В мае того же года, с разницей буквально в несколько дней, в лондонском театре «Ройал-Корт» состоялась премьера спектакля по пьесе Джона Осборна «Оглянись во гневе» и вышла книга Колина Уилсона «Посторонний» – обширное исследование экзистенциальной литературы. Осборн родился в Лондоне, в семье представителей среднего класса, и вырос в Суррее. Уилсон, которому на момент выхода книги было двадцать шесть, родился в рабочей семье в Лестере и после нескольких бесперспективных работ написал «Постороннего» в читальном зале Британской библиотеки, причем все это время якобы ночевал в парке Хампстед-Хит, не имея возможности снять жилье. Осборн и Уилсон никогда не встречались, но благодаря заголовку в «Дейли экспресс» в Великобритании началась эра «сердитых молодых людей». Их обоих назначили голосами послевоенного поколения. Затем последовал целый вал произведений – как в художественной литературе, так и в кино, – изображавших жизнь на севере Англии и созданных авторами из рабочего класса: Джоном Брэйном, Аланом Силлитоу, Стэном Барстоу и (единственной сердитой молодой женщиной) Шелой Делани. Независимо от того, сколько общего было у этих писателей между собой, помимо самого движения «сердитых», оно стало серьезным тычком в бок устоявшимся традициям британской культуры. «Оглянись во гневе» и «Посторонний» оказали значительное влияние на Бретуэйта. Вот что он пишет о «Постороннем» в своих мемуарах: «Несмотря на все многочисленные недостатки, эта книга бьет в мозг». Он немедленно написал Уилсону с просьбой о встрече. Уилсон, без стеснения объявивший себя «важнейшим мыслителем нашей эпохи», ответил согласием. Две недели спустя Бретуэйт добрался до Лондона на попутных машинах, встретился с Уилсоном в пабе «Три гончих» на Грик-стрит в Сохо. На встрече также присутствовали Билл Хопкинс, приятель Уилсона, и Эдвард Сирс, редактор в издательстве «Метьюэн». Уилсон, уже успевший привыкнуть к восхищению восторженных поклонников, ожидал от обычного аспиранта из Оксфорда должной благоговейной почтительности. Поначалу все шло хорошо, они с Бретуэйтом обменялись рукопожатиями, угостили друг друга по очереди кружкой пива, а затем Бретуэйт начал критиковать книгу Уилсона, обвинив его в том, что он так и остался рабом туманных представлений о духовности и устаревших концепций морали. Он заявил, что сам Уилсон, будучи далеко не «посторонним», на самом деле поддерживает устоявшийся образ мышления. Желание Бретуэйта утвердиться в роли доминирующего самца в этой группе явно ударило ему в голову и затмило все восхищение книгой Уилсона и самим Уилсоном. По свидетельству очевидцев, Уилсон пристально посмотрел на него через стол, как бы оценивая противника, и спросил: «А вы привезли мне экземпляр своей книги?» Бретуэйт заявил, что, когда он напишет книгу, она будет в миллион раз лучше, чем «Посторонний». Хопкинс вмешался в их перепалку, предложив взять еще по пиву. Они еще долго сидели в баре, и разговор был вполне дружелюбным, когда касался нейтральных тем, но в каждой фразе все равно ощущалось интеллектуальное противоборство. В какой-то момент Уилсон все же не выдержал и обозвал Бретуэйта законченным нигилистом, настроенным только на разрушение. Бретуэйт ответил, что он и есть нигилист, но лучше уж быть нигилистом, чем озлобленной старой девой вроде Уилсона. Уилсон нецензурно послал Бретуэйта обратно в Оксфорд. Бретуэйт схватил Уилсона за грудки, опрокинув в процессе несколько кружек пива, но до драки все-таки не дошло: их растащили, и Бретуэйта вышвырнули из паба. Всем было слышно, как он кричал с улицы оскорбления в адрес «мелкотравчатых лондонских гомиков». Годы спустя Уилсон отомстил ему в журнальной рецензии на книгу «Антитерапия», назвав ее (помимо прочего), дегенеративными излияниями захудалого ума. Во время той же поездки в Лондон Бретуэйт посмотрел постановку пьесы Осборна в театре «Ройал-Корт» на Слоун-сквер и узнал себя в главном герое, задиристом Джимми Портере, хотя сам совершенно не интересовался политикой. Именно с этого спектакля началось его увлечение сценой и населявшими ее людьми – актерами. Когда он рос в Дарлингтоне, в его семье не было театралов, а театральную студию в Оксфорде посещали исключительно чванливые дилетанты из верхней прослойки среднего класса, которых он презирал. Он считал театр пустым развлечением изнеженных, далеких от жизни эстетов. Однако в «Оглянись во гневе» театр внезапно открылся ему с неожиданной стороны: ярким, беспощадно правдивым и тесно связанным с миром, который он знал. После спектакля Бретуэйт завернул в ближайший бар, «Лисица и гончие», куда зашел выпить и Кеннет Хейг, актер, игравший Джимми Портера. «Я был зачарован, – позже писал Бретуэйт. – Буквально полчаса назад я наблюдал, как он выступал с яростными обличениями на сцене в образе Джимми Портера, а теперь он превратился в приветливого, добродушного парня, говорившего с акцентом, который я знал (Хейг был родом из Мексборо в Южном Йоркшире). Мне сделалось любопытно, в каком из этих спектаклей он был настоящим». Бретуэйт вернулся в Оксфорд окрыленным. Ссора с Колином Уилсоном, чуть не переросшая в драку, никак на нем не отразилась. Он не боялся идти на конфликт и никогда не стремился понравиться людям. Но после поездки в Лондон у него появилось стойкое ощущение, что в Британии что-то меняется, что культура преодолевает свою зависимость от традиционных идей и ценностей; что классовая система становится более подвижной; короче говоря, что пришло время простого мальчишки, когда-то сбежавшего из Дарлингтона. Мальчишки, чьи мысли и устремления выходят за рамки его изначального положения в обществе. Однако ощущение перемен, такое явственное в Лондоне, еще не дошло до Оксфорда, и душная академическая атмосфера и неизменная демографическая структура студенческого коллектива начали раздражать Бретуэйта. Клуб Вaгстаффа остался в прошлом. Бретуэйт уже не нуждался в верных приспешниках, смотрящих ему в рот. Его помыслы устремились к иным горизонтам. Теперь он бывал в Лондоне постоянно, по два-три раза в месяц. Добирался туда на попутках и спал на полу в крошечной съемной квартирке Стюарта Макадама в Кенсингтоне. В то время Макадам работал в книжном магазине на Чаринг-Кросс-роуд и писал свой первый роман. Он рассказывал, что Бретуэйт заявлялся без предупреждения, часто сильно нетрезвым, и постоянно ворчал, что Макадам не припас для него пива. Он съедал всю еду в доме, устраивал беспорядок и не желал убирать за собой. Если Макадаму нужно было идти на работу, он отдавал ключ Бретуэйту. Неоднократно случалось так, что, вернувшись с работы, он не мог попасть в собственную квартиру, потому что Бретуэйт приводил девушку и запирал дверь. Когда Макадам возмущался, Бретуэйт отвечал, что давно пора сделать еще один ключ. В конце концов Макадам не выдержал и переехал на другую квартиру. Он годами жил в страхе случайно наткнуться на улице на своего бывшего друга, но больше они с Бретуэйтом не виделись. «Видимо, он нашел других дураков, готовых терпеть его выходки», – сказал Макадам. Единственным человеком, способным терпеть Бретуэйта в это время, была Зельда Огилви, дочь представителей среднего класса, школьных учителей Роберта Огилви и Дианы Огилви (в девичестве Кармайкл). Роберт был еще и поэтом и в 1920-х годах выпустил несколько тоненьких сборников стихотворений, причем одно из них, «Презренные земли», получило хвалебные отзывы самого Хью Макдиармида и стало чем-то вроде негласного гимна только что зародившегося шотландского националистического движения. Диана была неплохой акварелисткой и состояла в Эдинбургском клубе художников, где у нее часто бывали выставки. Стены их дома в Морнингсайде были увешаны многочисленными образцами ее работ. Раз в месяц супруги устраивали званый вечер, куда приглашали художников, писателей и студентов. Понятно, что в такой обстановке Зельда получила весьма нешаблонное воспитание, причем с самого раннего детства родители поощряли все ее самостоятельные творческие начинания. Она была единственным ребенком в семье и придумала себе воображаемого брата по имени Зенон, с которым вела долгие серьезные разговоры. За столом она съедала лишь половину своей порции, чтобы оставить поесть и Зенону. Эту проблему ее мама решила просто: стала ставить отдельную тарелку с едой для Зенона и привлекать его к застольным беседам. Зельда заревновала и через пару недель объявила, что Зенону уже не нужна никакая еда, потому что он умер от воспаления легких. Ей было семь лет. В 1954 году Зельда поступила в Оксфорд на факультет истории искусства. Одевалась она эксцентрично: широкие брюки, мужские твидовые пиджаки необъятных размеров – и иногда даже ходила с моноклем. Она не пользовалась косметикой и носила короткую мужскую стрижку. Все считали ее лесбиянкой, но в интервью 1988 года она сказала: «Я даже ни разу не целовалась с девушкой. Мне всегда нравились мужчины». В 1956 году, когда Бретуэйт поступил в аспирантуру, она перешла на последний курс. Она знала о репутации Бретуэйта и пару раз приходила на встречи Клуба Вaгстаффа. «Мне он казался совершенно невыносимым, – говорила она. – Я искренне не понимала, чем он так привлекает людей». Когда произошло неизбежное и Бретуэйт подкатился к Зельде в своей фирменной грубой манере, она так же грубо ему разъяснила, куда ему надо пойти. Сопротивление Зельды лишь подогрело интерес к ней Бретуэйта. С поразительной прозорливостью, которую позже отметят многие его клиенты, он написал Зельде несколько писем от имени «Колина Артура». Письма были задуманы не как обман, а как обращение к человеку, который, по мнению Бретуэйта, сознательно являет миру свой придуманный образ. «Колин» выразил восхищение тем, как решительно Зельда ответила на домогательства «этого грубияна Бретуэйта». «Он наглый притворщик, но никто, кроме тебя, этого не разглядел. Ты же видишь его насквозь. Снимаю шляпу перед твоей проницательностью», – писал он. Также он сообщил, что давно восхищается Зельдой, но, будучи человеком застенчивым, стесняется завести с ней знакомство. Эти письма понравились Зельде, и она согласилась встретиться с их застенчивым автором в пабе «Три козлиных головы» на Сент-Майклс-стрит. Зельда явилась на встречу в своем обычном наряде, на сей раз еще в пенсне и кепке. Бретуэйт объяснил, что Колину Артуру пришлось срочно уехать, но это и к лучшему. Колин Артур – тот еще прохиндей, и ему нельзя доверять. Одарив Бретуэйта надменным взглядом, Зельда чуть склонила голову набок в своей характерной манере, которая будет заметна на многих более поздних ее фотографиях, и заявила, что еще не решила, будет с ним спать или нет. Бретуэйт спросил, что ему надо сделать, чтобы она приняла решение в его пользу. – Ничего, – ответила Зельда. – Я очень капризная. – В таком случае мы точно с тобой переспим, – заключил Бретуэйт. Зельда пожала плечами. Бретуэйт сходил к барной стойке и вернулся с напитками. Поскольку женщинам в пабах не подавали целую пинту пива, Зельда попросила взять ей две полупинты и большой бокал, куда можно их перелить. Они просидели в пабе весь вечер, обсуждая писателей и художников. Их вкусы категорически не совпадали. Зельда любила Брейгеля. Бретуэйт даже не видел его картин. Ему нравился Пикассо, потому что в своих работах он непрестанно изобретал себя заново. Зельда заметила, что при таком низком качестве упомянутых работ ему ничего больше не остается, кроме как проявить изобретательность. Они рассказали друг другу о себе, о своих семьях и детстве. Бретуэйт назвал Зельду «мелкой шотландской буржуечкой». – Не будь нас, буржуев, – отозвалась она, – вам, пролетариям, некого было бы винить в своих бедах. После закрытия они разошлись в разные стороны, но Бретуэйт не на шутку увлекся Зельдой, как не увлекался еще никем и никогда. «Я встречал многих умнее меня, – писал он позднее, – но Зельда была первой, кто знал, что она умнее меня». Короче говоря, она была не из тех, кого можно обидеть, обольстить или запугать. Через пару недель они встретились снова, в том же баре. Близилось окончание зимней сессии, и Зельда сказала, что на каникулах она собирается съездить к родителям в Эдинбург. Они тревожились, что их дочка «заделалась лесбиянкой», и Бретуэйт ее очень обяжет, если приедет к ним в гости на несколько дней и выступит в роли ее ухажера. Бретуэйт согласился, и в Эдинбург они поехали вместе. Стоит ли говорить, что чета Огилви, желая продемонстрировать молодежи свои прогрессивные богемные нравы, поселила «влюбленную парочку» в одной спальне. Так продолжалось еще три года. Их отношения всегда были неофициальными. Зельда старательно избегала всего, что могло бы напоминать устоявшуюся рутину. Иногда они проводили все воскресенье в комнате у Бретуэйта в аспирантском общежитии, читали каждый свое и периодически предавались любовным утехам. Иногда куда-нибудь ездили вместе на выходные. Временами вообще не встречались по нескольку недель кряду. Наверное, столь нарочитая неупорядоченность могла бы считаться рутиной сама по себе, но при всей эксцентричности этого соглашения оно как будто устраивало их обоих. «Фантазмы и галлюцинации», докторская диссертация Бретуэйта, написанная в тот период, берет в качестве отправной точки «случай Анны О.», описанный австрийским психиатром Йозефом Брейером в 1895 году. Вступительная глава диссертации носит озорное название «История О», в честь известного эротического романа Полин Реаж, с которым Бретуэйт познакомился, когда был в Париже (он всю жизнь увлекался порнографией). Согласно Брейеру, Анна О. «жаловалась на полный мрак в голове… на то, что в ее душе присутствуют два Я, Я истинное и Я другое, нехорошее, злое […]. Эти два состояния сознания существовали параллельно друг другу: в своем основном состоянии пациентка оставалась относительно нормальной; во втором состоянии она испытывала галлюцинации и фантазмы, подобные сновидениям наяву, также у нее случались провалы в памяти, и она демонстрировала неспособность контролировать свои мысли и действия. В этом втором состоянии сознания пациентка была совершенно оторвана от действительности». Бретуэйт не соглашается с Брейером, разделяющим состояния сознания на основное и вторичное. Кто будет решать, в каком именно состоянии – если в каком-то вообще – пациентка оторвана от действительности? Брейер строит свои заключения на том, что пренебрежительно классифицирует «фантазмы и галлюцинации» Анны как больные, неадекватные переживания – и превозносит способность «контролировать» свои мысли. Бретуэйт утверждает, что второе, альтернативное состояние Анны О. следует считать столь же «реальным», как и первичное. Брейер был убежден, что «у пациентки имеются две разные личности, одна из которых психически нормальная, а вторая – душевнобольная». Бретуэйт видит решение проблемы Анны О. не в том, чтобы лечить раздвоение, пока пациентка не обретет «одну неделимую личность», а в том, чтобы принять постулат, что человек – не единая личность, а совокупность личин, причем все они равнозначны и равноценны. «Никто не ждет, что многодетная мать станет любить одного ребенка больше всех остальных, – пишет он. – Почему с нашими «я» должно быть по-другому?» Далее он приводит примеры двойничества в литературе. В частности, рассуждает о повести Достоевского «Двойник». Суть его рассуждений состоит в том, что, если бы история была рассказана с другой точки зрения, тогда самозванцем предстал бы господин Голядкин, а не «двойник» с тем же именем и той же внешностью. Точно так же и с нашим «я», утверждает Бретуэйт: мы принимаем того себя, которого узнаем первым, а всех остальных отвергаем как самозванцев. Бретуэйт подкрепляет свои аргументы отсылкой к рассказу «Вильям Вильсон» Эдгара Аллана По. Героя рассказа с детства преследует его полный двойник с такими же именем, датой рождения и внешним обликом. Вильям Вильсон вспоминает, как он пытался избавиться от своего двойника и погряз в бездуховности и безнравственности. Двойник периодически возникает по ходу повествования в роли поборника морали и пытается удержать Вильсона от преступных деяний. Между ними идет непрестанная борьба: «Вильсон по-прежнему пытался подчинить меня своей деспотической воле, а я все упорнее стремился вырваться из оков». В конце рассказа герой-рассказчик вступает в схватку со своим двойником и пронзает его сердце рапирой. Но он убивает не двойника: он убивает себя самого. Последние слова Вильсона, завершающие рассказ, звучат так: «Ты победил, и я покоряюсь. Однако отныне ты тоже мертв… Мною ты был жив, а убив меня… ты бесповоротно погубил самого себя!» [13] Диссертация Бретуэйта хаотична, бессвязна, противоречива, иногда искрометно блистательна, но чаще невнятна. Диапазон ссылок обширен и разнообразен, что свидетельствует о широкой начитанности Бретуэйта, но в этом и заключается часть проблемы. Он цитирует Софокла, Платона, Фрейда и Юнга, однако не соглашается ни с одним из цитируемых им авторов. Их мысли служат лишь инструментом для украшения его собственных доводов. Бретуэйт отвергает теории других, но не предлагает альтернативы. Вся диссертация представляет собой своего рода костер, на котором сгорают чужие идеи («Что бы там ни было, я сразу против»). И все-таки она содержит зачатки всего, что потом войдет в книгу, которая вскоре сделает его знаменитым: «Убей себя в себе». Третья тетрадь Надо признаться, я с нетерпением жду вечера, чтобы засесть за тетрадь. Эти записи дали мне ощущение смысла, которого мне не хватало. Раньше я проводила вечера в гостиной, составляя компанию папе: он решал кроссворды, я читала журнал или книгу. Просто в силу привычки. Других причин не было. Все темы для разговоров обычно исчерпывались за столом, но, если я уходила к себе сразу после ужина, у меня было чувство, что я бросаю отца на произвол судьбы в облике миссис Ллевелин. Когда она только-только у нас появилась, она спросила, почему у меня нет хобби, чтобы себя развлечь. Разумеется, я сочла этот вопрос неуместным и бесцеремонным – и так ей и сказала. Дамские рукоделия всегда представлялись мне пустой тратой времени. Часами сидеть, сгорбившись над пяльцами для вышивания, – это вовсе не то, на что стоит растрачивать жизнь. Для низших классов шитье или вязание, может быть, и являются необходимостью, но мы-то не нищие, чтобы ходить в самодельных одежках. Да, у нас есть пианино, но после смерти сестры оно стоит просто для украшения. Все музыкальные таланты в нашей семье были сосредоточены в пухлых коротких пальцах Вероники. Папе нравилось слушать, как она играет, и я даже не поднимала крышку над клавишами, чтобы не вызывать ее призрак. Это было бы слишком жестоко по отношению к отцу. Так что по вечерам я просто тихонько сидела в гостиной и читала романы о современных независимых женщинах, которых тошнит при одном только упоминании о замужестве. Я давно для себя решила, что не хочу становиться современной независимой женщиной. Мне непонятно нынешнее повсеместное маниакальное стремление к свободе. Мне кажется, что нам всем было бы гораздо лучше, если бы мы просто приняли свою участь, назначенную судьбой, и не пытались сбросить некие воображаемые оковы. Я понимаю, что не всем повезло в жизни так же, как мне, но непрестанные потуги пробиться наверх – это и есть прямой путь к разочарованию и недовольству. У меня вполне скромные запросы: я хочу только заботиться об отце и иметь возможность время от времени побаловать себя новым пальто или парой чулок. Это не значит, что я никогда не завидую тем, кому легко дается успех, но места наверху для всех не хватит. У каждого есть свой удел, и лучше смиренно принять его сразу, чтобы не растрачивать силы попусту. Никакие иголки и мулине, никакие домашние пианино не изменят того непреложного факта, что большинству из нас уготовано тихое отчаяние, и это лучшее, на что мы можем надеяться. Меня не всегда посещали такие мысли. Было время, когда я смотрела на жизнь более оптимистично. Перемена произошла вскоре после моего двадцать первого дня рождения. Мамы не было с нами уже шесть лет. Вероника уехала покорять Кембридж. Как-то вечером папа сказал мне за ужином, что я не должна приносить себя в жертву на его алтаре. Я спросила, что он имеет в виду, и он пояснил, что мне надо почаще «выходить в свет», а не чувствовать себя обязанной сидеть дома и ухаживать за престарелым отцом; для молодой женщины это не жизнь, особенно в нынешние времена всеобщей вымрисипации. Видимо, он имел в виду «эмансипации», но я не стала его поправлять. И не стала говорить ему, что у меня нет желания «выходить в свет», и что я вовсе не чувствую себя обделенной, сидя дома и заботясь о нем. Никто же не возражает против того, чтобы женщина сидела дома и заботилась о муже. Наоборот, это даже приветствуется. Почему нельзя точно так же заботиться об отце? Но я понимала, что папа прав. В тех редких случаях, когда я «выходила в свет», мои собеседники как-то странно смущались, когда я говорила им, чем занимаюсь, и либо быстро меняли тему разговора, либо смотрели на меня как на слабоумную. Если честно, мне было страшно. Я боялась всего. Работающие женщины представлялись мне существами из какой-то другой, параллельной вселенной. Они жили в мире, где люди стремятся к успеху, обмениваются остроумными репликами за бокалом с вечерним коктейлем и беспечно заводят внебрачные связи. Из всех преимуществ работы в агентстве у мистера Браунли я бы выделила основное: очень скоро мне стало понятно, что мир работающих людей населен точно такими же недотепами и размазнями, как я сама. Найти работу оказалось гораздо проще, чем я себе представляла. Я дождалась понедельника – все выходные я провалялась в постели, чуть не разболевшись на нервной почве, и вышла из дома ровно в восемь утра. Купила в киоске свежий номер «Стэндарт» и зашагала навстречу неизвестному будущему, в своем лучшем костюме и на каблуках, повторяя про себя свою новую мантру: Я – независимая современная женщина. Я – НЕЗАВИСИМАЯ СОВРЕМЕННАЯ ЖЕНЩИНА. Когда я дошла до «Лиона» на Элджин-авеню, то сама почти в это поверила. Я заказала большой чайник чая и открыла газету на странице вакансий. Я просмотрела все разделы подряд, потому что слабо себе представляла, где и кем я собираюсь работать при условии, что меня вообще где-то возьмут. Очевидно, что это должно было быть что-то очень простое; что-то, не требующее особенных навыков или талантов, поскольку кроме сертификата об окончании курсов машинописи – я получила его еще в школе, где эти курсы шли обязательным предметом для наименее успевающих учениц, – я могла мало что предложить своему потенциальному работодателю. Впрочем, я твердо решила, что отсутствие опыта и умений не собьет меня с курса, и обвела в кружок все объявления, не пугавшие запредельными требованиями, под которые моя скромная кандидатура уж точно не подходила. Допив чай, я освежила помаду, вышла на улицу и направилась к ближайшей телефонной будке. Вакансии по первым трем объявлениям оказались уже закрыты. Когда мне в четвертый раз было сказано, что вакансия занята, я раздраженно поинтересовалась, зачем в таком случае давать объявление в газету. Мне ответили, что объявления размещаются на две недели, но все вакансии, как правило, закрываются в первый же день. Мои шансы стремительно таяли, но я продолжала упорно обзванивать все конторы по списку. Независимая современная женщина не позволяет себе унывать, и еще через два-три звонка меня все-таки пригласили на собеседование. Прямо сегодня, в половине четвертого. В объявлении было написано: «В агентство требуется помощница руководителя. Опыт работы приветствуется. Зарплата по договоренности». Я совершенно не представляла, чем занимаются помощницы руководителей, но поскольку уже подрабатывала в магазине помощницей продавца, то решила, что это хороший знак. До собеседования оставалось еще много времени, и вся моя боевитость, которую я так решительно взращивала в себе, успела развеяться без следа. Из меня никогда не получится независимая современная женщина. Я хочу сидеть дома, заботиться об отце, читать романы и ублажать себя пальчиком перед зеркалом в спальне. Я проклинала Эммелин Панкхёрст и ее компанию Иезавелей за то, что они все испортили. Тем не менее в назначенный час я явилась в театральное агентство Чарльза Браунли на Олд‑Комптон-стрит. Я назвала свое имя в меру привлекательной секретарше, и мне было предложено сесть в приемной, где собеседования дожидались еще две соискательницы; мистер Браунли скоро меня примет. Чтобы подкрепить пошатнувшуюся уверенность, я принялась составлять мысленный перечень недостатков своих соперниц. Первой была женщина средних лет с некрасивыми толстыми лодыжками и уродливым синяком на ноге. Ее пальто было потрепано по подолу, и она сидела, расставив ноги. Вторая, мелкая потаскушка едва ли старше восемнадцати, составляла довольно серьезную конкуренцию: очень хорошенькая, с длинными волосами, в обтягивающем желтом свитере, белых сапогах до колен и настолько короткой юбке, что еще лет десять назад ее сочли бы оскорблением общественной нравственности. Она снисходительно мне улыбнулась, несомненно, уверенная, что ее полураздетое состояние покорит мистера Браунли с ходу. Я улыбнулась в ответ, подкрепив себя мыслью о сертификате об окончании курсов машинописи, который лежал у меня в сумочке. В кабинете у мистера Браунли я уселась на стул для посетителей за его письменным столом. Села как можно прямее и положила руки на колени. Мистер Браунли долго смотрел на меня, как мне показалось, не без одобрения. На вид ему было около пятидесяти, может, чуть больше. Он был одет в немодный коричневый костюм в тонкую полоску, с широким галстуком, украшенным узором из древнегреческих театральных масок. Поредевшие волосы он зачесывал через всю голову, чтобы скрыть шелушащуюся лысину на макушке. Его аккуратно подстриженные усы вкупе с мягкими, доброжелательными манерами отчасти сглаживали впечатление от его невзрачного внешнего вида. Он затушил сигарету в металлической пепельнице. Все собеседование состояло из одного-единственного вопроса: – Вы считаете, что справитесь с обязанностями мисс Эванс? Она от нас уходит. – Смотря в чем заключаются эти обязанности, – ответила я. Мистер Браунли одобрительно закивал головой. – Разумный ответ, мисс…? Я напомнила ему, как меня зовут. – Вы даже не представляете, сколько девушек приходили сюда и принимались меня уверять, что обязательно справятся, хотя я еще даже не разъяснял, что надо делать. – Весьма опрометчиво, – заметила я. – Полностью с вами согласен. – И что надо делать? – спросила я. Перечисленные обязанности не казались особенно сложными: отвечать на телефонные звонки, печатать письма, приветствовать клиентов, выполнять мелкие поручения. Я достала из сумки сертификат об окончании курсов машинописи и положила его на стол. Кажется, это произвело впечатление на мистера Браунли. Он повел плечами, словно мысленно принял решение, и сказал: – Сможете приступить к работе в эту пятницу? Эванс выходит замуж в субботу. Она все вам покажет и все расскажет. Для начала я вам предлагаю шесть фунтов в неделю. – Он помолчал и добавил: – Вы же не собираетесь замуж в ближайшее время? Я уверила его, что не собираюсь. Он поднялся из-за стола, подошел ко мне, и мы пожали друг другу руки, как Рузвельт и Черчилль, достигшие договоренности. Раньше я не понимала, что означает фраза «пружинистая походка», а теперь поняла. Я шагала по Чаринг-Кросс-роуд той самой пружинистой походкой. Я улыбалась прохожим. По пути мне попалась кофейня. Я никогда не бывала в таких заведениях, но смело вошла и уселась за столик у окна. Заказала себе капучино. За соседним столом три молодых человека со взъерошенными волосами и замшевыми заплатами на локтях пиджаков обсуждали какую-то рукопись, лежавшую перед ними. За другим столиком импозантный пожилой джентльмен читал журнал «Сцена». Возможно, он был театральным критиком. Он заметил, что я на него смотрю, и впервые в жизни я не отвела взгляд. Теперь я – помощница руководителя в театральном агентстве. Я пью капучино и совсем скоро начну зарабатывать шесть фунтов в неделю. Почти случайно я стала независимой современной женщиной. Официантка, красивая девушка с густо подведенными тушью ресницами, двигалась так, словно ждала, что сейчас ее будут фотографировать. Возможно, она была начинающей актрисой. Может быть, закрепившись в агентстве у мистера Браунли, я сумею задействовать свои связи, чтобы вывести ее на большую сцену, и спустя много лет, в своих мемуарах, она с благодарностью вспомнит женщину, которая заметила ее в кофейне на Чаринг-Кросс-роуд. Капучино почти целиком состоял из молочной пены и стоил в два раза дороже, чем чайник чая в «Лионе». Несмотря на грядущее богатство, я решила больше не поддаваться такому суетному соблазну. За ужином я сообщила папе, что устроилась на работу. Он обрадовался так сильно, что я даже обиделась. Как будто это такое великое достижение, на которое, с его точки зрения, я была в принципе не способна. – Прекрасно, просто прекрасно, – повторял он, иногда забывая донести ложку с супом до рта. – Я тобой очень горжусь. Он говорил со мной так, словно я была умственно отсталой. – Это простейшая секретарская работа, – сказала я. – С ней справится и шимпанзе. – И все равно, – сказал он. – Мало ли какие откроются перспективы. Меня задело его замечание, но я лишь собрала со стола суповые тарелки и пошла в кухню разогревать консервированное рагу на второе. Работа в театральном агентстве оказалась совсем не такой интересной, как мне представлялось. Я целыми днями печатала письма и договоры, разбирала входящую почту и сочувственно выслушивала жалобы удрученных клиентов мистера Браунли. Эта разношерстная компания состояла по большей части из артистов оригинального жанра, третьесортных иллюзионистов и шансонье, чей звездный час на эстраде давно миновал. Каждую среду, ровно в три пополудни, приходил Великий Дандо. Склонялся над моим столом, дыша перегаром от виски, доставал у меня из-за уха монету в два шиллинга, которая исчезала в его ладони, а потом появлялась в другой руке. Один раз из десяти у него получалось. В остальных девяти случаях монета выскальзывала у него из рукава, и он поднимал ее с пола дрожащей рукой. Независимо от результата я изображала восторженное изумление, чтобы не подрывать его уверенность в себе. Великий Дандо не желал выступать на детских утренниках, а поскольку у мистера Браунли не было для него других ангажементов, он давал представления в пабах в обмен на выпивку, которую ему покупали из жалости или, что вероятнее, в надежде, что чем быстрее он напьется, тем быстрее уйдет. Мне он был симпатичен, и я с нетерпением ждала его еженедельных визитов. Однажды, пока он дожидался приглашения в кабинет мистера Браунли, я спросила, какое у него настоящее имя. «Мое настоящее имя, – проговорил он с таинственным видом, – Великий Дандо». Он вытащил из рукава букет пластиковых цветов и с низким поклоном вручил его мне. Разговор, как всегда, оказался бесплодным, и перед тем как уйти, старый фокусник попросил меня вернуть букет и неуклюже запихал его обратно в рукав. – За такое меня исключат из Магической гильдии, – сказал он, постучав себя пальцем по носу. Я его успокоила, что его тайна в надежных руках и никто ничего не узнает. Он потрепал меня по щеке и сказал, что я хорошая девочка. Мистер Браунли не только устраивал ангажементы для Великого Дандо и ему подобных. Еще он поставлял девушек в различные клубы в Сохо. Раза три или четыре в неделю у нас в приемной обязательно появлялась молодая девчонка – неизменно из какого-нибудь провинциального северного городка, – с грохотом ставила на пол свой большой чемодан и объявляла себя актрисой, ищущей работу. Иногда они предъявляли рекомендательные письма от такой-то или такой-то репертуарной труппы или рецензии на спектакли, аккуратно вырезанные из мелких местных газет. Хотя сам мистер Браунли был родом из Манчестера, к этим девушкам он относился со снисходительным отвращением. «Толстые ноги и дремучий акцент, – говорил он. – Я не могу выпустить таких замухрышек на лондонскую сцену». Однако мистер Браунли был мастером убеждения. «Если бы вы появились вчера, – разливался он перед очередной замухрышкой, – в «Олд Вике» как раз была роль, которая подошла бы для вас идеально. Я уверен, что скоро появится что-то еще, а пока суд да дело…» После чего удрученная бедняжка отправлялась по определенному адресу на Уолкерс-Корт, где ей предстояло терпеть унижения, пока она не осознает свою ошибку и не вернется обратно к себе в захолустье, где выйдет замуж за Билли, Дика или Артура и поселится с мужем в свободной комнате в доме его родителей. Этот печальный круговорот, собственно, и держал на плаву бизнес мистера Браунли. Текучка «кадров» была постоянной, поток юных провинциалок не иссякал. В верхнем ящике рабочего стола я держала большую коробку с бумажными носовыми платками. И все-таки впервые в жизни у меня было чувство, что я нашла свое место в мире. Я перестала быть невидимкой. Я зарабатывала деньги своим трудом. Это не значит, что я стала нормально функционирующим членом общества, но поскольку все до единого клиенты мистера Браунли были, скажем так, несколько своеобразными, я отлично вписалась в эту компанию. По вечерам я продолжала сидеть с папой в гостиной, но мне надоело читать всю эту чушь, что печатают в женских журналах. Мне казалось, что я могу написать что-то получше. Или хотя бы попробовать. Я стала делать маленькие словесные зарисовки о людях, с которыми сталкивалась на работе. Потом купила новую тетрадь и в течение нескольких дней, уединившись у себя в комнате после ужина, сочиняла рассказ, ставший моим единственным литературным триумфом: «Теплый прием». Его главная героиня, Айрис Чалмерс, работала секретаршей в театральном агентстве, и действие строилось на ее связях с мужчинами, обращавшимися в агентство на постоянной основе. Вот начало рассказа: Айрис Чалмерс была не из тех девушек, которые довольствуются тем, что дают. Ее мама всегда говорила: «Пока будешь ждать принца, упустишь свое простое женское счастье». Но Айрис не собиралась довольствоваться простым женским счастьем. Нет, ей нужен принц и только принц. И однажды мужчина ее мечты вошел прямо в Театральное агентство Браунстоуна, где Айрис работала секретаршей. Его звали Ральф Констебль. Высокий, статный красавец, и к тому же богатый. Но вот незадача: он был непоправимо женат. Я написала рассказ за три вечера, полностью погрузившись в драматические переживания Айрис Чалмерс (она всегда попадала в какой-нибудь переплет). Я перепечатала рукопись на работе, в минуты затишья, пряча тетрадь под столом на коленях, чтобы мистер Браунли ничего не заметил и не поинтересовался, чем я таким занимаюсь. Отпечатанные страницы отправила почтой в редакцию «Женского журнала». Ответа не было несколько недель. Я почти и забыла обо всей этой затее, но однажды вечером, вернувшись с работы, обнаружила на столике в прихожей конверт, адресованный на мой писательский псевдоним. В конверте была моя рукопись и письмо от некоей миссис Патриции Ившем, в котором она сообщала, что, хотя мой рассказ очень даже неплохо написан и, вероятно, придется по вкусу читательницам «Женского журнала», редакция не возьмет его для публикации в его нынешнем виде. Они не могут, продолжала она, напечатать в журнале рассказ, героиня которого так легко и небрежно вступает в связь с женатым мужчиной. Однако если я внесу правки, обозначенные в рукописи, редакция пересмотрит свое решение и рассказ все-таки будет опубликован. «Очень даже неплохо написан» – это была наивысшая похвала, о которой я даже не смела мечтать. Также я испытала тайный восторг при одной только мысли, что моя героиня оказалась слишком порочной для читательниц «Женского журнала». Сразу после ужина я уселась за исправление своих ошибок. Ральф Констебль стал молодым вдовцом. Айрис избавилась от распутных мыслей и замашек, неподобающих истинной леди. Даже если у меня и возникало смутное ощущение, что я поступаюсь собственным «художественным видением», оно прошло сразу, как только рассказ приняли к публикации. Чек на два фунта стал достаточной компенсацией за отказ от изначального замысла. В последующие недели я сочинила еще несколько рассказов. Я была уверена, что, когда «Теплый прием» выйдет в свет, меня завалят всевозможными предложениями, и мне хотелось заранее подготовиться. Я видела, как прогрессирует мое писательское мастерство. Я отказалась от витиеватого стиля моего первого опуса в пользу более сдержанного, более литературного изложения. Я размышляла над каждым абзацем, а не неслась сломя голову от одной сцены к другой. Я наделяла своих персонажей богатой внутренней жизнью, надеясь, что читатель прочувствует сложность созданных мною характеров. Я убедила себя, что мне суждено стать Нэнси Митфорд [14] своего поколения. В тот четверг, когда вышел номер с «Теплым приемом», я едва дождалась обеденного перерыва и помчалась к газетному киоску на Чаринг-Кросс-роуд покупать журнал. Я стояла на тротуаре у входа и перелистывала страницы. Иллюстрация была довольно вульгарной: Айрис в до неприличия короткой юбке сидела за секретарским столом, вызывающе положив ногу на ногу, что совершенно не соответствовало ее описанию в рассказе, – но даже эта вольность не убавила радости от того, что мое сочинение попало в печать. Мне казалось невероятным, что вот я стою посреди тротуара с журналом в руках, а прохожие даже не знают, что они идут мимо знаменитой писательницы. В некоторой растерянности я вернулась в киоск и купила еще три экземпляра журнала. Продавец ничего не сказал, но я сочла нужным ему пояснить: – В этом номере напечатали мой рассказ. Продавец равнодушно пожал плечами. – С вас все равно девять шиллингов, барышня. Тогда я не знала, что это будет зенитом моей литературной карьеры. Следующие несколько дней я напрасно ждала шквала писем от восторженных читателей и заманчивых предложений от разных издательств. Еще через неделю, в обеденный перерыв, я пришла в главный офис редакции «Женского журнала» на Рассел-сквер. Секретарша в приемной, девушка лет двадцати, любезно спросила, чем она может быть полезна. Я объяснила ей ситуацию. Возможно, сказала я, мой адрес был указан неправильно. Она сделала вид, будто просматривает стопку писем. Для меня не было ничего. Однако я не упала духом, отпечатала на машинке несколько своих новых рассказов и разослала их в разные журналы. Все они были возвращены в сопровождении практически одинаковых, словно написанных под копирку писем с отказом. Как-то вечером я решила перечитать «Теплый прием». Мне вдруг подумалось, что, пытаясь «возвысить» свой стиль, я, наверное, забрела не туда и слишком уж далеко отошла от выигрышной формулы. С каждым прочитанным предложением я все больше и больше впадала в уныние. Даже в этом рассказе все было безжизненно и банально. На следующий день, не желая оставлять даже пепла в камине, я выкинула все «писательские» тетради в урну на тихой улочке в Мейда-Вейл.