– Уверяю вас, это не так, – сказала она. – Мне что-то подсказывает, Ребекка, что вы не такая опытная и искушенная, какой хотите казаться. – Смотря что понимать под опытностью и искушенностью. – Критерий только один: сколько у вас было мужчин? Краска, прилившая к щекам, выдала меня с головой. – Мне кажется, это неподходящая тема для разговора. Только теперь я заметила, что верчу в пальцах нитку, торчавшую из шва на манжете блузки. Я подняла глаза к потолку и уставилась застывшим взглядом на пятно в форме медузы. – Самый что ни на есть неискушенный ответ. – Судя по тону Бретуэйта, его забавлял наш разговор. Он был словно кот, играющий с полудохлой мышью. – Вы начинаете нервничать при одном только упоминании о сексе, и все же история, которую вы выбрали для рассказа на прошлой неделе, имела явный сексуальный подтекст. Мне кажется, вы побуждали меня прощупать вас по этим вопросам. Я даже не сомневалась, что он намеренно выбрал такие провокационные слова. Но, как всегда, он был прав. Даже в детстве я понимала, что приятные ощущения от шлейки, плотно охватывающей мою грудь, относились к чему-то грязному и недозволенному. К чему‑то, о чем нельзя говорить вслух. Сколько я себя помню, мне всегда удавалось вызывать эти запретные ощущения. В совсем раннем детстве я старалась плотнее завернуться в простыню, а затем – с нарастающим возбуждением – выбиралась из пут. Позже я обнаружила, что, если трогать себя между ног, возбуждение будет еще интенсивнее. Уже подростком, ублажая себя перед зеркалом, я связывала себе ноги в коленях шарфом или поясом от платья и тем самым усиливала удовольствие. Ощущение связанности, несвободы невероятно меня возбуждает. Разумеется, я ни с кем не делилась этими соображениями. И не собираюсь делиться. Вот почему я ответила Бретуэйту, что он ошибся и я не хочу обсуждать эти вопросы. – Тем более следует их обсудить, – сказал он. – Если вы не хотите перечислять всех любовников, тогда расскажите о своем первом сексуальном опыте. Мне самой было бы просто смириться с тем, что меня заклеймят неопытной девственницей, но Ребекка никогда не потерпит подобных инсинуаций. Я подумала о Констанции Чаттерли и ее лютом любовнике Меллорсе, но Мейда-Вейл – не усадьба Рагби. Здесь нет лесов и уединенных егерских хижин. Поскольку я не могла с ходу выдумать своего Меллорса, пришлось рассказывать правду. В одной из ее вариаций. После маминой смерти, нерешительно начала я, папа решил, что мне надо чаще бывать на море, и два-три раза в год отправлял меня погостить у его сестры в Клактон-он-Си. Когда я была младше, мы почти не общались с родственниками из Клактона. Они никогда не приезжали в Лондон, а мама была не большой любительницей путешествий в провинцию. Они жили в уродливом особняке на Рекриэйшен-роуд. Тетя Кейт была женщиной шумной и энергичной, но я всегда подозревала, что за ее показной жизнерадостностью скрывается разочарование в жизни. Когда она не хлопотала на кухне с руками по локоть в муке, не драила дощатый пол на крыльце и не развешивала во дворе нескончаемое свежевыстиранное белье (низшие классы, похоже, считают, что чрезмерная чистоплотность компенсирует все прочие недостатки), я не раз заставала ее с выражением неизбывной усталости на лице. Самой примечательной чертой дяди Брайана был его свист; он постоянно что-то насвистывал себе под нос, с придыханием, без всякой мелодии, и при этом легонько покачивал головой, словно старался продемонстрировать свое дружелюбие. Он был тихим, покладистым человеком, не имевшим привычки соваться в чужие дела, и гостить в его доме было довольно приятно. Здесь никто не придерживался строгого распорядка, принятого в нашей семье. Если мне хотелось проваляться в постели все утро или провести выходные за чтением книги, меня никто не осуждал. Если я пропускала обед или ужин за общим столом, тетя Кейт не косилась с неодобрением, когда я позже спускалась на кухню перехватить сэндвич с ветчиной или кусок пирога. Единственным «темным» пятном, омрачавшим эти милые, скучные и благочинные выходные в Клактоне, был мой кузен Мартин, младше меня на два года. Его нельзя было назвать совсем непривлекательным. У него были довольно приятные, вполне симметричные черты лица и песочные волосы, вечно падавшие на лоб. Уже к четырнадцати годам он сравнялся ростом с отцом. Однако он постоянно сутулился, словно боялся удариться головой о низкую притолоку. Кроме того, он унаследовал от отца раздражающую привычку объявлять о своем присутствии характерными звуками; правда, в отличие от дяди Брайана, он не насвистывал, а сопел носом. Поначалу мы с Мартином почти не общались, но позже он стал проявлять ко мне странный, навязчивый интерес. Когда я гуляла в саду, то не раз замечала, как он косится на мои ноги, делая вид, будто занят каким-то несуществующим делом. Когда я сидела в своей гостевой комнате, он топтался в коридоре за дверью, выдавая себя громким сопением. Он всегда жутко стеснялся со мной заговорить, а если я обращалась к нему сама, сразу краснел и смущался еще сильнее. Смею предположить, что он передо мною благоговел, и я вовсю этим пользовалась, громогласно рассказывая о том, что моя тетя (не без намека на восхищение) называла столичным образом жизни. Иногда я нарочно оставляла дверь ванной слегка приоткрытой. Меня будоражила мысль, что Мартин тайком наблюдает, как я чищу зубы. На этом месте я прервала свой рассказ и посмотрела на доктора Бретуэйта. Он по-прежнему сидел на полу спиной к двери. Его лицо оставалось бесстрастным, но он сделал мне знак продолжать, крутанув пальцем в воздухе. Я снова уставилась в потолок и продолжила. В мой, как оказалось, последний приезд в Клактон я сперва не узнала Мартина – так разительно он преобразился. Ему тогда было шестнадцать или семнадцать. Он наконец-то избавился от подростковой сутулости, приобрел осанку Homo erectus [16] и черную кожаную куртку, которую не снимал даже за столом. Он больше не сопел носом и не краснел, а глядел мне прямо в глаза. Теперь уже я смущалась в его присутствии. Он слушал новейшие музыкальные записи, выкрутив звук на проигрывателе на полную мощность, и сообщил мне по секрету (когда родителей не было рядом), что он курит и гуляет с девчонками по «нашей Набережной». Я, разумеется, изобразила полнейшее равнодушие. В Лондоне, сказала я этак небрежно, я курю марихуану и всю ночь до утра веселюсь в джаз-клубах. Когда он спросил, какие современные группы мне нравятся, я скрыла свое невежество, пренебрежительно пожав плечами, и не стала ему говорить, что предпочитаю Шопена. Я должна была уехать в воскресенье после обеда, и за ужином в субботу Мартин – или Марти, как он теперь предпочитал называться, – спросил, не желаю ли я «прошвырнуться» по Набережной. Ему явно хотелось похвастаться перед друзьями своей кузиной из Лондона, и у меня не было причин лишать его этого маленького удовольствия. Я даже принарядилась и накрасилась перед выходом. Мартин ждал меня в коридоре. Он поднял воротник своей кожаной куртки и стоял, засунув большие пальцы под тонкий ремень на джинсах. Как только мы вышли из дома и завернули за угол, он достал из кармана пачку сигарет и предложил мне закурить. Естественно, я не могла отказаться. С моря дул ветерок, и Мартин встал поближе, чтобы поднести мне спичку. У него изо рта пахло макаронами с сыром, которые мы ели на ужин. Прикурить оказалось не так уж и просто. Мартин мне объяснил, что надо вдыхать в себя воздух, когда он подносит огонь к сигарете. Я напомнила, что обычно курю только марихуану. Он серьезно кивнул и сказал: – Да, конечно. Я держала зажженную сигарету, зажав ее между пальцами – большой палец снизу, средний и указательный сверху, – как это делают женщины в рекламе. Мартин держал сигарету, как бы пряча ее в кулак. На Набережной мы встретились с тремя парнями, одетыми точно так же, как Мартин. Они стояли, прислонившись к перилам, и обсуждали проходивших мимо девчонок, которые старательно делали вид, будто не замечают, что на них глазеют. Мартин не представил меня друзьям, и никто из ребят не попытался со мной заговорить. Однако было вполне очевидно, что они знали, кто я такая, и я втайне порадовалась, что Мартин рассказывал им обо мне. Я попросила еще одну сигарету, и он с готовностью протянул мне пачку. На этот раз мне удалось прикурить сразу. Мы впятером стояли полукругом, спиной к морю, лицом к променаду. Молчание нарушалось лишь редкими репликами вроде: «Вот идет Мики Динс» или «Это же старый хрыч Корки на своей колымаге?». Старый хрыч Корки, как я поняла, был их учителем, и когда он отъехал на безопасное расстояние, мальчишки выкрикнули ему вслед несколько глупых ребяческих обзывательств. Возможно, их сдерживало мое присутствие. Хотя, может быть, именно так всегда и проходили вечерние прогулки по Набережной. Когда моя сигарета догорела до фильтра (я почти не курила, а просто держала ее в руке), я уронила ее на асфальт и затушила носком туфли. Это было приятное действие, создающее ощущение уверенности, и я решила начать курить по-настоящему. Чуть погодя к нам присоединились две девушки, очень сильно накрашенные, но в неожиданно модных коротких плащах. Мартин вспомнил о хороших манерах и представил нас друг другу. Первая (Синтия) была низенькой и курносой, с круглым лицом и маленькими поросячьими глазками. Вторая, стройная и высокая, была настоящей красавицей. Вылитая Брижит Бардо, только с темными волосами. Она стояла, прижимая к груди свою сумочку-клатч, плавно покачивала бедрами и задумчиво смотрела куда-то за горизонт. Я невольно ею залюбовалась. Еще минут пять прошло в полном молчании, а затем кто-то предложил «завалиться в «Атланту». Мальчишки ушли далеко вперед. Мы с девчонками чуть поотстали. Низенькая толстушка спросила: – Так ты, значит, из Лондона? – Да, – ответила я. – Я собираюсь переехать в Лондон. Сразу, как только смогу сбежать с этой помойки. – Это правильно, – сказала я. Она спросила, сколько мне лет. Я ответила. Мы немного прошлись в тишине. Потом она спросила, с какого возраста, по моему мнению, девушкам уже можно заниматься «тем самым». Я уставилась на нее и невинно спросила: – Чем именно? – Ну, ты поняла. – Она придвинулась ближе ко мне и повторила с таким напором, какой только можно вложить в эти два простых слова: – Тем самым! Девушки выразительно переглянулись. – Зависит от обстоятельств. – Каких? – Самых разных, – сказала я, наслаждаясь своим неожиданным статусом секс-гуру. – Но самое главное, надо решить, хочешь ты сама или нет. Синтия серьезно кивнула и спросила, понизив голос до конспиративного шепота: – А ты сама… уже да? – Конечно, – сказала я, снисходительно усмехнувшись. – Сто раз. Один раз с чернокожим. Это произвело на них сильное впечатление. – Мой парень хочет, чтобы мы с ним занялись этим самым, – призналась Синтия. – Но я боюсь, будет больно. – Лучше с этим покончить как можно скорее, – сказала я, входя во вкус. – В первый раз всегда больно, но кому нужны полумеры. Самое главное, никогда не ложиться с одним и тем же мужчиной дважды. А то они начинают придумывать себе всякое. – Что, например? – Ну, всякое‑разное. Синтия снова серьезно кивнула. «Бардо» закатила глаза. Вряд ли им было больше пятнадцати лет. Мартин и его друзья ждали у входа в «Атланту», обшарпанный кафетерий с потрепанным тентом и несколькими свободными металлическими столиками, выставленными прямо на тротуар. Мы вошли внутрь и уселись за длинным столом в центре зала, поскольку все кабинки были заняты. Я сняла пальто и повесила его на вешалку у двери. Сесть мне пришлось между Мартином и одним из мальчишек. К нам подошел седовласый мужчина в кардигане и очках в тонкой проволочной оправе. Он был больше похож на церковного органиста, чем на владельца кафе. – Что вам, детишки? – спросил он. Меня неприятно задело, что меня поставили в один ряд с «детишками», но я ничего не сказала. Все заказали кока-колу, которую подали в уже открытых бутылках с соломинками для питья. Мальчишки сразу же вытащили соломинки и стали пить прямо из горлышка с этакой претенциозной брутальностью. Я потихоньку пила свою колу и осматривала зал. В углу стоял музыкальный автомат, рядом с которым собралась компания из трех парней с экстравагантно зачесанными назад волосами. Две девушки в бриджах чуть ниже колен танцевали вдвоем, медленно покачивая бедрами и глядя пустыми глазами в пространство за плечами друг у друга. Близкое соседство за одним столом как будто ослабило замкнутое напряжение мальчишек из компании Мартина. Тот, что сидел рядом со мной, спросил, нравятся ли мне братья Эверли. – Братья Эверли? – озадаченно переспросила я. – Я с ними незнакома. Он ухмыльнулся и указал пальцем на музыкальный автомат. Я так поняла, что игравшую песню исполняли те самые братья Эверли. Песня показалась мне какой-то детской. Так я ему и сказала. Мартин чуть подался вперед и указал на меня большим пальцем. – Она любит джаз. – Да, – кивнула я. – Я люблю джаз. Мальчик, сидевший напротив меня, заявил: – Джаз для педиков. – Я тоже люблю джаз, – сказал Мартин. – Понял, отвял, – примирительно отозвался его приятель. Он отхлебнул колы из горлышка, грохнул бутылкой о стол и окинул меня наглым оценивающим взглядом, словно я была призом в школьной викторине. Мне было приятно, что Мартин встал на мою сторону. Теперь, когда я увидела его в компании сверстников, он казался гораздо взрослее. Я достала из сумочки банкноту в десять шиллингов и попросила Мартина купить мне пачку сигарет. Он тут же вскочил, радуясь возможности оказать мне услугу. – Какие ты куришь? Я придирчиво оглядела ассортимент сигарет, выставленных за прилавком. «Нэви Кат» казались не очень женственными, «Ротманс» – слишком рабоче-крестьянскими. Я решила, что мне подойдут «Крейвен А». Я видела их рекламу, и мне нравилось изображение маленького черного котенка на пачке. Мартин принес сигареты, и я пустила пачку по кругу, изображая щедрую лондонскую кузину. Мы все закурили, нас окутало густое облако дыма. Мальчик, который спрашивал о братьях Эверли, сказал, что ему тоже нравится джаз. Я сказала, что им с Мартином надо как-нибудь приехать в Лондон, я свожу их обоих в джаз-клуб. – Правда? – спросил он. Я сказала, что придется чуть-чуть подождать, пока они не станут достаточно взрослыми. Он уверил меня, что они вполне взрослые. Они с Мартином принялись обсуждать, когда они смогут принять мое приглашение, и я сто раз пожалела о своем глупом желании порисоваться. Заиграла новая песня. – Вот эта мне нравится, – сказал Мартин. Он резко поднялся из-за стола и пригласил меня на танец. Остальные мальчишки изобразили ироничные охи и ахи. Мартин насупился, и я согласилась с ним потанцевать, потому что мне стало его жалко. И еще потому, что мне хотелось скорее свернуть обсуждение предполагаемой экскурсии в Лондон. Мы встали лицом друг к другу на отведенном для танцев крошечном пятачке у музыкального автомата. Другая пара танцующих уже слилась в тесных объятиях. Мартин согнул руки в локтях и принялся медленно двигать ими вперед и назад. Он легонько покачивал бедрами, переступая с ноги на ногу более-менее в такт мелодии. Я стала копировать его движения, и в том же духе все продолжалось какое-то время. Мелодия была довольно однообразной, но ненавязчивой. На третьем куплете Мартин шагнул вперед, так что теперь мы стояли почти вплотную. Он шевелил губами, беззвучно проговаривая текст песни, состоявший, как мне показалось, из бесконечного повторения фразы: «Да, я великий притворщик», – в сопровождении гармонично растянутых «о-о-о» и «у-у-у». Мартин положил руки мне на бедра, едва касаясь их кончиками пальцев, и продолжил топтаться на месте. Можно было бы отодвинуться, но мне не хотелось его смущать, и я взяла его под локти. Приняв это за поощрение, он приобнял меня за талию. Теперь его пальцы касались моей спины прямо над поясом юбки. Теперь мы почти прижимались друг к другу. Это было не очень прилично, но после моей похвальбы о джаз-клубах и чернокожих любовниках было бы странно изображать из себя девственницу-недотрогу. Когда песня достигла своей бессодержательной кульминации, Мартин резко притянул меня к себе под одобрительное мычание его приятелей за столом. Наши бедра двигались в унисон, его подбородок лежал на моем левом плече. Потом я почувствовала, как к моей юбке прижимается напряженный бугор у него в паху. Я его оттолкнула, хотя и беззлобно. Песня закончилась. Мартин посмотрел на меня. Хотя наш с ним танец едва ли был зажигательно-энергичным, он дышал тяжело, словно после пробежки. Я вернулась на свое место. Мартин пошел в туалет. Когда он вернулся, я сказала, что нам, наверное, пора домой. Он кивнул. По дороге домой он попытался завести разговор, словно между нами не произошло ничего необычного. Я, как могла, отвечала и тоже делала вид, будто ничего не случилось. Как ни странно, но наша беседа получилась более легкой и непосредственной, чем когда-либо прежде. Когда мы добрались до дома на Рекреэйшен-роуд, ни в одном из окон не горел свет. Мы с Мартином стояли в темной прихожей, прислушиваясь к тишине. Мы оба осознавали, что совершили – пусть и непреднамеренно с моей стороны – что-то запрещенное, и это знание сделало нас сообщниками. Убедившись, что родители спят, Мартин указал взглядом на дверь в гостиную. Я вошла в комнату следом за ним. Это была жуткая тесная комнатушка, где тетя Кейт коротала вечера за вязанием и просмотром телевизора, пока ее муж дремал над газетой или бормотал себе под нос ответы на вопросы очередной телевикторины. Шторы были раздвинуты, но Мартин не стал их задергивать. Он закрыл дверь и зажег лампу на столике у дивана. Потом встал на колени перед тумбочкой под телевизором. Я присела на краешек дивана. Мартин обернулся ко мне с заговорщическим видом. В предвкушении он потер ладони и открыл тумбочку, где его родители хранили запасы спиртного. – Что будешь пить? – спросил он. Я пожала плечами. Он вынул из тумбочки два бокала и бутылку из темного коричневого стекла, устроив при этом целый спектакль под названием «Мартин старается не шуметь». Он наполнил бокалы, протянул один мне и, небрежно сбросив на пол мамино вязанье, плюхнулся на диван рядом со мной. Мы тихо чокнулись, и я чуть пригубила напиток. Это был херес, приторный вкус Рождества. Мартин залпом осушил свой бокал и налил себе еще. Я подавила желание спросить, не заметят ли его родители, что хереса в бутылке заметно поубавилось. Это уж точно не моя проблема. У меня не было никакого желания сидеть в этой гостиной в компании с кузеном, но мягкий приглушенный свет и беседа вполголоса создавали приятное ощущение уютной интимности. Я напомнила себе, что, будучи старшей, я полностью владею ситуацией и могу уйти в свою комнату, когда захочу. Мартин подлил мне хереса. – Неплохое винцо, скажи.