В очередной свой приезд, в одну из майских суббот, около двух часов дня, Зельда с изумлением обнаружила, что Бретуэйт не дрыхнет с похмелья, а сидит за столом и что-то пишет в толстой тетради. Окна были открыты. Вдоль плинтусов не тянулись рядами пустые бутылки, а на столике рядом с плитой стояла коробка яиц и лежала буханка хлеба. Бретуэйт заговорил с Зельдой не раньше чем через полчаса. К такому Зельда была привычна. Но ее удивило, что, когда Бретуэйт вышел из транса, он не воспользовался возможностью заняться сексом, а лишь пожарил яичницу, съел ее, не отходя от плиты, и снова уселся за письменный стол. Зельда пошла прогуляться и вернулась уже ближе к вечеру. Бретуэйт по-прежнему сидел за столом и писал. Впрочем, он скоро закончил работу, и они с Зельдой занялись любовью, переполошив всех соседей (она хорошо это помнит, потому что кто-то из жильцов принялся стучать в дверь и громогласно требовать, чтобы они прекратили шуметь). Потом они пошли ужинать в «Мортон Армс». Бретуэйт пребывал в жизнерадостном настроении. Он оживленно, пусть и довольно бессвязно, рассказывал о своей будущей книге, которую пишет сейчас. Когда он находился в таком состоянии, вспоминала Зельда, «с ним было приятно общаться. Его разум буквально кипел, переключаясь с одного на другое без всякой видимой логики. Было бесполезно даже пытаться уследить за ходом его мыслей, но это было забавно». Бретуэйт даже не стал возражать, когда она заявила, что ему надо бы снять жилье поприличнее. Примерно через месяц Бретуэйт представил Сирсу результаты своих трудов. Рукопись, которая ныне хранится в архивах Даремской библиотеки, примечательна сама по себе; она настолько неудобочитаема, что с первого взгляда вообще не поймешь, точно ли она написана по-английски. Многие слова представляют собой просто волнистые линии с вкраплениями вычурных завитушек на месте букв с «хвостиками». Ощущение получается странное: как будто пытаешься прочитать написанный нормальным почерком текст, глядя на него из окна мчащегося поезда. Спешка, в которой писалась книга, видна в каждой строчке. Многие фразы зачеркнуты, исправления втиснуты либо над строкой, либо под строкой. Эти примечания обычно более разборчивы, чем изначальные фразы. Возможно, нехватка места служила сдерживающим фактором. Многочисленные стрелки соединяют разные параграфы и/или страницы, примечания к переносам записаны на полях вертикально. Общее впечатление таково, что творческий, но беспорядочный ум пытается запечатлеть результаты своих размышлений, но ему не хватает терпения довести начатое до конца. На следующий день Сирс вызвал Бретуэйта к себе в кабинет. Бретуэйт ожидал, что тот примется восхвалять его гениальность и предложит ему большой аванс. Но Сирс заявил, что редактор, которому он передал рукопись, говорит, что она совершенно нечитабельна. Бретуэйт разозлился. Его возмутило, что какой-то редактор так пренебрежительно отозвался о его работе и что Сирс отдал его рукопись кому-то из младших сотрудников и не соизволил прочесть ее сам. Сирс попытался его успокоить. Сказал, что, поскольку Бретуэйт ему симпатичен, он не смог бы быть объективным. В любом случае Бретуэйту придется отпечатать рукопись на машинке. После этого Сирс прочтет ее сам. Наверное, так действительно будет лучше. Позже, в частных беседах, он называл книгу Бретуэйта полной галиматьей, однако он был достаточно проницательным человеком и понимал, что психиатрия входит в массовую культуру и среди читателей наверняка будет спрос на подобные идеи. Ему не хотелось публиковать книгу под таким провокационным названием, но по этому вопросу, как и по другим предложениям редакторской правки, Бретуэйт был непреклонен. Книга вышла в марте 1961 года. «Убей себя в себе» – типичный продукт своей эпохи, и не только в том смысле, что она отражает дух времени, но еще и потому, что была написана в такой спешке. Не следует заблуждаться: эта книга – сплошной сумбур и невнятица. Беспорядочная мешанина отрывков из диссертации Бретуэйта, размышлений о различных культурных явлениях и плохо замаскированных выпадов в адрес Лэйнга. Она изобилует необоснованными утверждениями и обобщениями, ее тезисы часто вторичны и местами вообще непонятны. Однако в лучших отрывках книга буквально кипит энергией, и талант Бретуэйта к созданию ярких и броских лозунгов окажется гораздо ценнее для его контркультурных читателей, чем какая-то мещанская интеллектуальная связность. В предисловии Бретуэйт пытается превратить недостатки своей работы в достоинства: «Мне предложили переписать некоторые отрывки из этой книги. Я отказался. Это означало бы самоцензуру и насильственное насаждение порядка, которого в принципе не существует. Это противоречило бы смыслу моей работы». И уж если на то пошло, полная «непроницаемость» некоторых отрывков лишь подтверждает гениальность автора. Как пример можно взять знаменитый программный отрывок из первой главы. Бретуэйт отталкивается от идеи, что если мы собираемся говорить о человеческом «я», для начала надо дать четкое определение, что это такое. Однако он утверждает, что определение для «я» в принципе невозможно: «Я» не существует как вещь или материальный объект; и если оно существует вообще, то исключительно в виде проекции «я» (в книге много таких парадоксов). Далее идет утомительное обсуждение довольно туманного отрывка из «Болезни к смерти» Кьеркегора. «Я – это отношение, относящее себя к себе самому», – пишет Кьеркегор. Бретуэйт утверждает, что наше «я» состоит из постоянного диалога между двумя конкурирующими версиями этого «я». Одно существует здесь и сейчас, то есть в текущем моменте и больше нигде; другое сохраняется неизменным в течение долгого времени, в силу чего считается «истинным» [20]. Существующее в моменте малое «я» всегда подчиняется большому, вневременному «Я». Это последнее «Я» выступает в роли тирана, мешающего человеку полностью погрузиться в опыт внешнего мира и вызывающего у него чувство вины и отсутствия аутентичности. Кьеркегор определяет эту вину как отчаяние: «Желание избавиться от себя, такова формула всякого отчаяния». Обсуждение этого тезиса продолжается еще с полдесятка совершенно невнятных страниц. Вряд ли многие из читателей сумели продраться сквозь лабиринты наверченных предложений и нелогичных скачков с одного на другое, однако отрывок заканчивается призывом, который и сделал книгу знаменитой: Чтобы избавиться от отчаяния, не убивай себя; убей себя в себе. Как это свойственно всем работам Бретуэйта, категорические утверждения преобладают над аргументацией. Мало кому интересны предыдущие многостраничные рассуждения, когда заключение так прямо и просится, чтобы оформить его в виде надписи на стене общественного туалета. «Убей себя в себе» можно рассматривать как диалог с книгой Лэйнга. Причем у авторов больше общего, чем различий. Например, они оба не одобряют существующие методики лечения психических заболеваний и поспешность в постановке диагноза, характерную для традиционной психиатрической практики. Бретуэйт сравнивает электрошоковую терапию с попыткой лечить страх перед полетами, «вытолкнув пациента из самолета на большой высоте: какое-то время пациент будет парить в воздухе, но польза от этого будет недолгой». Оба автора разделяют убеждение, что психотический бред, безусловно, реален – во всяком случае, для человека, который его переживает, – и с этим опытом нужно работать, а не отвергать его с ходу. Обоим хочется деконструировать традиционную точку зрения, что переживания пациента являются ложными и субъективными, а интерпретация этих переживаний терапевтом – истинной и объективной. «Нет никаких оснований считать, что терапевт более здравомыслящий, чем пациент, – пишет Бретуэйт. – На самом деле непредвзятое прочтение психиатрической литературы сразу покажет, что чаще бывает обратное». Цель любой терапии должна заключаться «не в том, чтобы вернуть пациента к нормальности, а в том, чтобы ему стало комфортно со своим безумием». Лэйнг высказывал похожие идеи, но именно в вопросе о человеческом «я» Бретуэйт держался прямо противоположного мнения: Доктор Лэйнг вцепился в концепцию «настоящего я», как обманутый король Лир – в бездыханное тело Корделии. Он хочет освободить сумасшедших, но сама идея «настоящего я» – это смирительная рубашка, которая держит нас всех в психушке. Лэйнг стоит за единую личность, и стремление вернуться к некоему состоянию истинного бытия, уходящему корнями в детство, и есть источник всех описанных им проблем. Путь к освобождению лежит через принятие постулата, что мы являемся совокупностью разных личностей […] Возвышать одну личность над всеми прочими означает выстраивать ложную иерархию, которая, по сути, и есть источник того, что называется психическим заболеванием. Таким образом, люди, которых мы клеймим шизофрениками, идут в авангарде нового способа бытия. Этот новый способ бытия он называл ошизофрением. К концу десятилетия эта идея получила широкое признание среди продвинутой молодежи, живущей по принципу «Делай что хочешь и будь кем хочешь», так что свой экземпляр «Убей себя в себе» был у каждого студента и каждого барного философа. Само слово «ошизофрение» (иногда «шизофрение») прочно вошло в жаргон битников, и лозунги вроде «Не будь собой: ошизофренься!» или просто «Не будь: шизофренься!» периодически появлялись на стенах университетов по всей стране. Также эта концепция породила недолговечное движение шизо-поэзии, в котором одурманенные кислотой стихоплеты направляли свои различные «я» в какофонию смыслов, пока они не сливались в единое «я» в форме совершенно невразумительного, но «аутентичного» потока сознания. По иронии судьбы, многие участники этого движения впоследствии проходили лечение в психиатрических клиниках. Идеи Бретуэйта проникли и в популярную культуру. Ближе к концу 1966 года, перед самым началом записи альбома «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера», Пол Маккартни писал: Я подумал: давайте мы не будем собой. Давайте изобретем себе альтер эго, чтобы у нас не было необходимости проецировать тот образ, который мы знаем. Это дало бы нам больше свободы. Это было бы действительно интересно – примерить на себя образ другой группы… это будем не мы, это будет не «Битлз», это будет другая группа, и мы таким образом сможем утратить свою идентичность. Неизвестно, читал ли Маккартни «Убей себя в себе», но именно Пол Маккартни, а не Джон Леннон, вращался в лондонских контркультурных кругах и наверняка хоть краем уха, но слышал обсуждения книги Бретуэйта. Они оба присутствовали на вечеринке по случаю выхода первого номера авангардной газеты «Интернешнл таймс» в Камдене в октябре 1966 года. Возможно, они не знали друг друга лично, однако вышеприведенный комментарий Маккартни явно предполагает повсеместное распространение тех идей, которые высказывал Бретуэйт. Однако этот успех был еще в будущем. В первые дни после выхода в свет «Убей себя в себе» Бретуэйт просматривал всю печатную прессу в поисках отзывов и рецензий. Колина Уилсона объявили голосом поколения уже через неделю после первого тиража «Постороннего». Бретуэйт ожидал не меньшего. Наконец появилась единственная рецензия в журнале «Нью-Стейтсмен». Эдвард Сирс учился в Вестминстерской школе вместе с новым редактором журнала, Джоном Фрименом, и уговорил его сделать краткий обзор. Можно было и не утруждаться. В рецензии отмечалось, что в книге «нет ничего примечательного, кроме ее безответственного названия и полного пренебрежения здравым смыслом». Со свойственным ему нахальством Бретуэйт отослал экземпляр Лэйнгу с сопроводительной запиской, в которой язвительно благодарил адресата за бесценный вклад в создание замысла этого произведения. Неизвестно, прочел ли Лэйнг книгу. Но мы доподлинно знаем, что он не удостоил Бретуэйта ответом. За год после выхода в свет «Убей себя в себе» продалось несколько сот экземпляров. Неплохой результат для малопонятной работы никому не известного автора. Бретуэйт твердил Сирсу – и всем, кто был готов слушать, – что это все происки истеблишмента. Заговор для подавления его идей. Однако втайне он был подавлен таким безразличием мира. Никогда прежде Зельда не видела Бретуэйта таким угрюмым. По выходным он валялся в постели почти до вечера и курил сигареты одну за другой. По вечерам, если они выходили куда-нибудь в бар, он пил больше обычного и нарывался на драки. Зельда стала приезжать в Лондон все реже и реже, но ей все-таки не хватило решимости полностью прекратить отношения с Бретуэйтом. Она впервые почувствовала, что нужна ему не только для секса. В своих мемуарах Бретуэйт явно приукрашивает этот период. Вопиюще искажая реальность, он пишет: «Я осмелился высказать то, чего никто еще не говорил, причем именно в тот момент, когда мир был готов слушать». Трудно сказать, в чем тут дело: то ли в его склонности к самомифологизации, то ли в подлинных заблуждениях, – но Бретуэйт, безусловно, поддерживал очень гибкие отношения с правдой. Как бы там ни было, этот период уныния продлился недолго. В сентябре 1961 года, на вечеринке в доме кинопродюсера Майкла Релфа, приятеля Сирса, Бретуэйт познакомился с Дирком Богардом. Богард тогда только что снялся в фильме «Жертва», где играл адвоката, подвергшегося шантажу из-за своей нетрадиционной сексуальной ориентации. Это был важный, программный фильм, и Богарда, прежде кумира легких дневных сеансов, хвалили за смелость, потому что не каждый актер взялся бы за эту роль. Богард был человеком со сложным характером. Урожденный Дерек Жюль Гаспар Ульрик Нивен ван ден Богарде, он рос в Лондоне, а в подростковом возрасте переехал жить к дяде и тете в Бишопбриггс неподалеку от Глазго. Во время Второй мировой войны он служил в армии и, по его собственному утверждению, принимал непосредственное участие в освобождении узников Берген-Бельзена. Как большинство его сверстников из зажиточных семей среднего класса, он воспитывался под девизом «Никогда не оправдывайся и не жалуйся». Богард был замкнутым, даже скрытным. Его биограф, Джон Колдстрим, писал, что «еще в ранней юности Дирк принялся наращивать толстую кожу, которая [позже] превратилась в непробиваемый панцирь […] Он создал себе личность для общественного потребления». Богард сорок лет прожил со своим партнером, актером Энтони Форвудом, но всегда отрицал, что он гей. Это было вполне объяснимо в 1960-х, когда, как выразился Колдстрим, даже возможность «разоблачения» в качестве гомосексуалиста означала «реальный страх несмываемого позора». Даже после того, как однополые отношения были декриминализированы Актом о половых преступлениях 1967 года, общественное мнение еще долго не поспевало за буквой закона. Вот почему Богард не смешивал свою публичную и частную жизнь, всегда отделяя одно от другого. Артур Бретуэйт, сын торговца скобяными изделиями из Дарлингтона, запросто переиначил себя в Коллинза Бретуэйта, однако широкая известность Богарда означала, что ему было просто не обойтись без защитного панциря, в котором не слишком нуждался Бретуэйт. Для Богарда ставки были значительно выше. По собственным словам Бретуэйта, первое, что он сказал Богарду при знакомстве: «Вы прекрасный актер». Богард ответил дежурным «спасибо». Этот комплимент он слышал тысячу раз. Однако Бретуэйт уточнил: он имеет в виду вовсе не профессиональную деятельность. Он наблюдал, как Богард общается с другими гостями на вечеринке. «Все, что вы говорите и делаете, – сплошное притворство. Лицедейство, как оно есть». Богард изобразил надменную улыбку, знакомую каждому, кто видел его на экране. Прежде чем он успел ответить, Бретуэйт продолжил: «Даже теперь вы играете. Вы улыбаетесь, но ваша улыбка – всего лишь маска». В семитомных мемуарах Богарда нет ни единого упоминания о Бретуэйте, но в частных беседах с друзьями он вспоминал эту встречу, а также последующее общение с Бретуэйтом, которого называл выдающимся человеком. Что-то в «гаргульеподобных» чертах Бретуэйта и его дерзких манерах заставило Богарда ослабить обычную бдительность. Возможно, все было проще: один позер узнал другого. Они уединились в углу, где очень удачно стоял столик с выпивкой. Богард попросил Бретуэйта рассказать о себе, что тот расценил не как искреннее любопытство, а как попытку увести разговор в сторону от его собственной личности. Богард даже не слышал об «Убей себя в себе», но Бретуэйт изложил ему вкратце свои основные идеи. Богард, как впоследствии писал Бретуэйт, «слушал внимательно, не поднимая глаз. Было ясно, что он узнал себя в моих словах. На пару минут облицовка отпала, и я разговаривал не с Дирком Богардом, а с Дереком ван ден Богарде». Момент истины длился недолго. Их разговор прервала хозяйка вечеринки, которая утащила Богарда знакомиться с другими гостями. Но перед тем как уйти, Богард – снова надевший маску публичной личности – попросил Бретуэйта прислать ему экземпляр его книги. Бретуэйт выполнил его просьбу и через несколько дней получил от актера записку с приглашением в его особняк Драммерс-Ярд вблизи Эмиршема, в двадцати милях к северо-западу от Лондона. Бретуэйт приехал с часовым опозданием, но Богард то ли этого не заметил, то ли не придал значения. «Он изображал безразличие, – писал Бретуэйт, – как будто и вовсе забыл, что пригласил меня в гости». С такой притворной рассеянностью представителей высшего класса Бретуэйт уже сталкивался в Оксфорде. «Этим людям всегда было важно показать окружающим, что их мысли заняты чем-то поинтереснее, чем простая плебейская пунктуальность». Дом был огромным, но Богард провел Бретуэйта в крошечный кабинет, который называл своим тихим убежищем. Портрет Богарда в «Я сам и прочие незнакомцы» получился язвительным и смешным. Бретуэйт очень подробно описывает все достоинства, слабости и недостатки актера. Богард, представленный в книге, одновременно тщеславен, уклончив, обаятелен, великодушен, остер на язык и раним. Согласно грубой классификации человеческого рода, придуманной Бретуэйтом, Богард относился к категории «блистательных раздолбаев». Судя по мемуарам Бретуэйта, он избавил Богарда от чувства вины за то, что тот притворялся не тем, кем был на самом деле; убедил его, что притворное «я», которое он имитировал, было таким же реальным, как то «я», которое он скрывал. Он разъяснил Богарду свою теорию о двойниках. Как понять, кто из них настоящий, а кто самозванец? Их знакомство продлилось не больше нескольких недель, но оказало значительное влияние на них обоих. В одной из частных бесед Богард сказал: «Для меня стало большим облегчением узнать, что вовсе не обязательно всегда «быть собой»; что это нормально – быть своим двойником». Вскоре о Бретуэйте узнали в широких кругах, и он получил много звонков от других актеров и людей, связанных с кино и театром. Бретуэйт любил актеров. Они были живым воплощением его идей. Актеров ценят за то, что они притворяются теми, кем не являются на самом деле. В «Убей себя в себе» он цитирует отрывок из «Мифа о Сизифе» Камю: «Своим повседневным лицедейством [актер] показывает, насколько видимость может создавать бытие. Ибо таково его искусство – доведенное до совершенства притворство, максимальное проникновение в чужие жизни. В итоге его призвание ясно: всеми силами души он стремится быть ничем, то есть быть многими». Бретуэйт продолжает: В конце каждого представления мы аплодируем стоя. Мы кричим: «Браво! Бис!» Чем убедительнее иллюзия, тем громче аплодисменты. И все же, когда мы выходим из театра, нам претит притворство. Мы порицаем людей, которые пытаются быть не собой, а кем-то другим. Это стремление «быть собой» – ересь, как она есть. К миру следует относиться как к большой сцене, на которой мы представляем ту версию себя, какой хотим быть здесь и сейчас. Только заново изобретая себя раз за разом – только «будучи многим», – мы можем избавиться от тирании застывшего, неизменного «я». По мнению Бретуэйта, это и есть настоящий путь к счастью, и его новообретенная театральная клиентура оказалась восприимчивой аудиторией. Актеры, в силу своей профессии, уже отщепенцы. С ранних лет они понимают, что им надо играть, чтобы вписаться в общество. «Я вовсе не утверждаю, – писал Бретуэйт, – что из голубых получаются лучшие актеры. Просто общество устроено так, что всем голубым приходится быть актерами». Сначала Бретуэйт приходил к клиентам на дом, но уже к концу августа 1962 года скопил достаточно денег, чтобы бросить работу в издательстве и снять двухэтажный дом на Эйнджер-роуд. Он сам поселился на первом этаже, а на втором принимал «посетителей». Если люди готовы платить Бретуэйту пять гиней в час, он уж точно не станет отказываться. Вскоре он зарабатывал за три часа столько же, сколько за целую неделю в «Метьюэне». Зельда, которая к тому времени тоже окончила аспирантуру, переехала к нему в конце года. В первое время все было очень даже неплохо. У Зельды был свой собственный доход, и она никогда не впадала в зависимость от Бретуэйта, как Сара Чизем и другие его многочисленные подруги. В ту зиму она работала над своей первой книгой, «Лик другой женщины». Вначале Бретуэйт очень серьезно отнесся к своей, по сути, случайной роли востребованного психотерапевта. Он проводил вечера за чтением психологической и психотерапевтической литературы. Однако он не изменил свои взгляды, которые высказал в «Убей себя в себе». Он пренебрежительно относился к психоаналитической модели и даже отрицал существование бессознательного. Анализ сновидений он называл тарабарщиной, практикуемой псевдошаманами. Тем не менее то, что он делал у себя в кабинете на Эйнджер-роуд, как будто давало вполне неплохой результат. Его ежедневник был заполнен на полгода вперед. Он построил перегородку на втором этаже, отделив приемную от кабинета, и нанял секретаршу, чтобы вести запись приема и следить за оплатой счетов. Филлис Лэмб, его первая секретарша, вспоминала, что на прием к Бретуэйту ходили «толпы красивых девушек и всевозможных представителей богемы». Многие потенциальные клиенты заявлялись на Эйнджер-роуд без предварительной записи. Их либо вежливо выпроваживали, либо просили дождаться, когда Бретуэйт освободится. В перерывах между сеансами Бретуэйт нередко спускался вниз, где выкуривал косячок или выпивал бутылку пива. Роман Зельды вышел в конце 1963 года. «Обзервер» назвал его проницательным и глубоким портретом новой женственности. Обозреватель литературного приложения к «Таймс» сравнил Зельду с Вирджинией Вулф. Теперь телефон на первом этаже чаще звонил по Зельде, чем по Бретуэйту. «Разумеется, он завидовал, – вспоминала она. – Коллинз никогда не умел радоваться чужому успеху». Бретуэйт просматривал все статьи о Зельде Огилви в поисках упоминания своего имени и, не найдя такового, в сердцах швырял журнал или газету через всю комнату. «Кажется, он всерьез полагал, что своим успехом я обязана ему». По выходным они с Бретуэйтом устраивали у себя вечеринки или ходили на вечеринки к кому-то еще. Ночные гулянки на Эйнджер-роуд продолжались до утра и завершались только тогда, когда последний гость без сознания падал на пол. Соседи неоднократно вызывали полицию, и именно Зельда убеждала стражей порядка, что ничего предосудительного не происходит. Продажи «Убей себя в себе» пошли вверх. Эдвард Сирс пригласил Бретуэйта на обед и попросил написать продолжение. Бретуэйт отказался. Частная практика приносила ему больше денег, чем авторские отчисления за книгу. «Да, – сказал Сирс, – но если бы не было книги, то не было бы и клиентов, приносящих доход». В наше время мир движется быстро, продолжал он. Если Бретуэйт не явит общественности никаких новых работ, его клиенты переметнутся к следующему «злободневному чуду». Он хитро упомянул, что Лэйнг не сидит сложа руки и у него вышло еще две книги [21]. Бретуэйта это не убедило. У него не было времени писать книгу. В «Убей себя в себе» он сказал все, что хотел. Зачем повторяться? Понятно, что Сирса заботила отнюдь не карьера его бывшего сотрудника. Он стремился освоить растущий рынок книг по психиатрии. Он предложил Бретуэйту составить сборник случаев из практики в качестве дополнения к «Убей себя в себе». Он напомнил, что многие считают его шарлатаном. Это будет хорошая возможность доказать, что они ошибаются. «Но они вовсе не ошибаются, – возразил Бретуэйт. – Я и есть шарлатан». Сирс уже понял, что бесполезно его убеждать, однако в самом конце обеда упомянул о немалом авансе, который готов был заплатить. Примерно через неделю Бретуэйт позвонил Сирсу и сказал, что у него есть идея для новой книги. Это будет подборка случаев из его собственной практики, своеобразный контрапункт к «Убей себя в себе». «Эти случаи, – сказал он, – выполнят ту же самую функцию, что и притчи в Библии». Их предыдущий разговор он даже не упомянул. Сирс сказал Бретуэйту, что это отличная идея, и уже через несколько дней они подписали договор. Бретуэйт написал «Антитерапию» в конце 1964 года, и весной 1965-го она вышла в свет. Книга имела мгновенный успех. Не считая заумного предисловия, сборник прекрасно читается. Он получился пикантным и местами весьма проницательным. Портреты клиентов обрисованы остроумно и живо. Также вся книга пронизана бесстыдным самолюбованием автора. Бретуэйт никогда не упускает возможности повторить комплименты, которыми его награждают благодарные «посетители». Разумеется, каждый клиент Бретуэйта всегда оставался доволен и завершал терапию с чувством полного освобождения от всяких психологических тягот. В «Антитерапии» нет и следа тех запутанных обсуждений Кьеркегора и Камю, которыми изобилует «Убей себя в себе»; здесь перед нами проходят парадом человеческие слабости и причуды, щедро приправленные откровенными описаниями всевозможных сексуальных грешков и рукоблудных привычек. Сам Бретуэйт считал свою книгу халтурой, написанной исключительно ради денег. «Людям нравится читать о тех, кто оказался в еще большей заднице, чем они сами». Однако пресса подняла скандал. Джули Кристи пришлось отчаянно опровергать слухи, ловко запущенные Эдвардом Сирсом, что она и есть «Джейн», неразборчивая в половых связях, плотно сидящая на валиуме старлетка из первой главы. Джон Осборн выступил с заявлением, что он никогда не встречался с Коллинзом Бретуэйтом и уж тем более не обращался к нему за какими-то консультациями. Его преосвященство Роберт Стопфорд, лондонский епископ, объявил книгу богохульной (один из клиентов признается, что его возбуждает образ Христа на кресте) и призвал ее запретить. Главный редактор «Таймс» пренебрежительно заметил, что, хотя книга и вправду является «трубным гласом нынешней эпохи вседозволенности… это все равно не оправдывает публикацию подобного материала». Стоит ли говорить, что скандальная шумиха привлекала на Эйнджер-роуд еще больше клиентов. Теперь Ронни Лэйнг уже поневоле обратил внимание на Бретуэйта. Прежде именно Лэйнг был самым популярным психотерапевтом среди лондонской богемы. И вдруг его положение узурпировал какой-то шарлатан-недоучка. По словам Джозефа Берке, коллеги Лэйнга, при одном только упоминании имени Бретуэйта Лэйнг разражался тирадой отборной шотландской брани, но не желал вступать в публичное противостояние, проницательно полагая, что это только укрепит скандальную популярность Бретуэйта. Разделение между двумя этажами на Эйнджер-роуд потихоньку стиралось. Бретуэйт взял в привычку приглашать некоторых клиентов вниз, чтобы после сеанса выкурить на двоих косячок. Он стал позволять себе пить и курить прямо на консультациях. В записи на прием началась путаница. Сразу нескольким разным клиентам назначалось одно и то же время. Одна из клиенток рассказывала, что однажды пришла к Бретуэйту по записи и обнаружила у него в кабинете еще трех посетителей. Бретуэйт начал выспрашивать у нее разные интимные подробности, которые они обсуждали на предыдущих сеансах, – причем, прямо в присутствии посторонних людей, которых он тоже старался привлечь к разговору. Она ушла и больше не возвращалась. Зельда этого не одобряла. Помимо прочего, она работала над своей второй книгой, и ей очень не нравилось постоянно отвлекаться. Ее также тревожила роль Бретуэйта и его отношение к людям. «У него не было никакого понятия о конфиденциальности. Он, ничтоже сумняшеся, повторял самые откровенные подробности тех разговоров, которые вел наверху». Когда он начал проводить сеансы внизу, она поняла, что все предприятие превращается в цирк. «Это был просто какой-то дурдом», – вспоминала она. Последней каплей стал случай с журналисткой Ритой Маршалл, которая в октябре того же года приехала к Зельде, чтобы взять у нее интервью для «Сандей таймс» [22]. Бретуэйту было велено сидеть наверху, но он, конечно, был не в состоянии выполнить эту простую просьбу. Он вломился в гостиную с бутылкой пива в руке и радостным воплем: «Не обращайте на меня внимания». Пару минут он сидел тихо, после чего влез в интервью и начал рассказывать о своей собственной работе. Маршалл вежливо кивнула и попыталась возобновить прерванную беседу, но Бретуэйт принялся перебивать Зельду и отвечать на вопросы вместо нее. Зельда напомнила ему, что он обещал ей не мешать. «Это мой дом, – заявил Бретуэйт. – Человеку уже нельзя выпить пива в своем собственном доме?» Маршалл извинилась и поспешно ушла. В тот же вечер Зельда съехала от Бретуэйта. Четвертая тетрадь В последние дни слова мисс Кеплер никак не идут у меня из головы. Самоубийство – это не глупость. Разумеется, она права. В ее тоне не было упрека, но я восприняла ее слова именно как упрек и пожалела, что выразилась так убого. Вообще после нашего разговора я себя чувствовала ужасной балдой. Мисс Кеплер, наверное, подумала, что я совсем не в себе. Я утешилась мыслью, что, раз она сама ходит на консультации к доктору Бретуэйту, значит, в ней тоже есть что-то от сумасшедшей. Как бы там ни было, наш разговор заставил меня по-новому осмыслить гибель сестры. Как ни странно, но я никогда не задумывалась о подробностях – о реальности – смерти Вероники. И честно признаться, я действительно считала ее поступок великой глупостью. Мне даже в голову не приходило, что она больше не может терпеть свое существование. Я почему-то решила, что это был сиюминутный порыв. Теперь я понимаю, почему так упорно считала ее поступок мимолетной причудой. Так мне было проще смириться с произошедшим. Это был «защитный механизм», как назвал бы его Бретуэйт. За несколько месяцев до смерти Вероника вернулась домой из Кембриджа. Я так и не поняла, почему. Были какие-то невнятные разговоры об «усталости и истощении», но мне она не показалась хоть сколько-нибудь утомленной. С виду она была даже бодрее меня. В любом случае папа был рад, что теперь она дома. За ужином Вероника оживленно рассказывала о каких-то высокоинтеллектуальных материях, а отец с обожанием смотрел на нее. Однажды вечером она принялась объяснять некий эффект красного смещения, используя фрукты в качестве наглядной модели Вселенной. Апельсин был Солнцем. Виноградина – Землей. Многие звезды, видимые на ночном небе, сказала нам Вероника, мертвы уже не один миллион лет. Она медленно передвинула яблоко (я не помню, что оно обозначало) к дальнему краю стола, продолжая рассказывать о длине и частоте световых волн. Даже миссис Ллевелин задержалась в столовой, чтобы послушать, после чего покачала головой и что-то пробормотала о нынешних девушках, забивающих себе голову тем, что никак их не касается. В кои-то веки я с ней согласилась. Мы с Вероникой почти не общались. Я не знаю, чем она занималась в эти недели, когда была дома, и каковы ее планы на будущее. Сказать по правде, мне это было неинтересно. Я ни капельки не сомневалась, что она скоро вернется в свои кембриджские эмпиреи. Нельзя сказать, что мы с ней отдалились друг от друга, потому что никогда и не были близки, как положено сестрам. Я уже давно смирилась с мыслью, что она во всем лучше меня, и поэтому я ее мало интересую. Но я все равно была рада, что она приехала домой. Ее присутствие разрядило гнетущую атмосферу, и я совершенно не ревновала ее к отцу. Наоборот, для меня стало большим облегчением, что за ужином больше не нужно развлекать его вымышленными историями о моей «интересной» работе в агентстве у мистера Браунли. Как-то вечером я сидела в гостиной и читала последний роман Джорджетт Хейер. Вероника долго за мной наблюдала. Потом вздохнула и произнесла: «Жалко, что я не могу так же полностью погрузиться в роман». Это был не комплимент. Она утверждала превосходство своего ума над моим. Я давно научилась различать, что говорит Вероника и что она подразумевает. Это несоответствие не раз становилось причиной недопонимания между нами. Лет в двенадцать-тринадцать ее склонность говорить прямо противоположное обрела масштаб мании. Если день был погожим и солнечным, она объявляла, что погода сегодня «унылая». Если шел дождь, она говорила, что погода «чудесная». Ее понимал только папа, с которым у них сложился этакий личный жаргон-лексикон. Он называл ее Ироникой, она его – мамой. Когда Вероника сообщала, что написала контрольную лучше всех в классе, папа говорил, что это позор и сегодня она ляжет спать без ужина. Вероника ему отвечала, что это было бы великолепно и что в придачу ее надо бы выпороть ремнем. Папа ее заверял, что ему будет очень приятно устроить ей порку. Они могли продолжать в том же духе по несколько часов кряду. Они как бы устроили для себя тайное общество, куда никому не было хода. Если я по наивности принимала «обратные» слова Вероники за чистую монету, она закатывала глаза и досадливо хмыкала, словно я была самой тупой недотепой на свете. Точно так же, если я принимала ее игру, она заявляла, что говорила серьезно. С Вероникой все было непредсказуемо. Каждый наш разговор мог закончиться для меня очередным унижением. В тот вечер я одарила ее жестким взглядом, чтобы она знала, что я понимаю, что она надо мной издевается. Вероника чуть покраснела. Видимо, сообразила, что перешла все границы. Папа оторвался от своего кроссворда. «Не всем же нам быть такими умными, как ты, Вероника», – сказал он и улыбнулся мне, как улыбаются умственно отсталым детишкам. Я поднялась и язвительно извинилась за то, что своим присутствием снижаю интеллектуальный градус. На выходе из комнаты я успела заметить, как Вероника и папа переглянулись с видом притворного раскаяния, что лишь подогрело мой гнев. Да, мы с Вероникой никогда не были особо близки, но в основном мы с ней ладили очень даже неплохо. Сколько я себя помню, я всегда признавала ее главенство. Она была умной; я – глупенькой. Она вела себя идеально; я – нет. Она не капризничала, не дерзила родителям, не устраивала скандалы в общественных местах, не таращилась на женщин, которых мама называла Иезавелями. Если мы ужинали в ресторане, Вероника правильно использовала столовые приборы и не капала соусом себе на блузку. Она не смотрела телевикторины и не тратила время на вырезки красивых картинок из журналов мод. Вероника жила на другом уровне бытия, и поэтому мы с ней соперничали только за папино внимание. Если я не прилагала усилий для своего интеллектуального развития, то лишь из-за страха, что мне все равно не угнаться за Вероникой, а лишний раз подтверждать свою неполноценность мне совсем не хотелось. Отказываясь от соперничества, я могла тешить себя иллюзией, что просто мы с ней очень разные. Время от времени она выражала легкую зависть по поводу моей работы у мистера Браунли. «Ты теперь светская девушка», – говорила она, и я ее не разубеждала. Пусть она думает, что у меня тоже есть интересные занятия. Папа считал, что для Вероники такая работа была бы скучной, и, конечно, был прав. Не у всех есть способность выполнять монотонные повторяющиеся задачи или подолгу смотреть в одну точку, не испытывая ни малейшей скуки. Мне, например, даже нравится просто смотреть по сторонам. Если как следует приглядеться, где-то что-то всегда происходит. Крошечные драмы разыгрываются повсюду. Но интеллектуалы вроде Вероники этого не замечают. Они слишком заняты своими мыслями. В тот вечер, когда умерла Вероника, полицейские пришли к нам домой без десяти минут девять. Я хорошо это помню, потому что, когда поздно вечером раздается неожиданный звонок в дверь, ты первым делом смотришь на часы. Папа оторвался от кроссворда и сказал: «А вот и она. Наверное, забыла ключи». Отсутствие Вероники за ужином вызвало некоторое недоумение. Папа предположил, что она, вероятно, пошла в кино или встретилась с кем-то из своих умных кембриджских подруг (у Вероники, в отличие от меня, были подруги, причем не просто подруги, а обязательно умные), но я сомневаюсь, что он сам в это верил. Я ни секунды не сомневалась, что в дверь звонит не Вероника. У меня есть способность заранее предчувствовать беду, поэтому я совершенно не удивилась, когда миссис Ллевелин привела в гостиную двух полицейских. Первый – не помню, как его звали – был детективом в плохо сидящем коричневом костюме и темном плаще. Он молча снял шляпу и прижал ее к груди. Его напарником был полицейский констебль в форме, совсем молоденький мальчик, как будто только вчера со школьной скамьи. Розовощекий и весь в юношеских прыщах. Вместе они напоминали комический дуэт из мюзик-холла, и я была почти готова к тому, что сейчас они примутся исполнять «Под арками подъездов». Детектив начал с того, что ему следует убедиться, что мы действительно родственники Вероники. Было бы странно, если бы мы оказались какими-нибудь самозванцами, но я уже знала, что в кризисные времена представители властей всегда тратят немало времени и усилий на подтверждение очевидного. Эти формальности позволяют создать дистанцию между участниками беседы и теми печальными событиями, о которых пойдет речь. Человек перестает быть собой и становится винтиком, выполняющим определенную функцию. Как говорится, ничего личного. В первое время после маминой смерти мне даже нравилось, когда меня в энный раз спрашивали: «Значит, вы дочь покойной?» (весомый ритм этой фразы до сих пор доставляет мне странное удовольствие). «Да», – отвечала я со скорбно-торжественным видом, гордясь тем, что так хорошо исполняю возложенную на меня роль. Убедившись, что мы – это мы, детектив сообщил, что у него для нас плохие новости. Он выдержал паузу для эффекта – в манере ведущего телевикторины – и объявил, что с Вероникой произошел несчастный случай. Она бросилась с пешеходного моста над железной дорогой в Камдене. Он сам, кажется, не заметил противоречия между этими заявлениями, но я, конечно, не стала на это указывать. Это было бы более чем неуместно. Я не решалась взглянуть на отца. Я боялась, что это известие его убьет и мне придется общаться с полицией в одиночку. Я изобразила, как мне представлялось, вполне достоверный испуг и схватилась рукой за щеку. Нельзя было показывать, что я ожидала таких новостей. Мне почему-то подумалось, что детектив, может быть, получает определенное удовольствие, когда входит в дом к незнакомым людям и сообщает им, что их родственники мертвы. Не знаю, откуда взялась эта мысль. У него на лице явно не отражалось никакого удовольствия. Еще пару секунд помяв шляпу в руках, он, очевидно, решил, что дал нам достаточно времени справиться с потрясением, и приступил к расспросам: Не известно ли нам, почему Вероника оказалась в Камдене? Не казалась ли она расстроенной или несчастной в последнее время? Не замечали ли мы что-то странное в ее поведении? На все три вопроса отец ответил отрицательно. Детектив спросил, можно ли ему «сунуть нос» в Вероникину комнату. Меня поразило это отступление от бюрократического лексикона. Это разговорное выражение совершенно не подходило к его положению официального лица. Видимо, он считал себя «крепким орешком», который запросто может общаться с убитым горем семейством, потерявшим близкого человека. Как бы там ни было, миссис Ллевелин проводила его наверх. Его младший напарник остался в гостиной, словно чтобы присмотреть за папой и мной. Я заметила, что он украдкой поглядывает на мои ноги, и безотчетно одернула юбку пониже. Чтобы хоть что-то сказать, я спросила, почему они так уверены, что это именно Вероника. Молодой полицейский ответил мне нерешительно, будто боялся, что превышает свои полномочия. На месте трагедии нашли ее сумочку, сказал он. Я сделала мысленную пометку, что, если когда-нибудь соберусь броситься под поезд с моста, надо будет сначала провести ревизию содержимого своей сумки и убрать все лишнее. Полицейский что-то пролепетал об опознании тела, но осекся на полуслове. На костяшках его правой руки виднелись свежие ссадины, как после драки. Я встала и подошла к папе. Он сидел, закрыв лицо руками. Газета соскользнула с его колен и упала на пол. Я положила руку ему на плечо. Он накрыл ее своей, и так мы и стояли – как застывшие фигуры в живой картине, – пока детектив не вернулся в гостиную. Он разъяснил нам последующие процедуры, после чего резко кивнул своему молодому коллеге, мол, пора уходить. На дознании молодой человек по имени Саймон Уилмот рассказал, как он шел мимо и увидел Веронику, забравшуюся на перила моста. До тех пор мне удавалось не думать о жестокой реальности ее поступка. Я убеждала себя, что это был несчастный случай; что она поскользнулась и просто упала. Разумеется, мне приходило на ум слово «самоубийство», но я отмахивалась от него, как от назойливой мухи. Я не желала рассматривать вариант, что Вероника действовала преднамеренно; что она сама захотела покончить с жизнью. Сама идея была нелепой. Саймон Уилмот рассказал, что Вероника секунду помедлила на перилах, и он бросился к ней и схватил ее за ногу. Она все-таки прыгнула, и у него в руке осталась только ее туфля. Позже нам вернули эту туфлю вместе со всей остальной одеждой и содержимым ее сумочки. Вторую туфлю так и не нашли, но я все равно не смогла бы взять их себе, поскольку Вероника носила обувь на два размера больше, чем у меня. Моя первая реакция на смерть Вероники была, стыдно признаться, совершенно эгоистичной: мне больше не нужно бороться за отцовскую любовь. Мне уже никогда не придется чувствовать себя дурочкой за семейным столом и мучиться ощущением собственной никчемности. Впервые я одержала победу, уже в силу того, что просто пережила старшую сестру. Я понимаю, что это мелочные и нехорошие чувства, но откуда бы взяться другим? С самого раннего детства я знала, что я – человек неприятный и злой. Любое событие я воспринимаю исключительно с точки зрения его пользы или вреда для себя. Я с недоверием отношусь к людям, которые утверждают, что заботятся об общественном благе, или тратят свое свободное время на благотворительность. Этот нескрываемый альтруизм, как мне кажется, говорит лишь о желании, чтобы все вокруг восхищались, какой ты хороший. Но через несколько недель после смерти Вероники мои ощущения переменились. С одной стороны, эта переоценка вполне соответствовала моему всегдашнему эгоизму. Отец горевал неизбывно и долго. Каждый день, возвращаясь с работы, я заставала его в слезах. Он почти ничего не ел и очень сильно похудел. Его лицо стало серым. Волосы поредели. Миссис Ллевелин сохраняла жизнерадостный фасад, но даже ей не удавалось уговорить папу поесть. Мы, разумеется, не обсуждали причину его беспросветной скорби. Упоминание имени Вероники представлялось бессмысленной жестокостью. Поэтому мы говорили о всяких житейских пустяках, как будто ничего не случилось. Именно так изменились мои ощущения по поводу ее смерти: из-за папиной боли мне самой стало больно.