– Ну, будем здоровы, – сказала я. – Будем здоровы, – повторил он с такой интонацией, что сразу стало понятно: его рассмешил мой комично-старомодный тост. Я мысленно поздравила себя за нечаянную шутку. Том с такой жадностью присосался к пиву, словно весь день проработал в полях. Я исправно пригубила джин. Завершив эти подготовительные мероприятия, он поставил на стол наполовину опустевший бокал и наклонился поближе ко мне, как будто мы собрались плести заговор. – Ну, что же, Ребекка Смитт. Расскажи мне о себе. Он подпер подбородок руками и выгнул бровь. Волосы у него были темные и очень густые. На нижних костяшках пальцев кудрявились черные волоски. Если бы кому-то потребовалось описать его внешность полиции, в описании наверняка прозвучали бы слова «смуглый» и «волосатый». Я даже подумала, что в нем, наверное, есть немалая часть греческой крови. Первым моим побуждением было промямлить, что рассказывать особенно нечего. Но Ребекка Смитт никогда не дала бы такой вялый ответ. Она лихо глотнула джина и сказала: – Ну, ты уже знаешь, что я сумасшедшая. – Да, как мартовский заяц. – И апрельский, и майский. В общем, круглогодичный, – сказала Ребекка. Я сама никогда не додумалась бы до такой остроумной реплики. – Больше зайцев, хороших и разных! – объявил Том. Я так и не поняла, то ли он продолжает просто шутить, то ли снова заигрывает. В разговоре возникла пауза. Обычно я заполняю такие неловкие паузы банальными замечаниями о погоде – просто, чтобы не молчать, – но Ребекка велела мне держать язык за зубами. Пусть Том сам изворачивается, чтобы поддержать разговор. Я потихонечку приступила ко второму бокалу джина. Его вкус уже не казался таким уж противным. Я закурила, прислонилась спиной к стене за банкеткой и медленно выдохнула дым. – Но ты же не круглосуточно сходишь с ума, – сказал Том. – Чем еще ты занимаешься? Поскольку прямой вопрос требовал прямого ответа, Ребекка принялась рассказывать о своей работе в театральном агентстве. Разумеется, она беззастенчиво приукрашивала действительность. Ее жизнь была бесконечной чередой премьер и вечеринок. Упомянув Лоуренса Оливье, она назвала его Ларри и сказала, что он просто душка. Буквально позавчера, сообщила Ребекка, она была на вечеринке в компании Ричарда Бёртона и Клер Блум, и они все курили «траву». Позже обычная вечеринка переросла в настоящую оргию, и Ребекка вернулась домой только под утро, чуть не заблудившись в Гайд-парке. Она говорила без умолку, делая паузы лишь для того, чтобы глотнуть джина. Когда поток ее бреда и джин в бокале иссякли, мне стало стыдно, что я имею какое-то отношение к этой женщине. Но ее речь, кажется, произвела впечатление на Тома. Мне снова подумалось, что он очень красивый мужчина. Его карие глаза блестели, словно подернутые влажной пленкой. Я заметила, что разбитная девица за соседним столом поглядывает на него с восхищением. Он был гораздо красивее обоих ее ухажеров. Меня с детства учили, что хорошие девочки не пялятся на людей и не задают вопросов. Однако с возрастом я поняла, что, как минимум, последнее вовсе не так оскорбительно, как меня убеждали с младых ногтей. В некоторых ситуациях социального взаимодействия вопросы не только вполне допустимы, но и почти обязательны. Поэтому я не стала стесняться и спросила у Тома: – А ты чем занимаешься? Расскажи о себе. Он пожал плечами. Это был его характерный жест, который мог означать что угодно. Конкретно сейчас он означал: «Ну, это не так уж и интересно, но раз ты спросила…» Том рассказал, что родился в маленьком городке в местах, которые он называл Черной страной [11]. Его отец погиб на войне. Его мама работала школьной учительницей. У него есть две младших сестры. Когда ему было двенадцать, ему подарили дешевый, простенький фотоаппарат, и с тех пор он мечтал стать фотографом. Поэтому он и приехал в Лондон. Его нынешняя работа – отнюдь не работа мечты, он хотел заниматься совсем другим, но любая работа все-таки лучше, чем вообще никакой. Он спросил, видела ли я рекламу миксера от «Санбим». Не моргнув глазом Ребекка соврала, что видела в «Женском журнале». Он снова пожал плечами, на этот раз вроде бы пренебрежительно, но все равно было видно, что он гордится собой. – Я делал им фотографии, – сказал он. – Потрясающе, – отозвалась Ребекка. – И для рекламы супов «Бонвиван». Надо сказать, он меня впечатлил. Сама мысль, что я познакомилась с человеком, который фотографирует товары (пусть даже скучные консервированные супы) для рекламы в журналах, была очень волнующей. – На следующей неделе у меня будет встреча по поводу съемок для журнала мод, – сказал он. – Там уже крутятся настоящие деньги. – И красивые девушки, – игриво заметила Ребекка. Том допил пиво. В пабе уже собралась настоящая толпа. Люди кружились, как на карусели. Гул разговоров оглушал. Том отодвинулся вместе со стулом и поднялся из-за стола. – Повторим, – сказал он, указав пальцем на мой бокал. Это был не вопрос, а скорее утверждение. Впрочем, после второго бокала джин уже не казался таким отвратительным, как вначале. Возможно, со временем он мне даже понравится. Пока Том ходил за напитками, я воспользовалась возможностью поправить макияж. Лицо, глянувшее на меня из зеркальца в пудренице, было не таким уж и жутким. Я растянула губы пошире и аккуратно нанесла помаду. Захлопнув пудреницу, я заметила, что один из парней за соседним столом наблюдает за мной. Ребекка одарила его ледяным взглядом, и он поспешил отвернуться. Том вернулся, уселся за стол, отпил пива и слизнул пенные «усы» над верхней губой. Кончик его языка на миг задержался в уголке рта, а потом спрятался, как испуганный мышонок. Когда он снова заговорил, его голос звучал очень серьезно: – Ну, и как он тебе? Мне сразу стало ясно, кого он имеет в виду, но я сделала вид, будто не поняла. – Кто? – Бретуэйт, – сказал Том. – Великий и ужасный Коллинз Бретуэйт. У меня было чувство, что меня обманули. Словно вся предыдущая беседа была просто вступлением, а теперь Том наконец подошел к настоящей причине, по которой пригласил меня на свидание. – А почему ты спросил? Том объяснил, что периодически видит Бретуэйта на улице. – Любопытный тип. Чего только о нем не болтают. – Например? Том снова пожал плечами. – Ну, в общем, все как обычно: женщины, пьянки, наркотики. Ребекка состроила скучающую гримасу, словно все это ее нисколько не занимает. – Если он тебе так интересен, то сходи к нему сам, – сказала она. Том уставился в свою кружку. Он что-то пробормотал, но осекся на полуслове. Потом отпил пива. – Что ты сказал? – спросила Ребекка. – Да мне вроде как незачем к нему ходить. – В смысле, ты не сумасшедший, как я? – Ты тоже не сумасшедшая. Не настоящая сумасшедшая, – сказал он. – В смысле, сейчас это модно: ходить по всяким психотерапевтам и рассказывать о своих снах. Особенно, если психотерапевт – сам Бретуэйт. – Он считает, что сны – это полная ерунда, – сказала я. Мне почему-то хотелось защитить Бретуэйта. – Да? – оживился Том. Он явно хотел получить больше сведений. – А что для него не ерунда? – Я не знаю. Но он действительно уникальный. Я таких еще не встречала. – Меня раздражало, что наш разговор отклонился куда-то в сторону, разрушив непринужденную дружескую атмосферу, установившуюся между нами. Я отпила еще джина. – Кажется, он тебя интересует даже больше, чем я. – Вовсе нет, – возразил он. – Что может быть интереснее тебя, Ребекка? Я закурила и выдохнула дым прямо ему в лицо. Том еще раз сходил за напитками. Он, видимо, рассудил, что безопаснее всего говорить о вещах, которые он фотографирует для рекламы. В частности, о пылесосах, наборах столовых приборов и котлах центрального отопления. С котлами было непросто, признался он. Сложно заснять котел так, чтобы он выглядел интересно. К тому времени мне уже было трудно сосредоточиться. И трудно все время держать в голове, что мне положено быть Ребеккой. Быть Ребеккой оказалось гораздо сложнее, чем быть собой. Приходилось прилагать немало усилий. Но если бы все зависело лишь от меня, меня бы и вовсе здесь не было. Именно так поступают нормальные люди: сидят вечером в пабе, пьют пиво и джин, разговаривают друг с другом. Слушают, что говорит собеседник, делают вид, будто им интересно. Ждут своей очереди заговорить. Мне было трудно понять, в чем тут смысл. Я ни капельки не сомневалась, что тем же валлийцам совершенно неинтересно вести беседы. Они пришли сюда исключительно для того, чтобы выпить пива, но даже они ощущали необходимость поддерживать некое подобие разговора. Оживленный разговор за соседним столом был не более чем поединком двух молодых людей, пытавшихся завоевать расположение девушки, сидящей между ними, как приз в лотерее на церковном празднике. Мужчина за столиком у двери по-прежнему читал газету. Все это время он молча сидел в одиночестве с одним и тем же бокалом пива. Я ему позавидовала. Я уже совершенно не понимала, что говорит Том. Его губы двигались, но слова тонули в общем гуле голосов. Я решила, что мне надо в уборную, и поднялась. Том указал на дверь в дальнем конце зала. Я направилась туда на нетвердых ногах. Ощущение было такое, будто меня долго били по голове. По телу разлилось какое-то странное онемение. Меня заметно пошатывало. Я не раз видела на улице пьяных, которых болтало из стороны в сторону, но я всегда думала, что на самом деле они не пьяны, а по каким-то своим непонятным причинам просто изображают пьяных. Я была не права. Потому что теперь меня тоже качало из стороны в сторону. Я с ужасом осознала, что напилась в дым. Кое-как я сумела открыть дверь в женский туалет. Там была одна-единственная кабинка и маленькая раковина. Мне вдруг показалось, что я теряю сознание. Я оперлась о стену, чтобы не упасть. Потом меня замутило и вырвало прямо на блузку. Не то чтобы сильно. Немножко желтой слизи и кусочки булочки, которую я заставила себя съесть в кафе у миссис Глинн. Я схватилась за раковину. На крючке рядом с ней висело крошечное полотенце. Тихо радуясь про себя, что я еще что-то соображаю, я намочила его под краном и принялась оттирать блузку. Кусочки булочки стерлись сразу, но слизь только размазалась по ткани. Блузка, за которую я отдала один фунт и пятнадцать шиллингов, была безнадежно испорчена. Меня опять замутило, и рвота хлынула в рот. Ее было немного, и я все проглотила, но от этого меня затошнило еще сильнее. Когда в уборную вошла разбитная девица в полосатой рубашке, я стояла, склонившись над раковиной, изо рта у меня текла струйка вязкой слюны. Ее деловитость оказалась достойной восхищения. Она сообщила, что я долго не возвращалась, и мой парень попросил ее сходить и проверить, все ли у меня хорошо. Даже в таком жалком состоянии я ощутила прилив восторга. Она назвала Тома моим парнем! Девушка помогла мне распрямиться, вытерла мне рот и сказала, что я изрядно изгваздалась. Я печально кивнула и тихо расплакалась. Она сказала, что плакать не надо. Такое случается даже с лучшими из людей. Я стояла, как растерянный ребенок. Она расстегнула мою блузку и заставила меня ее снять. Вывернула наизнанку и велела надеть обратно. Застегивать пуговицы изнутри было не очень удобно, но вдвоем мы управились довольно быстро. – Никто ничего не заметит, – сказала она. – Мужчины не замечают таких вещей. Она поправила мне прическу и сказала, что ничего страшного не случилось. Мне стало неловко за свои прошлые недобрые мысли об этой девушке. Она взяла меня за руку и проводила до самого столика. Том спросил, все ли в порядке. Я сказала, что да, но уже поздно, и мне надо домой. Он залпом допил свое пиво, взял меня под руку и повел к выходу. Мы попрощались, он усадил меня в такси, а потом бросился следом за отъезжавшей машиной и постучал в окно. Таксист притормозил. Хоть и не без труда, но я все же сумела опустить стекло. Том забыл спросить мой телефон. Я послушно дала ему номер. Ох уж эта Ребекка, подумала я. Та еще штучка. Бретуэйт II: Оксфорд Именно на втором сроке в Оксфорде личность «Коллинза Бретуэйта» сложилась уже окончательно. Двадцативосьмилетний Бретуэйт был старше и опытнее большинства своих сокурсников. Он пожил во Франции, повидал жизнь и, самое главное, имел опыт работы в психиатрической клинике. Он уже не испытывал потребности вписаться в среду своих сверстников, получивших элитарное частное образование. Наоборот, он хотел выделяться и начал нарочно подчеркивать свой просторечный северный говор и грубоватые манеры. Как раз в это время у него сформировалась весьма любопытная манера речи, которую многие отмечали впоследствии. Выступая на семинарах и зачитывая вслух тексты, он делал акценты на вспомогательных, неважных словах вроде предлогов или союзов и держал долгие паузы. «Его предложения, – говорил один из его бывших преподавателей, – продвигались, шатаясь, от точки к точке, как пьяный по длинному коридору». Эффект получался «одновременно комичным и гипнотическим». Разумеется, это было чистейшей воды лицедейство: изменив привычную манеру речи, Бретуэйт нашел легкий способ завораживать своих слушателей. Психология наряду с английской литературой в то время считалась «легким» гуманитарным предметом, и девушек на факультете было значительно больше, чем юношей. Бретуэйт умел соблазнять и вовсю этим пользовался. Строгие послевоенные нравы неуклонно ослабевали, и студентки Оксфорда потихонечку начали отстраняться от родительских представлений о сексе и классовом разделении. Бретуэйт с самого начала оказался в центре внимания. Ему даже не нужно было стараться, чтобы обольщать девушек. Будучи северянином и представителем рабочего класса, он мог позволить себе пренебречь традиционными ритуалами ухаживания. Девушки сами вешались ему на шею, привлеченные его грубой харизмой, бывшей для них в новинку. Одной из тех, кто попал под его сомнительное обаяние, была Сара Чизем, позже ставшая известным продюсером на радио «Би-би-си». «К женщинам он относился пренебрежительно и равнодушно, – вспоминала она. – Но, как ни странно, это лишь добавляло ему привлекательности в их глазах» [12]. Однажды, под конец одной особенно бурной студенческой вечеринки, проходившей на съемной квартире кого-то из сокурсников, Бретуэйт предложил Саре завалиться с ним в койку. «Он сказал по-другому, – пояснила она. – Употребил очень грубое слово. Я впервые услышала, чтобы кто-то произносил такие слова вслух. Но я, конечно же, пошла с ним. Тогда это казалось предельной свободой. Он бросал тебе вызов, мол, давай, докажи, что ты выше всей этой глупой романтической сентиментальщины, выдуманной средним классом, которую родители вбили в твою хорошенькую головку. После он сразу же давал понять, что ты ему безразлична, но ты все равно возвращалась к нему вновь и вновь, потому что наверняка знала, что за тобой стоит очередь из распаленных девиц, готовых прыгнуть к нему в постель». Она также призналась, что он знал, как доставить женщине удовольствие в постели. С ним она никогда не испытывала той досадной застенчивой неловкости, которой неизменно сопровождались интимные встречи с молодыми людьми «из приличного общества». Сара Чизем встречалась с Бретуэйтом чуть больше года, хотя они никогда не считали себя парой. Позже она поняла, что их отношения балансировали на грани насильственного принуждения, но, пока все не закончилось, она была полностью им очарована. «Всем – и женщинам, и мужчинам – хотелось держаться к нему поближе». Раз в две недели, по воскресеньям, Бретуэйт устраивал у себя в комнате студенческие собрания. Клуб Вагстаффа получил свое название в честь персонажа Граучо Маркса в фильме «Лошадиные перья». Назначенный президентом колледжа Хаксли, Вaгстафф поет песенку «Что бы там ни было, я сразу против» и откровенно высмеивает убеленных сединами профессоров. Каждая встреча Клуба завершалась торжественным исполнением этой песни при участии Бретуэйта и всех остальных, кто еще был в сознании. Название песни полностью соответствовало бретуэйтовскому интеллектуальному настрою, который по своей сути был категорически деструктивным и оппозиционным. Какие бы доводы ни выдвигали его оппоненты, Бретуэйт занимал либо противоположную, либо еще более экстремальную позицию. Его точка зрения могла радикально перемениться уже на следующей встрече Клуба, но он никогда не стеснялся сам себе противоречить. Поэтому никто не знал, во что он верит на самом деле. Но если по правде, то он не верил вообще ни во что. Единственное, во что стоит верить, утверждал он, – это наш непосредственный опыт, переживаемый здесь и сейчас, то есть в тех категориях, которые по природе своей мимолетны и непостоянны. Из чего следует, что само существование надо признать бессмысленным и эфемерным. Все остальное – самообман. Каждая встреча Клуба Вaгстаффа строилась на обсуждении текста, выбранного Бретуэйтом. На собраниях присутствовали студенты любых факультетов и даже младшие преподаватели. Тексты брались из философии, литературы или психологии, в зависимости от того, чем на данный момент увлекался Бретуэйт. Пиво и виски лились рекой, дискуссии продолжались до поздней ночи. Бретуэйт зачитывал вслух избранные отрывки и приглашал присутствующих к обсуждению. Девушки тоже ходили на сборища, но, по словам Сары Чизем, никто не ждал, что они будут высказывать свое мнение. Им полагалось внимательно слушать и серьезно кивать. Бретуэйт терпеливо выслушивал все точки зрения, после чего выносил свой вердикт, который всегда принимался за неоспоримую догму. Вклад участников в обсуждение считался успешным в той мере, в какой их аргументы соответствовали окончательным выводам самого Бретуэйта. Как отмечала Чизем, все это было «довольно уныло». Несмотря на восторженное окружение, у Бретуэйта почти не было настоящих друзей. Самым близким ему человеком был Стюарт Макадам, сын врача из Данфермлина. Он учился на факультете английской литературы и был единственным из всех знакомых Бретуэйта, с мнением которого тот считался. Позже Макадам издаст два романа (в первом из них, «Жизнь затворника», есть весьма колоритный персонаж, явно «списанный» с Бретуэйта) и займет должность преподавателя в Сент-Эндрюсском университете. Как и Сара Чизем, он испытывает очень противоречивые чувства по отношению к Бретуэйту. Я встретился с ним в его доме в Анструтере в феврале 2020 года. «Безусловно, он был грубияном, – вспоминал Макадам. – Он был среди нас самым старшим, чем и пользовался без зазрения совести. Но если он в чем-то с тобой соглашался, ты ощущал себя избранным. Он не любил, чтобы ему возражали, но, если тебе хватит смелости возразить, ты заслуживал его уважение». Однажды, после особенно бурной воскресной дискуссии, Бретуэйт принялся насмехаться над «эстетской» традицией английских поэтов-романтиков. В ответ Макадам поднялся и, хотя был сильно пьян, прочитал наизусть несколько строф из «Мужам Англии» Шелли. Когда он закончил, в комнате воцарилось молчание, а потом Бретуэйт резко вскочил и бросился к нему. Макадам не знал, чего ждать: объятий или удара в челюсть. В итоге Бретуэйт изобразил что-то похожее на борцовский шейный захват, что можно было расценивать и как агрессию, и как проявление дружеских чувств. В этом был весь Бретуэйт. Непонятно было, как с ним держаться. Непонятно, чего от него ожидать. Но если он вдруг почувствует твою слабость, тебе конец. Что касается его отношения к женщинам, Макадам высказался одним словом: бесстыдство. «Он говорил девушкам такие вещи, которые больше никто не решался произнести вслух, за которые в приличном обществе бьют по морде. Но Бретуэйту все сходило с рук. Больше того, женщины сами на это велись. Не все поголовно, но очень многие». Если его посылали подальше, он только смеялся и переключался на новый объект. Макадам признался, что втайне завидовал Бретуэйту и его власти над женщинами, но ему самому никогда не хватало смелости повторить подобный подход. В своих мемуарах Бретуэйт выражает весьма своеобразные взгляды на феминизм: «Женщины не хотят, чтобы с ними обращались как с равными; они и так равные. И в чем-то даже превосходят мужчин. Они, безусловно, заслуживают того, чтобы к ним относились так же открыто и честно, как и к мужчинам. Если хочешь мороженого, ты не просишь банан. Если хочешь засадить девушке, зачем приглашать ее на поэтический вечер?» Однако было одно исключение. Элис Тревельян была дочерью Эндрю Тревельяна, лондонского адвоката, который впоследствии защищал на суде Иэна Стотта, арестованного по обвинению в непристойном поведении в общественном месте в 1962 году, и блестяще выиграл дело. Элис была очень хорошенькой и исключительно умной девушкой, круглой отличницей и выпускницей частной школы для девочек в Хаммерсмите. В Оксфорде она училась на факультете английской литературы, как и большинство юных барышень, которым вряд ли когда-нибудь придется самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Она была серьезной, мечтательной девушкой, любившей Китса, «Королеву фей» Спенсера и живопись прерафаэлитов. С Бретуэйтом ее познакомил Макадам в один погожий денек на лужайке у Колледжа Баллиол. Макадам совершенно не понимал, что происходит: Бретуэйт проявил небывалую вежливость к Элис и даже поинтересовался ее семьей и учебой. Куда подевалось его обычное хамство?! Макадам торопился на семинар. Через час он вернулся и с удивлением обнаружил, что эти двое по-прежнему увлеченно беседуют. Он ни разу не видел, чтобы Бретуэйт вел себя с девушкой так заботливо и галантно. У него даже голос стал мягче, и он очень внимательно слушал ее рассказы о детстве в Лондоне и Корнуэлле, где у Тревельянов был летний дом. Поначалу Макадам счел это забавным. Дикого зверя укротила нежная дева из привилегированного общества, при том что Бретуэйт презирал таких девушек и всегда норовил оскорбить или шокировать их своими грубыми мужицкими замашками. Однажды он как бы в шутку сказал об этом Бретуэйту, но тот отмахнулся, заметив, что Элис «просто славная девочка». Однако позже Макадам пожалел, что он их познакомил. Весь весенний семестр 1955 года Бретуэйт и Элис практически не расставались. Они подолгу гуляли вдвоем или вместе обедали в городе. Бретуэйт вел себя безупречно, как рыцарь в присутствии прекрасной дамы. Он ни разу не пригласил Элис на встречи Клуба Вaгстаффа. Очевидно, он не хотел совмещать прямо противоположные личности, которыми представлялся в двух разных случаях. Летом того же года Бретуэйт даже провел неделю в загородном доме у Тревельянов, близ Труро, где они с Элис спали в разных комнатах. Он уважительно относился к ее родителям и ее младшему брату Энтони, с которым играл в теннис и обсуждал поэзию. Короче говоря, он стремился снискать себе расположение ее родных. В сентябре, когда начался новый учебный год, Бретуэйт пригласил Элис съездить с ним на выходные в Норт-Йорк-Мурс. По странной причуде судьбы они остановились в «Буковом дворе» – в той самой гостинице, куда заезжал Джордж Бретуэйт в день своего самоубийства, – и именно здесь их отношения наконец перешли в горизонтальную плоскость. Бретуэйт не звал Элис замуж, но она, должно быть, решила, что он ухаживает за ней именно с целью создать семью. Хотя нравы стали свободнее и сексуальная революция была уже не за горами, подавляющее большинство женщин по-прежнему шли под венец девственницами или вступали в добрачную связь только со своими женихами. Однако после поездки в Норт-Йорк-Мурс сердечный пыл Бретуэйта заметно охладел. Он сказал Элис, что не собирается на ней жениться. Он вообще не собирался жениться на ком бы то ни было и никогда не давал Элис повода для каких-то надежд. Она чувствовала себя униженной и оскорбленной. В канун Рождества в лондонском доме родителей она наглоталась таблеток. Надо сказать, это была несерьезная попытка самоубийства, и Элис выписали из больницы на третий день. Однако в лице Эндрю Тревельяна Бретуэйт обрел своего первого влиятельного врага. Хотя в своих мемуарах «Я сам и прочие незнакомцы» Бретуэйт посвящает годам в Оксфорде более сорока страниц, причем большая часть из них повествует о его тогдашних сексуальных похождениях, Элис Тревельян не удостаивается ни единого упоминания. Она быстро оправилась от потрясения и в 1960-м вышла замуж за молодого юриста по имени Фредерик Драммонд. Они прожили вместе больше полувека, вплоть до смерти Элис в 2016 году. В браке у пары родилось четверо детей. Велико искушение объяснить поведение Бретуэйта с псевдопсихоаналитической точки зрения. Элис была тезкой матери Бретуэйта и в известной мере походила на нее и внешне, и по характеру. Таким образом, Бретуэйт либо страдал хрестоматийным эдиповым комплексом и хотел переспать со своей матерью, либо испытывал бессознательное стремление наказать ее за то, что она бросила его в детстве. Но, скорее всего, все было проще и хуже. Когда Стюарт Макадам узнал, что Элис пыталась покончить с собой, он попытался утешить Бретуэйта. Ответ друга поверг его в шок: «Это же наивысшее достижение, разве нет? Когда девчонка пытается совершить самоубийство из-за чувств к тебе». Макадам до сих пор помнит, с каким презрением были произнесены эти слова. После этого случая он стал отдаляться от Бретуэйта, хотя ему не хватило смелости открыто поставить точку в их дружбе. Бретуэйт окончил университет с отличием в 1956 году. Он не пошел на церемонию вручения дипломов и доходчиво объяснил всем, кто был готов слушать, что не придает никакого значения этим цацкам, и вообще он не слишком старался, а выполнил только необходимый учебный минимум. Эта была откровенная чушь. Доктор Джордж Хамфри, тогдашний заведующий кафедрой психологии, еще с первого курса заметил блестящие способности Бретуэйта. Именно бунтарский настрой и неприятие общепризнанных авторитетов выделяли Бретуэйта из общей массы студентов. При всем своем вызывающем иконоборчестве он обладал живым, острым умом и мыслил так, как не мыслил никто другой. «Он был, без сомнения, самым одаренным студентом из всех, которых я повидал за девять лет руководства кафедрой», – вспоминал профессор Хамфри. Именно он убедил Бретуэйта поступить в аспирантуру. Кому-то, возможно, покажется странным, что Бретуэйт согласился остаться еще на три года в разреженной оксфордской атмосфере. В своих мемуарах он сам никак не комментирует это решение. Видимо, все дело в том, что его диплом мало на что годился, денег у него не было, а в Оксфорде ему предоставили жилье и стипендию. В кампусе он был «большим человеком». Его боялись и уважали, и он не испытывал недостатка в девушках, готовых с ним переспать.