Дней через десять после того, как я устроилась на работу в агентстве у мистера Браунли, папа привел в дом миссис Ллевелин. Разумеется, тому было разумное объяснение. – Теперь ты работаешь, у тебя нет времени бегать по магазинам и стоять у плиты. Я возразила, что трачу не так много времени на готовку. В наши дни получить полноценное питание проще простого: достаточно просто открыть пару-тройку консервных банок. – О том и речь, – сказал папа, и я поняла, что ему совершенно не нравились те обеды и ужины, которые я для него сооружала. Да, я совсем не умею готовить, и за последние годы он сильно похудел. Но теперь, когда он добился того, что я все же устроилась на работу, у него появился предлог, чтобы заменить меня на хозяйстве кем-то более сведущим. Выходит, я подвела папу, и работа у мистера Браунли вдруг показалась мне глупой и совершенно бессмысленной. И еще мне подумалось, что после маминой смерти папа шесть лет не искал женского общества. Когда я была младше, мне даже в голову не приходило, что у отца могут быть определенные физические потребности (я имею в виду сексуальные запросы), но теперь я стала старше и искушеннее, и я понимала, что для еще не старого мужчины такие потребности были бы вполне естественны. Общество одобряет, когда дочь ухаживает за овдовевшим отцом и следит за порядком в родительском доме, но, если бы я стала заботиться о его плотских нуждах, это было бы недопустимо. С такими вещами мирятся в колониях, но в Англии так не делается. Я сразу же невзлюбила миссис Ллевелин, и, осмелюсь предположить, она невзлюбила меня. Я понимаю, что в наш век равенства нельзя питать неприязнь к человеку только на том основании, что он родился в Уэльсе. Место рождения не выбирают (это случайность, достойная жалости, но уж никак не презрения), однако мне кажется справедливым, что, если ты проявляешь к кому-то терпимость, ему тоже следует постараться смягчить свои недостатки, обусловленные его происхождением. Однако подобные соображения нисколько не беспокоили миссис Ллевелин. Хотя они с мужем (ныне покойным) переехали в Лондон сразу после войны, она до сих пор не избавилась от акцента, и временами было совершенно невозможно разобрать, что она говорит. Пару раз я пыталась научить ее правильно произносить повседневные слова и расхожие фразы, но она оказалась плохой ученицей. Больше того, в нашу первую встречу она имела наглость сообщить мне, что ее фамилия произносится как «Ту-элин». «Тогда почему она так же не пишется?» – ответила я. И вдобавок ко всем прочим радостям, каждое ее действие сопровождается заунывным пением, словно она задалась целью не дать мне забыть о ее присутствии в доме. Зная, что я не могу ей указывать, я попросила отца сделать ей замечание, но его, кажется, лишь позабавила моя просьба. Должно же хоть у кого-нибудь в этом доме быть хорошее настроение, ответил он. Мне было обидно. Это был первый из многих случаев, когда отец принял сторону домоправительницы против меня, и я решила, что сделаю все, что смогу, чтобы ее дискредитировать. Это оказалось непросто. Миссис Ллевелин, надо отдать ей должное, прекрасно готовит. Когда я возвращаюсь с работы, в доме уютно пахнет кипящим бульоном. Уже через пару недель после ее появления они с папой начали обращаться друг к другу по именам, и он упорно настаивал, чтобы она садилась за стол вместе с нами. Так не пойдет, чтобы она нас обихаживала как прислуга, сказал он однажды. Она теперь член семьи. Он посмотрел на меня, словно ждал, что я соглашусь с этим нелепым заявлением, но я лишь отодвинула тарелку и объявила, что мне надо следить за фигурой. Миссис Ллевелин совершенно не соответствует образу, возникающему в голове при слове «домоправительница». Она отнюдь не дородная матрона. Да, у нее слишком румяные щеки (явный признак низкого происхождения), но при этом довольно приятные черты лица и изящная стройная фигура. Я сразу же заподозрила, что отец нанял ее не только, чтобы вести хозяйство, но и удовлетворять те потребности, которые невозможно удовлетворить с собственной дочерью. Я взяла в привычку ходить по дому в носках, чтобы неслышно подкрасться, когда они будут вдвоем. Однажды я их застала в папином кабинете. Миссис Ллевелин стояла за креслом отца, склонившись над его плечом. Его объяснение, что они проверяют домашние финансы, не развеяло моих подозрений. По ночам я оставляла дверь своей спальни чуть приоткрытой. У меня чуткий сон, так что любые ночные проделки разбудили бы меня сразу. Я подолгу лежала без сна и прислушивалась, не скрипнет ли дверь папиной спальни. Иногда я вставала и бродила по дому в ночной рубашке. Частенько захлопывала мышеловки, которые миссис Ллевелин расставляла в кладовой, или убирала печальные серые трупики, чтобы лишить ее удовольствия от победы. Ее отвращение к мышам было совершенно несоизмеримо с тем вредом, который они могли причинить. В ней ощущалась какая-то пугающая жестокость, и мое стремление вбить клин между нею и моим отцом объяснялось исключительно заботой о его благополучии. Однажды утром, перед тем как уйти на работу, я положила на пол в прихожей банкноту достоинством в один фунт, спрятав ее за ножкой телефонного столика. Когда я вернулась домой, банкноты на месте не было. За ужином я как бы вскользь сообщила отцу, что, кажется, потеряла фунт. Искала повсюду, но не нашла. – А мы-то думали, кто тут разбрасывается деньгами, – ответил папа. – Утром Маргарет нашла в прихожей. Он достал из кармана мой фунт и протянул его мне. Когда миссис Ллевелин принесла десерт, он сообщил ей, что тайна раскрыта. Она ответила, что рада это слышать, но выражение ее лица явно давало понять, что она раскусила мой хитрый план. Я понимаю, что все это характеризует меня не с лучшей стороны. Надо признаться, я ревновала. Когда я пришла к доктору Бретуэйту в третий раз, Дейзи сказала, что я могу сразу пройти в кабинет. Меня встревожило неожиданное отклонение от заведенного порядка. Я привыкла, что перед сеансом у меня есть время на подготовку, чтобы сбросить последние остатки собственной личности и стать Ребеккой. Я помедлила у стола Дейзи, спросила: – А что, мисс Кеплер сегодня не приходила? Она уставилась на меня своими нежными голубыми глазами. Как хорошо быть Дейзи! Сразу видно, что ни одна мрачная мысль никогда не посещала ее хорошенькую головку. Наверное, когда ты работаешь в таком месте и каждый день наблюдаешь за богатыми лондонскими сумасшедшими, это очень способствует укреплению душевного здоровья. Она не ответила на мой вопрос, а лишь повторила, что доктор Бретуэйт готов принять меня прямо сейчас. – Она заболела? – продолжала расспрашивать я. Лицо Дейзи сделалось на удивление строгим. – Вы сами знаете, мисс Смитт, что я не могу обсуждать с вами других посетителей. – Она наклонилась вперед, перегнувшись через стол, и добавила театральным шепотом: – Вам даже не следует знать ее имя. Ее заговорщический тон как бы намекал на некое соучастие между нами. – Я понимаю, – ответила я, но все равно продолжала стоять у стола. У меня было предчувствие, что произошло что-то страшное; что мисс Кеплер одолело желание причинить себе вред. – Я знаю, это прозвучит глупо, – сказала я, – но мне не хотелось бы, чтобы с ней что-то случилось. Дейзи еще больше понизила голос: – У вас нет причин беспокоиться. Однако она не сказала, что ничего не случилось. В этот момент появился доктор Бретуэйт, но не выглянул в приемную из своего кабинета, а вошел с лестничной клетки. Ощущение было такое, будто я встретила его двойника. Он выглядел еще более взъерошенным, чем обычно. Он был босиком, рубашка была не заправлена в брюки. Дейзи отодвинулась от меня и принялась что-то печатать. Ее щеки залились румянцем. Бретуэйт перевел взгляд с нее на меня. – Если вы предпочитаете тратить свои пять гиней на консультацию с Дейзи, мисс Смитт, я вовсе не против. Я пойду в паб и оставлю вас наедине. Или же… – Он прошел через приемную и распахнул дверь в свою берлогу. Он стоял так, что мне пришлось пройти почти вплотную к нему, и он заметил, что у меня новые духи. Это правда. В обеденный перерыв я надушилась из пробника в бутике парфюмерии на Тоттенхэм-Корт-роуд. Слова Бретуэйта лишь укрепили мое ощущение, что в нем есть что-то почти сверхъестественное. Он не просто заметил, что я надушилась, но и отличил нынешний аромат от того, который я носила раньше. От этой мысли у меня по спине побежали мурашки. Он вошел в кабинет следом за мной, причем держался так близко, что я затылком ощущала его дыхание. Он закрыл дверь, и в этом жесте была какая-то нарочитая необратимость. У меня появилось неприятное ощущение, что он знает обо мне всю подноготную; он знает, что я не та, за кого себя выдаю. Я невольно ускорила шаг, уселась на безопасный, как мне казалось, диванчик и поставила сумку на колени. Бретуэйт на миг задержался у двери, потом неспешно прошел через комнату, не сводя с меня глаз. Если он собирался меня напугать, то у него получилось. Я представила, как его руки смыкаются на моей шее и выжимают из меня воздух и жизнь. Я не стала бы сопротивляться. Но он вовсе не собирался меня душить. Он подтащил стул и уселся напротив меня. Так близко, что наши колени почти соприкасались. Он наклонился вперед, опираясь локтями о бедра. Его ноздри раздувались. Я поняла, что он вдыхает мой запах. В этом было что-то бесстыдное и оскорбительное. Я достала из сумочки сигареты и закурила, чтобы дым создал между нами некое подобие барьера. Мне в голову закралась тревожная мысль. – Надеюсь, вам не пришло в голову, что я надушилась для вас, – сказала я. Бретуэйт чуть отстранился. – И в мыслях не было, – сказал он. – По крайней мере, пока вы не стали это отрицать. Однако факт остается фактом: у вас новые духи. Наверняка этому есть причина. Ребекка приняла бразды правления. – Как я понимаю, сейчас вы скажете, что у меня есть бессознательное желание заняться с вами любовью. – А такое желание есть? – Если оно бессознательное, то откуда мне знать? Но могу вас уверить, что на сознательном уровне эта мысль мне претит. Мне подумалось, что Ребекка перешла грань допустимого, но ее замечание, кажется, лишь позабавило Бретуэйта. – Претит или нет, но она приходила вам в голову, – сказал он. Я объяснила не без злорадства, что мои новые духи – это лишь пробник из бутика парфюмерии. Я не стала упоминать, что украла флакончик, тайком уронив его в сумку, не потому что мне так уж сильно понравился аромат, а просто из детского желания поспорить с маминым предостережением насчет «еще одного «Вулворта». Тем не менее я почему-то была уверена, что Бретуэйт знал о флаконе, спрятанном у меня в сумочке. От него ничего не укроется. Он знал, что я не Ребекка Смитт; что я сестра Вероники и что я устроила этот спектакль не просто так. Я ждала обвинений. Если бы они были предъявлены, я не стала бы ничего отрицать. Мне почти хотелось, чтобы мой обман раскрылся. – Как бы там ни было, – сказал Бретуэйт, – вам идет этот запах. Более приземленный. Более сексуальный. Последнее слово он растянул так, словно в нем было на два слога больше. Откинувшись на спинку стула, он смотрел на меня. Мои щеки горели. Я мысленно отругала себя. Ребекка совсем не из тех, кого можно так просто смутить. Я спряталась за сигаретой. – Что-то вы сильно напряжены, – сказал Бретуэйт чуть погодя. Лучший способ заставить человека напрячься – сказать ему, будто он напряжен. Я сказала: – Конечно, я напряжена. Вы меня напрягаете. Он сделал невинное лицо. – И как же я вас напрягаю? – А то вы не знаете. Он покачал головой. – Честное слово, не знаю. – Вы слишком близко сидите. Он медленно кивнул. – Стало быть, вам неприятно, когда кто-то сидит слишком близко. Но если вам неприятно, Ребекка, вы вольны пересесть. Он откинулся на спинку стула. Потер ладонью небритую щеку. Его яркие пухлые губы напоминали свежие потроха в витрине мясной лавки. Я осталась на месте. С чего бы мне пересаживаться? Я села здесь первой. Это он вторгся на мою территорию. Выждав пару секунд, Бретуэйт вновь наклонился вперед и сложил пальцы домиком. – Вот что я думаю, Ребекка, – сказал он. – Вас напрягаю не я. Вы были напряжены с той минуты, когда я застал вас за беседой с Дейзи. Когда я вошел, у вас обеих был такой вид, словно вы замышляли недоброе. Уж не знаю, что вы там готовили, но вместо того, чтобы взять ответственность на себя, вы обвиняете меня в том, что я поймал вас на месте преступления. Вам не кажется, что это как-то несправедливо? – Мы ничего не готовили. Я совсем не умею готовить. Поэтому папа и нанял миссис Ллевелин, – выдала я совершенно некстати. Бретуэйт шумно втянул носом воздух и посмотрел на меня, как на старую больную собаку, уже неспособную контролировать свой кишечник. Он поднялся и принялся ходить кругами по комнате. – Тем не менее, – сказал он, – нам не нужно, чтобы вы напрягались. Мы ничего не добьемся, если вы будете напрягаться. Почему бы вам не прилечь? Попытайтесь расслабиться. – Я не хочу расслабляться. – Ну, что же. Я не могу вас заставить. – Если вам так хочется, чтобы я расслабилась, может быть, вы меня загипнотизируете? – Я не занимаюсь такой ахинеей, – ответил он. – И в любом случае я уверен, что вы не поддаетесь гипнозу. Вы из тех, кого называют невосприимчивыми. Вам невыносима сама мысль о том, что я узнаю все ваши тайны. Я сказала, что у меня нет никаких тайн. – У всех есть тайны. Давайте вы мне откроете какую-нибудь вашу тайну, а я вам открою свою. Quid pro quo [15]. – Если я вам открою какую-то тайну, это будет уже никакая не тайна, – сказала я. Бретуэйт остановился у двери. Я подумала, что он сейчас распахнет дверь и велит мне выметаться. Но он лишь по-турецки уселся на пол ко мне лицом. Я ощущала себя заложницей. Чтобы увести разговор от моих предполагаемых тайн, я поставила сумку на пол и сняла туфли. Без них я почувствовала себя голой и беззащитной. Я осторожно прилегла на диванчик. Потом вспомнила, как Бретуэйт описывал Веронику, напряженно прилегшую на тот же диванчик, и я, чтобы не уподобляться сестре, небрежно свесила руку на пол и запрокинула голову. – Снежная королева оттаяла, – прокомментировал Бретуэйт, даже не пытаясь скрывать сарказм. Я пристроила голову на подлокотник и уставилась в потолок. Только теперь я заметила, что потолочный карниз проходит только по трем стенам. Над одним из окон расплывалось пятно, похожее на медузу горчичного цвета. Я с детства не люблю медуз. Когда я была совсем маленькой, я наступила на дохлую медузу на пляже в Пейнтоне. Я до сих пор помню противное ощущение, когда босая нога погружается в вялое холодное желе. Я тогда жутко перепугалась, и мне еще несколько месяцев снились кошмары, в которых меня пожирали эти полупрозрачные студенистые существа. Я не сомневалась, что эта подробность наверняка заинтересует Бретуэйта, так что, когда он спросил, о чем я думаю, я ответила, что вспоминаю наш разговор на прошлой неделе. – Да, удовольствие от уздечки, – сказал он. – Я был уверен, что мы непременно вернемся к уздечке. В прошлый раз вы употребили весьма интересное слово. – Какое? – «Возбуждение». Вы сказали, что эта уздечка вас возбуждала. Вы рассказывали о своих детских переживаниях и употребили недвусмысленное сексуальное слово. Кстати, французское frisson – «возбуждение», «дрожь» – происходит от латинского frigere, что означает «холодный». Или фригидный. Возможно, Ребекка, вы бессознательно мне сообщили, что вы фригидны. Да, чего-то такого и следовало ожидать. Всем известно, что психотерапевты придают чрезмерно большое значение сексу. Я всегда полагала, что одна из причин, по которым люди приходят в эту профессию, заключается в том, что она дает право задавать неудобные вопросы. Я не виню этих людей. У меня еще не было настоящего секса, но это не значит, что он меня совершенно не интересует. Я ни в коем случае не умаляю важности сексуального опыта в человеческой жизни. Именно бедные зациклены на деньгах. Богатые никогда о них не говорят. Точно так же именно обделенные в плане секса больше всех им одержимы. Хотя меня лично совсем не задели слова Бретуэйта, Ребекка никогда не призналась бы, что страдает подобным расстройством.