рукоять пистолета. Я положил щетку и совок в ближайшее кресло, дожидаясь, пока он заговорит. – Разве вы в это время обычно не репетируете? – спросил он, раздвигая занавески, чтобы выглянуть из окна в сторону озера. – У меня репетиция боя только в пять. – Я порылся в архивах мозга в поисках одного из дыхательных упражнений Гвендолин, надеясь, что от него прояснится в голове. Он кивнул и загадочно мне улыбнулся. – А что ты вообще делаешь? Если можно спросить. – Уборку. – Я отсчитал четыре удара пульса, прежде чем вдохнуть.