Я сделала еще глоток. Надо признаться, по телу разлилось приятное расслабление. Возможно, вкупе с курением, стоит подумать и о развитии пристрастия к спиртным напиткам. Стремление, в общем, не хуже любого другого. Мартин предложил мне снять пальто. Сказал, что так будет удобнее. Я была с ним согласна, но все же не стала снимать пальто, потому что не знала, к чему это все приведет, и решила не совершать необдуманных действий. Мартин хотел включить газовый камин, но я сказала, что лучше не надо. Я все равно уже скоро пойду в постель. Мартин многозначительно кивнул, как будто услышал в моих словах некое поощрение, и отпил еще хереса. – Надеюсь, ты не слишком скучала в нашей компании? – спросил он. Я уверила его, что провела очень приятный вечер, и поблагодарила за приглашение на прогулку. Мартин смотрел в одну точку прямо перед собой. Я впервые заметила, что у него точно такой же римский нос, как у моего папы. – У тебя замечательные друзья, – сказала я. – Идиоты все как один. Я уже жду не дождусь, когда можно будет уехать из этой дыры. Я допила херес и сказала, что устала и хочу спать. – Я тоже устал, – сказал он. Потом наклонился и попытался поцеловать меня в губы, которые я плотно сжала. Впрочем, мне было не так уж противно, и я не стала его отталкивать. Даже не отвернула лицо. Восприняв отсутствие сопротивления как разрешение продолжать, он положил руку мне на колено. Я по-прежнему сидела неподвижно. Он начал сопеть и фыркать, как конь. Потом убрал руку с моего колена и попытался залезть мне под пальто. На этом месте я схватила его за запястье и сказала, что пора бы остановиться. Я поднялась на ноги. У него был такой удрученный, потерянный вид, что мне стало почти его жаль. Я сказала, что он еще слишком молод для подобных забав. Он ответил, что Синтия позволяет ему даже больше. Я сказала, что очень за него рада, но я ему ничего не позволю. Я поднялась к себе и легла спать. Не знаю, сколько прошло времени. Наверное, я уже начала засыпать, но тут дверь моей спальни со скрипом открылась. В комнату проскользнул Мартин. В тусклом свете я разглядела, что он был в пижаме. Он подошел к кровати, приподнял одеяло и лег рядом со мной. Как пишут в дамских романах, его «мужское естество воспряло». Он поцеловал меня в плечо, потом в шею. Одной рукой он потянулся к подолу моей ночной рубашки. Я удержала его руку на месте. Он сбивчиво попросил разрешить ему «только потрогать». Я сказала, что никаких «только потрогать» не будет и что если он сейчас же не уйдет к себе в комнату, я буду кричать и разбужу его родителей. Он вздрогнул всем телом, словно в каком-то странном припадке, и на секунду как будто оцепенел, а потом я почувствовала, как мне на живот пролилось что-то липкое и вязкое. Как только его хриплое дыхание чуть успокоилось, он встал с кровати и извинился. Умоляющим голосом попросил ничего не рассказывать его родителям. Разумеется, я и не собиралась рассказывать, но сказала Мартину, что еще подумаю. Позже мне пришло в голову, что я, может быть, зря его прогнала. Пусть бы он сделал то, ради чего приходил. Может быть, это было бы не так уж противно. Мне вдруг стало неловко, и я украдкой взглянула на Бретуэйта. Он сидел, сложив руки на животе. Он вроде бы не собирался меня прерывать, и я продолжила свой рассказ. На следующий день, день моего отъезда, Мартин так и не вышел проститься, и у меня было чувство, что он нарочно меня избегает. В поезде я нашла купе, где было свободное место у окна. Я села спиной по ходу движения. Мне нравится ощущение, что тебя будто подхватывает и несет неодолимая сила. Ощущение, которого не бывает, когда ты сидишь по ходу движения. Женщина с внешностью старой девы занимала среднее сиденье из трех напротив. Мы обменялись рудиментарными приветствиями. Ее выбор места явно указывал на собственнические наклонности. Усевшись по центру, она как бы распространяла свое владение на все купе. Поезд еще даже не тронулся, а она уже разложила по обе стороны от себя вязальные принадлежности, заняв ими еще два сиденья. Ее длинная юбка, доходившая почти до лодыжек, пришлась бы к месту и в эдвардианскую эпоху. На лацкане ее жакета красовалась брошка с камеей, и даже в купе она не сняла темно-зеленую фетровую шляпку с пером. Однако я обратила внимание, что ее кожа – на лице и щеках – была достаточно свежей и совсем не старушечьей. Несмотря на старомодный наряд, вряд ли ей было больше сорока лет. Но независимо от возраста она производила впечатление человека, пребывающего в состоянии перманентного раздражения. Ее жизнь не сложилась, и чтобы уберечься от будущих разочарований, она задушила в себе все надежды. Она вязала детскую кофточку. Видимо, для племянника или племянницы, поскольку у нее не было обручального кольца. Можно представить, как ее бедная сестра боится ее ежегодных визитов и втайне ликует, когда она наконец собирается уезжать. Возможно, когда-то она отвергла ухаживания молодого человека и с тех пор мучается сожалением. Я закрыла глаза и прислонилась головой к окну, как будто собираясь уснуть. Поезд отошел от перрона, и буквально через минуту дверь купе распахнулась. Я открыла глаза. В дверном проеме стоял розовощекий молодой человек с густо напомаженным волосами, в светлом бежевом плаще. В левой руке он держал плотно набитый портфель, в правой – незажженную трубку. – Не возражаете, дамы, если я к вам присоседюсь? – проговорил он преувеличенно жизнерадостным голосом. – Если, конечно, у вас не собрание суфражисток. Не то чтобы я против. На самом деле я только за. Старая дева одарила его кислым взглядом. Она была явно против. Я приветливо улыбнулась, хотя бы только затем, чтобы дистанцироваться от своей мрачной попутчицы. Молодой человек забросил портфель на багажную полку и, зажав трубку в зубах, снял плащ так поспешно, словно тот вдруг загорелся. Под плащом обнаружился твидовый костюм-тройка такого покроя, от которого даже мой папа отказался бы еще до войны. Я подумала, что он, наверное, младший сотрудник в какой-нибудь бухгалтерской фирме который считает, что, одеваясь в таком старомодном стиле, он скорее добьется расположения начальства и продвижения по службе. Учитывая расположение сидений, он должен был занять место, ближайшее к двери. В общественном транспорте, на скамейках в парке или в кафе мы, люди, инстинктивно располагаемся как можно дальше друг от друга, и любое отклонение от этой нормы справедливо воспринимается с подозрением. Однако наш новый попутчик сел рядом со мной. Это не только стеснило меня, но и вынудило старую деву передвинуть колени, чтобы освободить место его ногам. Она сердито уставилась на него, после демонстративно вперила взгляд в свое вязание. Молодой человек повернулся ко мне и скорчил комичную рожицу, как наказанный школьник. Я сочувственно закатила глаза, и мы вроде как стали сообщниками. Он воспринял это как приглашение к разговору и поспешил представиться. Если память меня не подводит, его звали Джордж Бортвик. Он переложил трубку из правой руки в левую, и мы обменялись неловким рукопожатием. Я тоже назвала ему свое имя, чтобы не показаться невежливой. – Хорошее, крепкое, добротное имя, – заметил он, словно речь шла о туристических ботинках. Видимо, у меня на лице отразилось недоумение, потому что он тут же засуетился: – Может быть, я подобрал не те слова. Я имел в виду, что само имя звучит солидно. Оно надежное и внушает доверие, вот я о чем. А вы сами не производите впечатление солидной матроны. Ни в коем случае. Вы такая изящная, прямо воздушная, если можно так выразиться. Он осекся на середине своего идиотского монолога, и я отвернулась к окну. Предместья Клактона сменились полями пшеницы или полями чего-то еще, я не знаю. Мое явное нежелание поддерживать разговор нисколько не обескуражило Джорджа. Он спросил, откуда я родом. Он сам из Клактона, но нынче работает в Лондоне. Снимает квартиру в районе Элефант-энд-Касл, но почти каждые выходные приезжает в Клактон повидать «дорогую мамулечку» (эту последнюю фразу он произнес с жутким акцентом кокни). По мне сразу видно, что я из Лондона, заметил он. Есть во мне этот столичный лоск. Мне было приятно такое услышать, пусть даже из уст дремучего провинциала. Как оказалось, Джордж – не младший бухгалтер, а продавец-консультант в страховой фирме. – Многим кажется, что это скучно, – серьезно проговорил он, – но это очень интересная работа на самом деле. Я сказала, что да, безусловно, но, если он не возражает, мне бы хотелось чуть-чуть подремать. Я что-то устала. – Да, конечно, – ответил он. – Морской воздух и все такое. Я улыбнулась и сказала, что немного замерзла, и, может быть, он не откажет одолжить мне свой плащ. Джордж был только рад услужить. Он достал с полки сложенный плащ, развернул его и укрыл меня, как заботливый отец, который укладывает дочку спать. Я прислонила голову к окну и закрыла глаза. Джордж завозился на соседнем сиденье. Кажется, он набивал трубку. Потом чиркнула спичка, купе наполнилось знакомым запахом табака, как будто сюда вошел папа. В какой-то момент я задремала. Вернее, погрузилась в зыбкое состояние между бодрствованием и сном. Хотя я сказала Джорджу, что мне якобы зябко, в купе было тепло, даже жарко. Мерное движение поезда навевало приятную дрему. Мысли лениво ворочались в голове. Я вспоминала события вчерашнего вечера. Песня, под которую танцевали мы с Мартином, накрепко засела в сознании. Мне вспомнилось, как он притянул меня ближе к себе. Он что же, спланировал все заранее? Мне понравилась эта мысль. Притворившись, что я просто ворочаюсь во сне, я просунула руку под пояс юбки и принялась ублажать себя легкими, почти неосязаемыми движениями среднего пальца. Это было восхитительное ощущение. Я крепко сжала бедра, как ребенок, которому захотелось по-маленькому. Не знаю, в чем было дело. То ли в размеренном движении поезда, отдающем мне в ягодицы, то ли в присутствии рядом Джорджа – пусть даже он был совершеннейшим чурбаном – и знакомом аромате его табака, но никогда прежде я не испытывала такого пронзительного удовольствия, как в тот раз. У меня перехватило дыхание, и я не смогла сдержать хриплые стоны, которые мне хватило ума замаскировать под приступ кашля. Джордж тут же приступил к решительным действиям: пару раз стукнул меня по спине и помчался к кондуктору за стаканом воды. Старая дева уставилась на меня, поджав губы. У меня горели щеки. Я не сомневалась, что она поняла, чем я тут занималась. Я испытала огромное облегчение, когда Джордж вернулся, и с благодарностью взяла у него стакан с водой. – Вам, наверное, приснился кошмар, – сказал он. – Да, – ответила я, глядя на него с притворной скромностью. Я отпила воды. После такого проявления рыцарства было бы просто невежливо отказать ему в удовольствии выпить со мной чашку чая, когда мы приехали в Лондон. Почти три четверти часа я просидела с ним в кафетерии на Ливерпуль-стрит, выслушивая его разглагольствования о тонкостях страхового бизнеса. Когда мы расстались, он обмирал от восторга (бедняга), заполучив телефонный номер девушки с «лондонским лоском». Мне даже стало немножечко стыдно, что я дала ему вымышленный номер. Может быть, потому, что я удобно устроилась на диванчике, я сама увлеклась собственным рассказом. Доктор Бретуэйт все время сидел на полу и ни разу меня не перебил. Я почти забыла о его присутствии. В пепельнице на столике у дивана обнаружилось три окурка, хотя я не помню, чтобы я курила, пока говорила. Наступившее молчание было похоже на паузу для передышки после напряженной работы. Теперь я поняла, почему люди готовы платить просто за то, чтобы их внимательно выслушали. Бретуэйт долго смотрел на меня. Минуту, если не больше. Его лицо оставалось бесстрастным. За время нашего короткого знакомства я успела привыкнуть к странному ощущению, что, даже когда не произносилось никаких слов, разговор все равно продолжался; разговор взглядов и едва уловимых жестов. Я села, опустив ноги на пол. Я пыталась сидеть неподвижно, ничем себя не выдавая, но у меня было чувство, что Бретуэйт читает меня как открытую книгу, и видит все, что я пытаюсь скрыть. Он заговорил первым: – Интересно, что из этого правда? – Все правда, – возмущенно ответила я. Он повторил мои слова скептическим тоном. – Я могла упустить мелкие подробности, – призналась я. – Это было давно. Он поднялся, подтащил к себе стул и уселся на него верхом, положив подбородок на спинку. – Значит, вы все это выдумали? – Я ничего не выдумывала. – Моя дорогая, для меня совершенно не важно, было ли все это на самом деле. Важно, что именно здесь и сейчас вы рассказали мне эту историю. Я начала возражать, но он отмел все мои возражения небрежным взмахом руки. – Возможно, это наполовину выдумка и наполовину правда. Но настоящая правда – важная правда – заключается в том, что сегодня вы выбрали для рассказа именно эту историю. Она все равно будет правдой, даже если это сплошная выдумка. Ход его рассуждений сбил меня с толку, так я ему и сказала. – Стало быть, я привел вас в замешательство. И вам это не нравится, да, Ребекка? Confundere! – объявил он, подняв к потолку указательный палец. – Confundere. В переводе с латыни: «приводить в замешательство», «смешивать», «взбалтывать», «будоражить». А вы очень не любите, когда все намешано в одну кучу, да, Ребекка? Вы не любите никакой взбудораженности. Вам нужно, чтобы все было разложено по местам. Тогда вам спокойно. Вы бежите от всякого взаимодействия, от любого контакта с другими людьми. Абсолютно без разницы, произошли ли события из вашей истории на самом деле. В любом случае это история о неспособности взаимодействовать с людьми. О вашем страхе прийти в замешательство. – Он поднялся так резко, что уронил стул. Кажется, он был очень доволен собой. Меня уже начала раздражать его тяга к этимологии. Как и его поразительная способность видеть людей насквозь. – Вы всегда такой недоверчивый? – спросила я. – Только с теми, кому нельзя доверять, – ответил он. – Я не уверен, что вы сказали и дюжину правдивых слов с тех пор, как мы начали с вами общаться. – Возможно, вы даже не верите, что меня и вправду зовут Ребекка Смитт, – безрассудно выдала я. – Моя дорогая, мне совершенно неинтересно, как вас зовут. – Он подошел и наклонился так близко ко мне, что его лицо оказалось буквально в двух дюймах от моего. – Вот видите? Вы взбудоражены, и вам это не нравится. Но ведь вы для того и приходите на консультации, разве нет? На мгновение мне показалось, что сейчас он набросится на меня. Я чуть не поморщилась от отвращения при одной только мысли, как его пухлые губы коснутся моих. Я отвернулась. Он выпрямился, и я начала собирать свои вещи. – Да, я так и подумал, – сказал он. – Малышка уже бежит прочь. К папочке под крыло. Я поднялась и надела пальто. На пути к выходу я не сумела заставить себя посмотреть на Бретуэйта. Я прошла мимо Дейзи, не сказав ей ни слова. Даже спускаясь по лестнице, я слышала смех Бретуэйта. В вечерних сумерках уличные фонари светились оранжевым. Мое дыхание вырывалось изо рта белыми облачками. Я чувствовала себя совершенно опустошенной. Никогда бы не подумала, что простой разговор может отнять столько сил. На Эйнджер-роуд не было ни души. Здесь, в центре Лондона, я осталась в полном одиночестве. Я медленно пошла в сторону Примроуз-Хилл. Бретуэйт был прав. Я сейчас взбудоражена, и мне это не нравится. Я закурила, чтобы откорректировать пошатнувшийся мир. Все казалось каким-то кривым и неправильным. Я вошла в парк через ворота у подножия холма. В последнее время я начала избавляться от некоторых привычек, руководствуясь, надо признаться, исключительно желанием доказать, что Бретуэйт не всегда прав. Например, вчера за завтраком я сразу намазала маслом и джемом свой первый тост и взялась за второй только тогда, когда съела первый. (Обычно я сразу намазываю оба тоста сначала маслом, а потом джемом.) Отец никак не прокомментировал мои странные действия и даже притворился, что ничего не заметил. На втором тосте все удовольствие от вызова, брошенного Бретуэйту, сошло на нет. По сути, я ничего не добилась, только испачкала масло мармеладом, из-за чего мне пришлось вытерпеть косые взгляды миссис Ллевелин. Все дело в том, что существуют определенные устои, которые складываются отнюдь не из-за страха перемен, а исключительно потому, что являются наиболее эффективными для достижения желаемого результата. И не стоит отказываться от хороших, испытанных временем традиций лишь для того, чтобы продемонстрировать миру, что ты готова принять перемены. С другой стороны, надо признать, что некоторые традиции устанавливаются исключительно в силу привычки. Например, в кабинете у Бретуэйта я всегда сажусь на неудобный диванчик. Или обхожу парк по периметру только по часовой стрелке. Хотя мне ничто не мешает пройти против часовой стрелки или даже по тропинке, ведущей на вершину холма. Так что я начала восхождение во взволнованно-радостном настроении. Подъем на Примроуз-Хилл, может быть, не покажется трудным для сэра Эдмунда Хиллари, но я никогда не была любительницей физических упражнений. В школе я постоянно прогуливала физкультуру, пользуясь любым предлогом. Мисс Шоль, наверное, думала, что женские праздники у меня идут еженедельно. Через две или три сотни ярдов пространство вокруг стало слишком открытым. Я чувствовала себя беззащитной и уязвимой. Наверное, поэтому я всегда инстинктивно держалась периметра. Там я хотя бы не слишком бросалась в глаза. Что безопаснее: прятаться ближе к высоким кустам, где может скрываться потенциальный насильник, или выставить себя напоказ, покинув укрытие? Здесь, на открытом пространстве, меня было видно издалека. Я представила, как мое тело лежит лицом вниз на росистой утренней траве, мой затылок разбит, вокруг хладного трупа собралась равнодушная толпа. Наверняка люди подумают, что я сама виновата. Молодой женщине уж точно не стоит гулять в парке одной по ночам. Это форменное безрассудство. И все-таки я зачем-то карабкалась на Примроуз-Хилл, даже без Тенцинга [17], который нес бы мою сумку. Поднявшийся ветер холодил щеки. Когда подъем сделался круче, я начала задыхаться. Впереди показалась скамейка, на которой сидел молодой человек, держа руки в карманах пальто. На мгновение мне показалось, что это Том (в последнее время он мерещился мне повсюду), но у него были слишком уж узкие плечи, и он носил бороду. Я не доверяю бородатым мужчинам, особенно молодым бородатым мужчинам. Мы привыкли, что на скамейках обычно сидят одинокие старики. В парках или на автобусных остановках, откуда они вовсе не собираются уезжать. Старикам больше нечем занять свое время. Но если мы видим молодого мужчину, одиноко сидящего на скамейке в общественном парке, у нас поневоле закрадывается подозрение. Одинокий молодой мужчина наводит на определенные мысли: либо он пребывает в печали, либо замышляет недоброе. Конкретно этот молодой человек не читал книгу или газету (в любом случае для чтения было слишком темно). Он просто сидел: сгорбив плечи и чуть наклонившись вперед, точно сжатая пружина, готовая распрямиться в любую секунду. Он наблюдал за моим приближением, склонив голову набок, как голубь, глядящий на хлебные крошки, рассыпанные на земле. В принципе, в этом не было ничего угрожающего. Он, наверное, услышал стук моих каблуков по асфальту и повернул голову в сторону источника звука. Возможно, он даже решил, что с его стороны будет невежливо проигнорировать мое появление; что я могу и обидеться, если он выкажет полное пренебрежение к моей скромной персоне. Но мне все равно было тревожно. Когда я проходила мимо, он улыбнулся и пожелал мне доброго вечера. Я коротко ответила на приветствие. Вежливо, но с прохладцей. Явно давая понять, что не намерена затевать разговор. Молодой человек то ли не понял, то ли сделал вид, что не понял, что с ним не хотят разговаривать, и заметил, что вечер сегодня прохладный. – Да, – отрезала я таким тоном, который явно предполагал, что я не считаю его замечание достойным ответа. Я уже прошла мимо скамейки. Молодой человек проводил меня взглядом. Если бы вокруг были люди, я бы не испугалась. Наоборот, я бы, наверное, оскорбилась, оттого что меня посчитали настолько неинтересной, что даже не удостоили вторым взглядом. Но здесь, в темном безлюдном парке, мне было тревожно. Я прошла еще десять-двадцать шагов и вдруг услышала шевеление за спиной. Я оглянулась. Молодой человек поднялся со скамейки и пошел следом за мной. Неужели он меня преследовал? Это первое, что пришло мне в голову. Хотя, возможно, он просто шел в ту же сторону. Вполне разумно было бы заключить, что, раз он сам жаловался на холод, ему надоело сидеть и мерзнуть. Но тогда почему он не ушел раньше? Почему дождался, когда я пройду мимо? Я не стала оглядываться еще раз, чтобы он не подумал, что я его завлекаю. Мужчины, которых дома ждут жены, не слоняются в парках по вечерам. Они спешат домой, где уже готов ужин: сочные отбивные с картофельным пюре. С другой стороны, мой преследователь точно так же мог предположить, что молодые женщины, у которых есть любящие мужья, не гуляют одни по вечернему парку, и, если женщина бродит одна в темноте, значит, это доступная женщина, она и наверняка будет не против ни к чему не обязывающего знакомства. Может быть, надо ему объяснить, что у меня нет никаких скрытых мотивов; я просто решила пройтись, чтобы проветрить мозги, и если он следит за мной в надежде, что я приму приглашение скоротать с ним вечерок в его неубранной холостяцкой квартире, то он глубоко заблуждается. Со мной ему ничего не обломится. Признаюсь честно, мне было страшно, но я не ускорила шаг. Не надо, чтобы он знал, что у него получилось меня напугать. Если кому-то покажется странным, что случайная встреча с человеком может вызвать такой жуткий страх, я напомню, что он был не просто человеком: он был мужчиной. Меня воспитали так, что я считала мужчин хищниками, а себя – жертвой, и никакие логические построения не могли опровергнуть этот догмат. Даже не знаю, чего я больше боялась: что он меня изнасилует прямо на склоне холма Примроуз, или что вытащит из кармана тяжелый тупой предмет и забьет меня до смерти. У меня внутри все сжималось. Ожидание первого удара – вот что пугало сильнее всего. Потом мне будет уже все равно. Я рухну на землю, и он будет делать со мной все, что хочет. У меня даже мелькнула мысль, что пусть все скорее начнется и скорее закончится. Ближе к вершине холма подъем сделался еще круче. Возможно, я оторвалась от преследователя. Или просто не слышала его шагов из-за хрипов собственного дыхания. На вершине была небольшая площадка с металлическим ограждением, выделявшимся четким решетчатым силуэтом на фоне вечернего неба. Одинокая фигура стояла у самых перил, глядя на раскинувшийся внизу город, – женщина в длинном пальто, с шелковым платком на голове. Я крикнула ей, подняв руку, но она не услышала. Я побежала вперед. Добралась до вершины и крикнула снова. Женщина обернулась ко мне. Я бросилась к ней, задыхаясь от облегчения. – Там мужчина, – выдохнула я, полагая, что это все объясняет. – Мужчина? – переспросила она. – Да. Он меня преследовал. Я указала в ту сторону, откуда пришла. На дорожке никого не было. Я лихорадочно оглядела темный парк. Женщина посмотрела на меня. – А я удивилась, чего вы бежите. У нее была резкая манера речи и низкий приятный голос. Только теперь я поняла, что это была мисс Кеплер. Еще никогда в жизни я не испытывала такой стремительной смены настроения. Я произнесла ее имя и безотчетно схватила за руку. Она сделала шаг назад и удивленно уставилась на меня. Ее глаза широко распахнулись. Она, похоже, меня не узнала. Буквально за пару секунд я успела рассмотреть ее всю. Вблизи она оказалась еще красивее, чем я ее помнила. Платок, небрежно повязанный на голове, подчеркивал форму ее лица, чуть удлиненного, узкого, с острыми скулами. Широкий печальный рот. Узкие губы, темная помада. Но больше всего меня заворожили ее глаза. Черные и блестящие, как мокрая галька. Я поняла, что немного ее напугала, и принялась объяснять, откуда мне известно, как ее зовут. Она слушала с похвальным спокойствием. Осмелюсь предположить, что со стороны я, наверное, казалась совсем сумасшедшей. Она вырвала у меня руку и подняла ее, чтобы прервать мой сбивчивый монолог.