– А как зовут вас? – спросила она. – Ребекка, – ответила я. – Ребекка Смитт. С двумя «т». Мисс Кеплер протянула мне руку ладонью вниз. Прикоснувшись к кончикам ее полусогнутых пальцев, я машинально склонила голову. Кажется, даже сделала реверанс. – Любой друг Коллинза – мой друг, – сказала она. Я ответила, что не назвала бы себя его другом. – Тогда кто же вы? – Я просто хожу к нему на консультации. Мисс Кеплер поджала губы, как будто это различие ничего для нее не значило. – И вы пришли сюда следом за мной? – Боже правый, конечно, нет! – воскликнула я. – Я всегда хожу в парк после наших сеансов. Чтобы подумать, собраться с мыслями. – А что за мысли? – Я даже не знаю. – Я беспечно махнула рукой. – Мрачные мысли? – Иногда. – Наверняка даже чаще, чем иногда. Иначе вы не ходили бы к Коллинзу. – Да, пожалуй. Я спросила, бывают ли у нее мрачные мысли. Она легонько пожала плечами и отвернулась к перилам. – А разве бывают другие? – задумчиво проговорила она, глядя на раскинувшийся внизу город. Потом вынула из кармана пальто пачку «Консулейт», и я сразу решила перейти на эту марку. Она предложила мне сигарету и дала прикурить от своей золотой зажигалки. Мы молча курили, а затем мисс Кеплер внезапно спросила: – Вы же понимаете, что он гений? – Гений? – удивилась я. – Да. Гений, – убежденно проговорила она и обернулась ко мне. Она стояла, прижавшись бедром к ограждению, и держала сигарету между указательным и средним пальцем буквально в двух дюймах от губ. На ней были темные замшевые перчатки. Контур ее верхней губы представлял собой идеальный «лук Купидона». – Вы давно к нему ходите? – спросила я. Она выдохнула тонкую струйку дыма. – Уже несколько лет. Но все равно этого мало. Он – человек уникальный. Других таких нет. Все, что он говорит, всегда бьет точно в цель. Он распознает твою ложь еще прежде, чем ты распознаешь ее сама. – Значит, вы тоже ему врете? – Моя проблема не в том, что я вру Коллинзу, – сказала она. – А в том, что я вру себе. Я кивнула. Что-то подобное мог бы сказать сам Бретуэйт. – Он вас не пугает? – спросила я. – Пугает? Коллинз? – Она рассмеялась. – Конечно, нет. – У вас нет ощущения, что он может заставить вас делать все, что он хочет? – Дорогая моя, я и так делаю все, что он хочет. – Она поднесла сигарету к губам и глубоко затянулась. Потом медленно выдохнула, не сводя взгляда с вечернего Лондона, и опять повернулась ко мне. – Наверное, нам пора по домам. Пока не явился еще один призрак. Мы спустились с холма и направились к боковому выходу из парка. Она взяла меня под руку. Пар от нашего дыхания плыл в темном воздухе белыми облачками. Мисс Кеплер была чуть выше меня. Мне было приятно идти с ней под ручку. Я чувствовала себя защищенной. Нас могла бы преследовать целая армия мужчин, мне все равно было бы вовсе не страшно. Меня охватило удивительное ощущение сестринского единения. Я украдкой взглянула на свою спутницу. Ее губы были слегка приоткрыты, подбородок чуть вздернут. Она напоминала лисицу, которая все время держится настороже. Мне всегда нравилось наблюдать за женщинами. Чисто по эстетическим причинам, без всякого извращенческого интереса. Мне еще не встречались женщины, которые будоражили бы меня так же сильно, как мужчины вроде Тома. Мне нравятся мужчины. Их крупные формы. Их запах. Если в переполненном вагоне метро толпа прижимает меня к какому-нибудь мужчине, я с удовольствием вдыхаю запах его пота. Я могу долго смотреть на грубые руки рабочего и представлять, как мозоли у него на ладонях царапают мою кожу. Меня никогда не тянуло к лесбийской любви. В школе, конечно, ходили слухи о девичьих шалостях среди старшеклассниц, но я всегда полагала, что это обычные злобные сплетни. Долгое время я была склонна считать, что лесбиянок в принципе не существует; что это не более чем миф. Однако теперь мне подумалось, что, возможно, мисс Кеплер – одна из них. В ее чертах и манерах было что-то неуловимо мужское. Некая внутренняя сдержанность, обычно не свойственная нашему полу. Возможно, она посещала Бретуэйта именно из-за лесбийского расстройства. Мы остановились у самых ворот. Зная, что мы скоро простимся и разойдемся каждая своей дорогой, я сказала: – Может быть, прозвучит глупо, но сегодня, когда вы не пришли на сеанс, я испугалась самого худшего. Она посмотрела на меня. На ее губах играла слабая улыбка. – В каком смысле «худшего»? – Я подумала, что, возможно, вы сделали глупость. – Глупость? – Покончили с собой. Взгляд у мисс Кеплер стал очень серьезным. – Самоубийство – это не глупость, – твердо проговорила она. – И мне кажется, что вы подумали так обо мне лишь потому, что вас саму посещают подобные мысли. – Иногда меня посещают темные мысли, – призналась я. – То есть, если бы на консультацию не пришли вы, это могло бы означать, что вы решили все прекратить. – Решила все прекратить, – эхом повторила я. Мне понравилась фраза. Нам постоянно твердят, что надо жить дальше, что бы ни происходило. Чем сильнее ты страдаешь, тем упорнее все вокруг повторяют, что надо быть сильной и, стиснув зубы, жить дальше. Но если (как в моем случае) человеку не приходится сталкиваться с очевидными испытаниями в жизни, никому не придет в голову напомнить ему, что надо жить дальше. Предполагается, что он и так будет жить дальше, продолжая идти вперед, как автомат. А как же иначе? Для того чтобы остановиться, необходимо усилие воли, акт насилия над собой. Далеко не каждый на это способен. – Если я иногда пропускаю сеансы, – сказала мисс Кеплер, – то лишь потому, что предпочитаю свое вранье правде Коллинза. Мы вышли из парка, и она показала, в какую сторону пойдет дальше. Это было не приглашение к совместной прогулке. Она протянула мне руку, и я пожала ее, на этот раз безо всякого подобострастия. Я выразила надежду, что мы с ней еще пообщаемся. Едва заметным кивком она дала мне понять, что такое возможно. У меня было чувство, что мисс Кеплер – именно тот человек, с которым можно поговорить по душам. С которым можно не притворяться. Когда она развернулась, чтобы уйти, я прошептала: – Я не та, за кого себя выдаю. Ребекка – это не настоящее мое имя. Она помедлила и улыбнулась печальной улыбкой. – Это не страшно, – сказала она. – Мы все притворяемся кем-то другим. А Ребекка – очень красивое имя. Она пошла прочь. Я смотрела ей вслед. Ее каблуки не издавали ни звука, словно и не касались асфальта. Стоя под сенью кованых чугунных ворот, я оглянулась на парк. Вечерние городские огни образовывали светящийся ореол вокруг вершины холма. Когда я опять посмотрела на улицу, мисс Кеплер уже скрылась из виду, и у меня почему-то возникло странное чувство, что ее не было вовсе. Бретуэйт III: «Убей себя в себе» Осенью 1965 года, когда автор тетрадей, представленных в этой книге, начала посещать доктора Бретуэйта на Эйнджер-роуд, сам Бретуэйт приближался к пику своей известности, хотя его восхождение не было гладким. Защитив докторскую диссертацию, Бретуэйт не остался в университете, где ему предлагали должность лектора. С него было достаточно Оксфорда. За три года, прошедших с той достопамятной ссоры с Колином Уилсоном, в нем окрепло ощущение, что настоящая жизнь происходит совсем в другом месте. В июне 1959 года он приехал в Лондон, снял крошечную однокомнатную квартирку в Кентиш-Тауне и занялся поисками работы. Он брался за все, что угодно, и не чурался тяжелого физического труда. Работал на стройках и на заводских складах, но поскольку он вечно опаздывал и постоянно конфликтовал с начальством, не признавая никаких авторитетов, его отовсюду увольняли уже через две-три недели. К концу года притяжение новизны этих бесцельных мотаний померкло, и Бретуэйт написал Р. Д. Лэйнгу, который в то время занимал должность старшего ординатора в Тавистокской психотерапевтической клинике на Бомонт-стрит. Бретуэйт писал, что он видел, как Лэйнг работал в Нетли, и именно эти наблюдения вдохновили его вернуться в Оксфорд и изучать психологию. И теперь, писал он, ему хотелось бы продолжить практику под руководством Лэйнга. Это был первый и единственный раз, когда Бретуэйт проявил столь смиренную почтительность к кому бы то ни было. В ответном письме Лэйнг написал, что если Бретуэйт всерьез настроился на карьеру в психиатрии, сначала ему следует получить степень по медицине. Письмо было вежливым и учтивым, советы – правильными и разумными, но Бретуэйту показалось, что Лэйнг принижает его достоинство. Он не привык к такому обращению. Он был уверен, что Лэйнг оценит его таланты и сразу предложит ему работу. Во втором письме он изложил некоторые идеи из своей диссертации и выразил мнение, что для того, чтобы понять человеческий разум, ему вовсе не нужно знать, как лечить детей от диареи. На это письмо Лэйнг не ответил. В начале 1960 года Бретуэйт случайно столкнулся с Эдвардом Сирсом, которого впервые встретил в компании Колина Уилсона. По терминологии того времени Сирс был «заметной, колоритной фигурой», известной в Сохо. Даже в самом разгаре лета он одевался как аристократ эдвардианской эпохи, иногда носил бриджи чуть ниже колена и никогда не выходил из дома без галстука или шейного платка. Он был щупленьким и невысоким и, когда бывал пьян (что случалось достаточно часто), не гнушался подкатывать с непристойными предложениями к незнакомым мужчинам в барах, невзирая на реальные риски, которыми сопровождалось подобное поведение. Как писал Бретуэйт в своих мемуарах «Я сам и прочие незнакомцы», именно так возобновилось его знакомство с Сирсом в пабе на Дин-стрит. Бретуэйт, который в то время работал продавцом на овощном рынке в Ковент-Гарден и зарабатывал сущие гроши, сказал Сирсу, что тот может делать с ним все, что угодно, если купит ему пинту пива. Двое мужчин уединились в углу бара и погрузились в беседу. Хотя Бретуэйт никогда не шагал в авангарде политкорректности, он не питал никаких предубеждений относительно половых предпочтений. («Почему меня должно волновать, что другой мужик делает со своим членом? Со своим членом я делаю то, что хочу».) Пока Сирс покупал ему выпивку, его совершенно не беспокоило, что руки нового знакомца блуждают по его бедрам и норовят ухватить за промежность. У нас нет свидетельств, а значит, и нет оснований предполагать, что дело зашло еще дальше, но под закрытие бара Сирс предложил Бретуэйту работу в редакционном отделе «Метьюэна». Бретуэйт принял его предложение и уже в следующий понедельник явился в офис издательства. Работа оказалась непыльной: он оценивал рукописи, занимался редакторской правкой и корректурой и вскоре выяснил, что никто – и уж точно не Сирс – не возражал, если он уходил в обеденный перерыв пропустить пару бокалов и пропадал на весь день. Зельда приезжала к нему из Оксфорда на выходные раз в две-три недели. Бретуэйт развел у себя в квартире настоящую помойку. Поскольку окна единственной комнаты выходили прямо на проезжую часть Кентиш-Таун-роуд, стекла всегда были грязными, а снаружи с утра до ночи грохотали автобусы. Из всех сантехнических удобств в квартирке была только раковина, которую Бретуэйт использовал в качестве писсуара. Также имелась предынфарктная двухконфорочная плита, односпальная кровать с тонким замызганным матрасом, письменный стол и единственный стул. Общая ванная для жильцов располагалась этажом выше, но поскольку горячей воды никогда не хватало на полную ванну, Бретуэйт обычно довольствовался «французским мытьем» у раковины. Когда к нему приезжала Зельда, она сразу же открывала все окна, выкидывала окурки из переполненных пепельниц и выносила на помойку многочисленные пустые бутылки, скопившиеся с ее предыдущего визита. Она сама ненавидела заниматься домашним хозяйством, но даже ей было противно находиться в таком свинарнике. Зельда с большой теплотой вспоминает эти встречи по выходным. Они с Бретуэйтом занимались любовью на его узкой койке, курили марихуану, подолгу гуляли в парке Хампстед-Хит и подталкивали друг друга локтями всякий раз, когда им попадались одинокие мужчины подозрительной наружности. После поездки во Францию Бретуэйт стал великим поклонником секса на свежем воздухе и ничуть не смущался, если их заставали за этим делом. По словам Зельды, для него это было счастливое время. По крайней мере, она никогда раньше не видела Бретуэйта таким довольным: «Он совершенно не вписывался в Оксфорд. Он всегда рвался оттуда прочь. А вот Кентиш-Таун подходил ему как нельзя лучше, такой же расхристанный и потрепанный, как он сам». К тому времени он зарабатывал вполне неплохо, и они с Зельдой могли позволить себе иногда сходить в театр или поужинать в ресторане. Бретуэйту, кажется, нравилось работать в «Метьюэне». У него был острый редакторский глаз, и, если бы все сложилось иначе, он мог бы сделать успешную карьеру в издательском деле. В апреле 1960 года Р. Д. Лэйнг опубликовал свою программную книгу «Расколотое Я». Вопреки расхожему мнению, она не стала бестселлером в одночасье [18], однако, вне всяких сомнений, произвела впечатление на Бретуэйта, который прочел ее сразу, как только она вышла в свет. Рональд Дэвид Лэйнг родился в Глазго в 1927 году, в семье из низов среднего класса. Его отец, инженер-электромеханик, частенько поколачивал сына. Его мать была этакой властной полузатворницей. Когда Лэйнг был совсем маленьким, он спал с матерью в родительской спальне, а отцу пришлось переселиться в кладовку в их тесной квартирке. Лэйнг нашел утешение в учебе, получил стипендию в престижной гимназии Хатчесона и после школы сразу же поступил на медицинский факультет Университета Глазго. По окончании службы в военном госпитале в Нетли Лэйнг получил должность в женском отделении Гартнавельской Королевской психиатрической больницы в Глазго. В то время инсулиновые комы, электрошоковая терапия и лоботомия были обычными методами лечения психических заболеваний, и многие пациенты лежали в клинике больше десяти лет. Именно здесь Лэйнг поставил свой знаменитый терапевтический эксперимент с «Шумной комнатой» для пациентов, страдавших шизофреническими расстройствами. В этой комнате они собирались большими компаниями, им разрешалось носить свою собственную, не больничную одежду. Они общались друг с другом, как считали нужным, и получали все необходимые материалы для рукодельных занятий. За полтора года у большинства пациентов наметились заметные улучшения, так что их выписали домой, хотя через год все до единого вернулись в клинику. Тем не менее Лэйнг обрел репутацию провозвестника смелых идей, которому хватает решимости воплотить эти идеи в жизнь. В конце 1950-х он переехал в Лондон, чтобы быть ближе к центру событий в мире современной психиатрии. Свою книгу «Расколотое Я» (с подзаголовком «Экзистенциальное исследование нормальности и безумия») он опубликовал, когда ему было тридцать два года. Бретуэйт прочел ее дважды за одни выходные. Уже с первых страниц он узнал свои собственные идеи в описании «шизоидной» личности, которая «переживает себя не как цельную, полную личность, а скорее «расколотую» на части». Собственно, вся книга Лэйнга представляет собой пространное объяснение, как состояние «онтологической неуверенности» приводит к развитию системы ложных «я»: совокупности масок или персон, которые человек являет миру, чтобы защитить свое «настоящее я» от имплозии и посягательств извне. Весьма показательно для Бретуэйта, что, прочитав книгу Лэйнга, он не обрадовался, что обрел единомышленника – так сказать, брата по разуму, – а пришел к выводу, будто Лэйнг украл его идеи, изложенные в прошлогоднем письме. Возможно, Лэйнг даже читал его докторскую диссертацию, откуда наворовал много всего. Будучи человеком несдержанным, Бретуэйт написал Лэйнгу гневное письмо, в котором обзывал его, помимо прочего, «беззастенчивым вором», «дешевым шарлатаном» и угрожал судебным разбирательством. Разумеется, все обвинения были беспочвенны. Лэйнг завершил рукопись «Расколотого Я» в 1957 году, задолго до того, как впервые услышал о Бретуэйте, и в любом случае сама мысль, что он мог бы присвоить идеи какого-то случайного корреспондента, была совершенно абсурдной. Бретуэйт отправил письмо (на которое Лэйнг не ответил) утром в понедельник по дороге в издательство. Он сразу пошел в кабинет к Эдварду Сирсу, и тот первым делом налил ему виски, в котором он явно нуждался. Бретуэйт разглагольствовал полчаса, расхаживая по крошечному кабинету, как медведь в клетке. Сирс никогда прежде не слышал ни о Лэйнге, ни о его книге. Он не особо вникал в гневную речь Бретуэйта, просто ждал, когда буря уляжется, что в итоге и произошло. Бретуэйт сел на место, сжимая в руке второй бокал виски, и объявил Сирсу, что он собирается написать книгу сам – «настоящую, мать ее, книгу», – в которой изложит свои идеи. Если у Сирса и были сомнения, он держал их при себе. Бретуэйт напомнил ему о колоссальном успехе «Постороннего» Колина Уилсона, и Сирс согласился взглянуть на рукопись, когда она будет готова. В тот период Бретуэйт сильно пил и не производил впечатление человека, которому хватит самодисциплины, чтобы написать книгу, однако в течение следующих полутора месяцев он практически не вылезал из читального зала Британской библиотеки, где когда-то работал и Уилсон. Однажды Сирс высказал робкое недовольство, что Бретуэйт совершенно забросил работу в издательстве. Бретуэйт тут же вспылил, послал Сирса по известному пешеходно-эротическому маршруту и пригрозил, что отдаст свой magnum opus[19] в другое издательство. Сирс только пожал плечами. Тирады Бретуэйта его забавляли.