У него дернулись губы, точно под поверхностной улыбкой пряталась настоящая. – Я не думал, что студенты Деллакера из тех, кто сам за собой прибирает. – Обычно нет. У меня стипендия. Пять ударов, прежде чем выдохнуть. Он хмыкнул, точно не совсем в это верил. – Так тебя приставили тут убираться? – И это тоже. – Мой пульс начал замедляться. – Я не против. – Ты ведь из Огайо, да? – У вас хорошая память. Или вы на меня папочку завели? – Может, и то и другое. – Мне волноваться? – спросил я, но волновался уже заметно меньше. Колборн был более искушенным зрителем, чем те, к кому я привык, но все-таки зрителем. – Ну, это тебе лучше знать. Мы смотрели друг на друга. Он так и улыбался двойной улыбкой, и мне пришло в голову, что в других обстоятельствах он бы мне понравился. – Сложно не волноваться, когда в твоем доме так часто бывает полиция, – сказал я, не подумав. Он не знал, что я месяц назад подслушал его разговор с Уолтоном. Если он и заметил мой промах, то не подал виду. – И то. – Он еще раз выглянул из окна, потом пересек комнату и сел на диван передо мной. – Вы много читаете или это просто для красоты? Он указал на ближайшую полку. – Читаем. – Что-нибудь кроме Шекспира читаете? – Конечно. Шекспир не в вакууме существует. – Это как? Я не понимал, ему правда интересно или это какая-то уловка. – Ну, возьмем «Цезаря», – сказал я, не понимая, какую информацию против нас он надеется из этого извлечь. – На первый взгляд, эта пьеса о падении Римской республики, но еще она о политике Англии раннего Нового времени. В первой сцене трибуны и гуляющие говорят о профессиях и праздниках, как в Лондоне 1599 года, хотя по сюжету должен быть 44-й до нашей эры. Там есть несколько анахронизмов – как часы во втором акте, – но большей частью это работает в обе стороны. – Умно, – сказал Колборн, подумав. – Знаешь, я помню, как читал «Цезаря» в школе. Нам ничего этого не рассказывали, просто тащили сквозь текст. Мне было лет пятнадцать, и я думал: меня за что-то наказывают. – Всё может казаться наказанием, если плохо преподавать. – Это правда. Наверное, мне просто интересно, что заставляет парнишку примерно такого возраста решить, что он хочет всю жизнь посвятить Шекспиру. – Вы меня спрашиваете? – Да. Я заинтригован. – Не знаю, – сказал я. Проще было говорить дальше, чем остановиться. – Я рано попался. Старшеклассники искали мальчика для «Генриха V», мне было лет одиннадцать, и учительница английского отвела меня на прослушивание – она, видимо, думала, что это поможет мне преодолеть застенчивость, – и я каким-то образом оказался на сцене среди всех этих парней с мечами и в доспехах, которые были вдвое выше меня. И вот я выкрикиваю: «Я, может, и юнец, но на этих трех болтунов нагляделся», – просто надеясь, что меня услышат. До премьеры я был в ужасе, но после ничем другим не хотел заниматься. Это вроде зависимости. Он помолчал, потом спросил: – Тебя это радует? – Простите? – Радует это тебя? Я открыл рот, чтобы ответить – «да» казалось единственным возможным ответом, – но потом снова его закрыл, усомнившись. Прочистил горло и начал осторожнее: – Не буду делать вид, что это не трудно. Мы постоянно работаем, мало спим, нам трудно завести друзей вне своей сферы, но оно того стоит уже потому, что нас прет, когда мы стоим на сцене и говорим словами Шекспира. Мы как будто не совсем живем до этого, а тогда все озаряется, и все плохое исчезает, и нам не хочется быть больше нигде. Колборн сидел нечеловечески тихо, глядя мне в глаза внимательными серыми глазами. – Ты рисуешь очень хорошую картину зависимости. Я попытался сдать назад: – Звучит слишком драматично, но мы так устроены. Мы так все чувствуем. – Увлекательно. Колборн следил за мной, его пальцы были переплетены между коленями, поза небрежная, но каждая мышца в теле напряжена в ожидании. Тиканье часов на камине звучало оглушительно громко, било меня точно по перепонкам. Лоскут из камина оттягивал карман, как свинцовый шар. – Что ж, – продолжил я, спеша сменить тему, увести разговор прочь от того, что только что сказал. – Что вас к нам привело? Он откинулся назад, расслабляясь. – Иногда мне становится интересно. – Что именно? – Про Ричарда, – сказал он; было мучительно слышать, как он так легко выговаривает имя, которого мы избегали, как ругательства, как скверны куда большей, чем вечная наша нецензурщина и непристойности. – А тебе нет? – Я в основном пытаюсь об этом не думать. Взгляд Колборна скользнул от моих ног к лицу и обратно. Оценивающий взгляд. Измеряющий глубину моей честности. – Я не могу не думать, что же случилось в ту ночь, – сказал он, лениво барабаня пальцами по подлокотнику дивана. – Все, похоже, помнят ее по-разному. В его голосе слышался едва уловимый, сладкий вызов. Ответь, если посмеешь. – По-моему, все ее по-разному провели. – Мой голос был холодным и невыразительным, нервы снова улеглись, потому что он дал мне роль, а в подборе актеров он был не изобретательнее Гвендолин. Я был на обочине, в стороне, упрямый свидетель, которого можно и переубедить. – Это как с новостями по телевизору. Когда случается катастрофа, что, все помнят ее одинаково? Мы все видели происходящее с разных точек, под разными углами. Он медленно кивнул, обдумывая мой отпор. – Наверное, с этим не поспоришь. – Он поднялся с дивана. Выпрямившись, перекатился на пятках, взглянул в потолок. – Вот в чем проблема, Оливер, – сказал он, обращаясь скорее к люстре, чем ко мне. – Оно все математически не складывается. Я ждал, что он разовьет мысль. Он не стал, и тогда я сказал: – В математике я никогда не был силен. Он нахмурился, но по его лицу пробежало что-то веселое. – Неожиданно. В конце концов, Шекспир – это же поэзия – ну, большая часть, – а в поэзии есть некая математическая закономерность, правда? – Можно и так сказать. – В любом математическом уравнении последовательность известных и неизвестных переменных складывается в заданное решение. – Примерно это у меня от алгебры и осталось. Найдите Х. – Именно, – сказал он. – Так вот, у нас есть уравнение с известным результатом – смертью Ричарда. Назовем ее Х. А по другую сторону знака равенства у нас ваши – четвертого курса – рассказы о произошедшем. A, b, с, d, e и f, если хочешь. И еще есть все остальные. Назовем их Y. За девять недель мы установили все переменные, но я до сих пор не могу вычислить Х. Уравновесить две части уравнения. – Он покачал головой, движение было рассчитанным и продуманным. – Что это значит? Я посмотрел на него. Не ответил. – Это значит, – продолжил он, – что по крайней мере одна переменная неверна. Понимаешь? – В какой-то степени. Но, по-моему, исходное положение ошибочно. – В чем? – спросил он хитро, почти поддразнивая. Я пожал плечами. – Нельзя количественно выразить человеческое. Его нельзя измерить – не так, как вы хотите. Люди полны страстей и недостатков, они ненадежны. Они совершают ошибки. Их подводит память. Глаза обманывают. – Я помолчал достаточно долго, чтобы он поверил, что я не планировал, что сказать дальше. – А иногда люди напиваются и падают в озеро. Колборн моргнул, и на его лице проявилось какое-то глубокое замешательство – как будто он не понимал, не просчитался ли со мной. – Ты правда думаешь, что так все и было?