Михалыч, в женском обществе заметно молодеющий и как-то даже становящийся выше ростом, милостиво разрешил. Сказал «Ух, девки!» и широко засмеялся чему-то своему, видимо, давно ушедшему, без намека на стеснение продемонстрировав золотой прикус. Пока я бухтела о глупости затеи и приводила аргументы в пользу поездки внутри (на крыше жарко, мы сгорим, это небезопасно), они все, сверкая трусами, полезли наверх. Нинка уселась первой, да так плотно, будто планировала провести там остаток жизни. Потом к ней присоединились ее приспешницы, кричавшие оттуда, как же там здорово. Они говорили, что я душная, скучная, и даже показывали язык. Было обидно, очень обидно. Во-первых, бесила их стадность. Во-вторых, очень хотелось к ним. Поняв, что наверх мне все-таки не терпится, Нинка с деланным сожалением заявила, что мест больше нет и ехать мне одной внутри, в прохладе и безопасности, как я того и хотела. Я отвернулась от них и сняла очки, предвосхищая на стеклах испарину слез. Потом вмешалась Люська. Вмешалась со словами: «Ты бы, Костецкая, жопу активно не отращивала, все бы легко вместились». И добавила: «Камонь сюда!» – уже мне. Хорошо помню охватившее меня чувство, пока я карабкалась по приставной лестнице, – легкое, светлое, какое бесполезно описывать взрослыми словами. Оказалось, что езда на крыше буханки была здорово романтизирована. Впрочем, так я и думала. Приваренные к крыше металлические прутья постоянно кусали за попу, держаться было не за что, а мотало из стороны в сторону будь здоров. Но мы все упорно поддерживали атмосферу веселья. Потому что молодость не прощает скуки, но прощает дискомфорт. Мы ехали по полям, в косынках, разрумяненные жарой, то и дело отиравшие пот со лба, – образцово-показательное счастье любого нормального колхозника. На середине пути Нина сказала: – Ой, бабы! Как же хорошо! Аж стихи читать охота. «Только не это!» – подумала я. – Начинай, Нина, – велели товарки. И она начала. Репертуар был предсказуемый, очевидный. «Я к вам пишу, чего же боле» дохромало до половины, затем Пушкин сменился «главой крученыховского ада», а там, конечно, «мне нравится, что вы больны не мной», «если крикнет рать святая» и «только синь сосет глаза». Слова Нина часто подвирала, чего не смущалась, с лихвой компенсируя пробелы в знаниях артистизмом. Когда тексты великих закончились, она без ложной скромности предложила почитать свое. Фрейлины приняли идею с восторгом. И тогда Нина начала: Взмах твоих ресниц, И я падаю ниц, В веренице лиц Злых твоих любовниц, Жриц, кобылиц, тупиц, Странниц и блудниц, Светских львиц, императриц Я – лишь агнец. Вообще Нина была хороша собой, про таких говорят к тому же «ноги от ушей». Но я ей это милостиво простила – за то, какой несносной дурищей она выглядела во время чтений. Длились они долго, невыносимо долго. В нескладных, с торчащими, как нитки из неаккуратного шва, междометиями и эпитетами, стихотворениях Нины было все: красная кровь, белое вино, черный кофе, розовые розы, глаза цвета тревожного неба, шепот ночи, замершие лучи в ожидании заката и какая-то несчастная барышня, видимо сильно перед Ниной провинившаяся, раз угодила в эту поэтическую выгребную яму. Безымянной даме вменялась кража ее, Нининого, ухажера, посредственность внешности, беспринципность и прочие грехи, уже не упомню. Примерно на середине мой мозг под действием инстинкта самосохранения перешел в режим гибернации и включился обратно, лишь когда свита зааплодировала Нине. Я тоже зааплодировала – факту исчерпаемости слов на сайте рифма.ру. Чтение стихов вслух вызывало во мне стойкую идиосинкразию само по себе, а в такой вариации я не могла ее не прекратить. – Тебе, Нина, на конкурсе поэтов надо выступать, – сказала я, как мне показалось, с ехидцей. – Че, правда? – искренне отозвалась Нина. – Конечно, правда, – заверила я. В этот момент Люся посмотрела на меня и через секунду одиноко захохотала. Это было удивительное чувство, сравнимое с хрустом треснувшей под ботинком корки льда по еще холодной весне. Тронулось, надломилось, прорвалось. Наконец-то. * * * Дурных стихов простить нельзя, я знала это наверняка. Но в предложенных обстоятельствах как будто и можно. Благодаря им-то мы с Люськой наконец вспомнили, как было раньше, когда мы читали мысли друг друга, знали наперед, чем закончится фраза, еще в ее начале и раздражали окружающих своим идиотским смехом, причины которого известны лишь нам двоим. После нашей поездки на крыше мне срочно захотелось ей все про себя рассказать – про Вадика, Антона, мои к ней противоречивые чувства. Без страха зависти и упреков с ее стороны. Поэтому той ночью после отбоя мы проигнорировали общий поход в «Акварель» и устроили свою собственную вечеринку на море с красненьким. Я разливала его по украденным из столовой кружкам для чая и вспоминала: а когда мы с ней в последний раз вот так просто, без цели, незачем? Непростительно давно. Красненькое быстро развязало Люсе язык: всадив полбутылки, она грустила о том, что смена перевалила за экватор, а с ней так и не случилось ни одного любовного приключения. – И на хера я сюда вообще приехала? – Как на хера? Детей воспитывать. – Ой, я тебя умоляю. – Ну окей. Практику закрыть. – Практику закрыть я и в библиотеке с книжками вонючими могла. – А чего вонючими-то? – Хуенючими! – предсказуемо ответила Люся. – Да какая разница! Короче. Мне срочно надо с кем-то замутить, – сказала она и утерла нос совсем по-детски. «Замутить» было любимым Люськиным словом. Она все время мутила, подмучивала, примучивала. – Тут не с кем, – мрачно отозвалась я. – Это да, – ответила Люся и в качестве подтверждения рассказала, что узнала о мужской части взрослого состава «Чайки». Досье выходило не самым радужным: парни в «Чайке» были сплошь неликвид. Игорь из четвертого отряда был уже занят кем-то из вожаток, фельдшер Серго – «вечно с кислыми щами», у Андрея из шестого пахло изо рта, а Володя из десятого «одевался как обсос». Ему, кстати, был подарен шанс, которым он весьма неэффективно распорядился: пришел на свидание с букетом свежесодранных зонтиков борщевика, от которых у Люси руки пошли волдырями. Вердикт был таков: не надеяться на «Чайку» и попытать счастья в «Буревестнике», соседствующем с нами спортивном лагере. – Погоди, а этот с кухни? Как его там… Никита. – Ви, ты че? У тебя глаза где? Он ж по Нике сохнет. – Да? Люся ответила известной рифмой. – У тебя там радар, что ли, встроен? – Никакого радара не надо, если увидишь, как он на нее на дискотеке пялится. – А Антон? – спросила я наконец самым безразличным голосом, на который была способна. – Да, вроде ровный тип. А че? – Ну, видишь, есть же нормальные. – Здрасьте, приехали. Он же женатый. – Откуда знаешь? – уже настоящим, искренним голосом спросила я. – Да девки говорят. Девки, значит, говорят. – Ну допустим. А вот чисто теоретически. Ты что, не можешь замутить с женатым? – Во-первых, на хер мне это надо? Во-вторых, правило трех «ж» – жирный, жестокий, женатый, сто раз ведь обсуждали. В-третьих… Она замолчала, словно все-таки немного боролась с собой, но потом сказала: – Фу, нет, конечно! – Почему «фу»? – Ну блин. Это неправильно. – И что? – Ну как «и что»? Он же от жены все равно не уйдет. – Откуда ты знаешь? – Блин, Ви, че пристала, знаю, и все. – Представляешь, в Средние века Священный синод не разводил мужей и жен в случае, если они друг другу изменяли, – сказала я в попытке сменить тему, но, кажется, сделала только хуже.