Рен посмотрела на меня, слабо улыбнулась. Я неубедительно повторил ее улыбку и спросил: – Думаю, Мередит ты не видела? – В саду, по-моему. – У тебя все будет хорошо, если я тебя оставлю? Она кивнула: – Все будет в порядке. Я неохотно ее покинул и выскользнул наружу. Мередит опять сидела на столе. Зрелище было бы знакомое, напоминавшее ту, теперь печально известную вечеринку в ноябре, если бы не ощущение пустоты и покинутости при виде двора. Ветер вился вокруг меня, рвался под рубашку и пиджак, запускал волны мурашек по коже. Мередит съежилась на столе, прижав к телу локти и плотно стиснув колени. Одета она опять была в черное, но выглядела так, словно готовится скорее к поминкам, чем к вечеринке. Ее волосы диким рыжим вихрем бились у лица. Пока я шел через двор, ветки деревьев шелестели и терлись друг о друга, наполняя сумрак тихим свистом и стуком. Музыка в Замке прихрамывала и приплясывала, ее то заглушал ветер, то доносило сквозь деревья, как дымный сладкий запах курений. Я сел рядом с Мередит на стол, и, когда она убирала волосы с лица, они запутались между пальцами. Поначалу в сумраке было плохо видно, но нежная кожа у нее под глазами блестела, а под ресницами размазались мелкие черные кляксы. Тряпичная Энни. Она дышала короткими толчками через нос, больше ни звука. На меня она даже не взглянула с тех пор, как я вышел из дома, и я не знал, утешит ее мое прикосновение или будет неприятно, поэтому ничего не делал. – Ты нормально? – спросил я, когда ветер на мгновение улегся. Тот же вопрос я задал Джеймсу в Башне месяц назад – тот же, потому что уже знал ответ. – Ни капельки. – Я могу помочь? – Я взглянул на свои руки, вяло и бесполезно лежавшие на коленях. – Я все еще… я хочу помочь. Снова поднялся ветер, бросил несколько прядей ее волос мне в лицо. Они мазнули по моим губам, пощекотали нос. Ее духи уже были мне к тому времени знакомы – амбра и жасмин. Что-то болело у меня глубоко в груди. Шквал пролетел, и волосы Мередит снова упали на плечи. Она ковыряла край своего стаканчика короткими обкусанными ногтями, которые пыталась спрятать под винно-красным лаком. – Оливер, – произнесла она напряженно и горько, – мне нужно тебе кое-что сказать. Боль у меня в груди стала острее, шрам на душе грозил открыться. – Хорошо, – сказал я. Единственная вылившаяся слеза прочертила по щеке Мередит акварельную дорожку. Я хотел ее стереть, поцеловать Мередит в глаза, взять ее руки и передать ей немножко тепла. Вместо этого я ждал. Она внезапно подняла голову, вытерла под глазами и покосилась на меня. – Знаешь, давай завтра поговорим. – Серьезно? – спросил я. – Я не… На колено мне легла ее рука. – Завтра. – Хорошо. Если ты уверена. – Я уверена, – сказала она. – Сегодня давай попробуем повеселиться. Боль уменьшилась до печального, неприятного ощущения и провалилась в живот. – Конечно. – Я показал на угол собственного глаза. – Может, ты захочешь?.. – Да. Давай, я соберу себя по частям, а потом тебя найду. – Она протянула мне почти пустой стаканчик. – Принесешь мне выпить? – Поможет? – Не повредит. Она соскользнула со стола, задержав руку на моем колене. Я следил за ее силуэтом, пока она шла через двор, снова поднявшийся ветер взбил ее волосы, вытянул их назад. Когда она скрылась в доме, шестеренки и колесики у меня в мозгу начали вращаться, сперва медленно. Что такого ужасного она хотела мне сказать, что плакала из-за этого, она, женщина из мрамора? Я и раньше терзал себя, спрашивая, не стало ли решающим фактором скорее мое эгоистичное желание безнаказанно за ней приударить, чем страх перед Ричардом, когда я согласился дать ему умереть. Но я никогда не задумывался о том, что Мередит, возможно, виновна в чем-то столь же дурном – или хуже. Последние полгода расщепились на мелкие частицы памяти: огонь камина блестит на зубах Мередит, когда она смеется; песок и вода, и мокрая простыня липнет к ее телу на пляже. Она падает на сцене, из ее рукава выползает струйка крови. Руки, неподвижно прижатые к бокам, когда она кричит на Ричарда в кухне. Его пальцы, вцепившиеся ей в волосы. Окровавленный лоскут в камине. Могла она это сделать? Оставить меня, спящего, в комнате, прокрасться из Замка на причал и убить его, потом раздеться и вернуться ко мне в постель? От одной мысли об этом у меня закружилась голова. Но это было абсурдно, почти невозможно. Я бы точно проснулся. Новый образ, новая вспышка, полусон-полувоспоминание, незваное, появилось у меня в голове. Пятая студия. Она. Джеймс. Я крепко зажмурился и потряс головой, чтобы разрушить картинку, разметать ее, как рисунок на сухом песке. Пытаясь отвлечься, я поднес стаканчик Мередит к губам – попробовать капли, оставшиеся на дне. Водка. Я слез со стола и вошел в заднюю дверь, как раз когда снова завыл ветер. В Замке вздымались голоса и музыка, заточенные внутри порывами ветра, мчавшимися мимо дома. В кухне Рен и Колин разговаривали с занятым в «Лире» второкурсником. Филиппы и Александра нигде не было видно, и Мередит тоже уже исчезла. Я проскользнул между двумя первокурсниками, без особого воодушевления обсуждавшими планы на лето, и пошел к лестнице. Рен сказала, что наверху припасена «Столичная», но так и не уточнила, где именно. Не у Александра, чья комната была объявлена зоной, свободной от веществ. Наиболее вероятным местом казалась библиотека. Я нырнул под притолоку и остановился, удивившись, что в библиотеке кто-то есть. – Джеймс. Он стоял на столе спиной ко мне, сунув руки в карманы. Он открыл окно, и по комнате гулял ветер, трепавший полы его рубашки, которую он не потрудился застегнуть. Рядом с ним на столе стояла открытая бутылка водки 0,9, но стакана я не увидел. – Что ты делаешь? – спросил я. Все свечи – которые мы, учитывая, сколько в комнате книг, никогда не зажигали – горели и трепетали по воле ветра, отбрасывая гнавшиеся друг за другом тени на полки, пол и потолок. Все выглядело так, будто Джеймс устроил какой-то спиритический сеанс. – Знаешь, отсюда видно лодочный сарай, если встать повыше. – Класс, – сказал я. – Может, спустишься? Мне не по себе. Он повернулся и шагнул с края стола, не вынимая руки из карманов. Приземлился он с неожиданной легкостью для того, кто выпил меньше чем за час пинту водки, потом побрел по комнате, пока не остановился прямо передо мной. После спектакля он не умылся – из-за бледной пудры и размазанного вдоль нижних ресниц карандаша казалось, что его глаза глубоко ушли в череп. – Брат, на два слова[72], – сказал он, непривычно косо скалясь. – Закройте дверь, милорд, сегодня буря. – Ладно, но можно сначала закрыть окно? Я обошел его, плотно захлопнул окно. – Ты какой-то неадекватный. – Эта холодная ночь всех нас превратит в дураков и сумасшедших. – Прекрати. Я тебя не понимаю. Он вздохнул и сказал: – Меня секли за то, что говорил правду; ты хочешь меня сечь за то, что я вру; а иногда меня секут за то, что я спокойно себе молчу. – Что с тобой такое? – Так дурно мне, так дурно! – Скорее, ты пьян. – По принужденному повиновению планетарным влияниям! – настойчиво произнес он. – И на тебе! Вот и он, как развязка в старой комедии. Он забрался обратно на стол и сел, свесив с края ноги. Таким пьяным я его еще не видел и, не понимая, что делать, решил ему подыграть. – Что скажешь, брат Эдмунд? – спросил я. – О чем ты так серьезно размышляешь? – Думаю, брат, о предсказании, которое прочел на днях, – сказал он. – Смерть, голод, распад старинной дружбы, угрозы и злодеяния, изгнание друзей, разрывы супругов, чего только нет. – И этаким ты забиваешь голову? Он перепрыгнул на несколько строк вперед: – Соберешься выходить, захвати оружие. – Оружие, брат? – Я тебе желаю добра. Бери оружие. Не зови меня честным человеком. Я ждал «если», которое должно было идти дальше, но не дождался. Он снова бессмысленно перепрыгнул текст: – Я сказал тебе, что видел и слышал; но то лишь бледное подобие, куда ему до подлинного образа и ужаса. Он спрыгнул со стола, подбежал к окну и снова его распахнул. – Сейчас он явится; в ночи, поспешно! – Он ухватился за подоконник, так что костяшки его пальцев побелели, высунулся наружу, насколько мог, его взгляд метался среди голых, как кости, веток деревьев. – Там он стоял во тьме, и острый меч при нем. Я положил руку ему на плечо, опасаясь, что он может выпасть, если слишком высунется, и сказал: – Но где он? О ком он говорил? О Ричарде? Он не просто играл – это было видно по тому, как он дышал, как смотрел не мигая. Он провел рукой по лицу и ахнул: – Смотрите, сэр, в крови я!