— Не совсем так. Но я пишу для «Глоуб». — И вам хотелось бы знать, как я утопил свою жену и убил лучшего друга семьи во время тихого уикенда на побережье? Ведь об этом идет разговор. — Он мрачно хмыкнул. — Может быть, что-то вроде небольшого признания, — решил я ему подыграть. — Вы в самом деле думаете, что я это сделал? Первая неожиданность. Но я хотел быть честным. — Не знаю. Не думаю, но в силу ряда причин, которые не смогут помочь вам в суде. — Именно так к этому делу я и подхожу. — А как вы думаете, кто мог это сделать? Он смотрел в сторону. Одной рукой он рисовал на песке женскую фигуру; я не мог удержаться, чтобы не отметить, с какой легкостью он это делал, даже не глядя… Причем рисунок не имел ничего общего с его абстракциями. — Не думаю, что стоит говорить, — наконец протянул он. — Это всего лишь подозрение. Все это так же странно для меня, как и для любого другого… Особенно после того, как для всех стало очевидным, что это сделал я. По скажу вам вот что: я не мог совершить ни одного из этих убийств. Это произвело желаемый эффект. Я удивленно посмотрел на него. — Вы хотите сказать… — Прошлой ночью, когда убили Клейпула, — предположим, что это произошло до четверти второго, до появления вас с Ренденом, — я был с Элли Клейпул. Это, конечно, было важной новостью. Теперь стала понятна причина мрачного настроения Гривса. — Вы сказали об этом полиции? — С огромным удовольствием. — И вам поверили? — Все, что им следует сделать, — это спросить Элли. — Но она с тех пор либо в истерике, либо вообще без сознания. Он нахмурился. — Так они говорят. Но когда она снова придет в себя, они увидят, что ни я, ни Элли никак не могли убить ее брата. Мы помолчали. Я восстановил в памяти в мельчайших деталях все, что произошло прошлой ночью: когда мы с Ренденом обходили дом, что мы заметили или слышали? И в мыслях всплыл лишь большой темный дом в ярком лунном свете. Темный! Мне показалось, я нашел пробел в его рассказе. — Если вы разговаривали с мисс Клейпул, как вы могли это делать в темноте? Когда мы подъехали, во всем доме не было света. — Мы были в галерее, освещенной лунным светом. — В галерее, выходящей на террасу? — Нет, с южной стороны, выходящей на площадку для гольфа. — Интересно, а где же была полиция? — Один регулярно обходил вокруг дома, а другой разыскивал запасные пробки, которые куда-то задевал дворецкий. У полицейского был фонарик, — добавил он, — чтобы осмотреть картину. — Картину чего, вот в чем вопрос. — Картину убийства, — мягко сказал Брекстон и проткнул пальцем нарисованную на песке фигуру. Я невольно вздрогнул. — Вы не хотите еще что-нибудь сказать? — спросил я, стараясь выглядеть толковее, чем был на самом деле. — Завтра я напишу еще одну статью и… — Вы могли бы отметить не только то, что я был с мисс Клейпул, когда убили ее брата, но заодно и то, что у миссис Брекстон была привычка принимать большие дозы снотворного в любое время и что четыре таблетки были средней дозой, если она нервничала. Я пытался сказать об этом полиции, но они не поверили. Может быть, теперь они отнесутся к моим словам серьезнее. — Миссис Брекстон не убили? Она сама приняла снотворное? — Совершенно верно. Насколько я ее знаю, смерть стала для нее такой же неожиданностью, как и для всех нас. — Вы не думаете, что она могла попытаться покончить с собой? Заплыть туда, чтобы утонуть? — Покончить с собой? Она собиралась жить вечно. Вы знаете таких людей. Но вдаваться в детали он не стал, и вскоре мы вернулись в дом, а полицейский в штатском продолжал наблюдать за нами с галереи. После обеда позвонила Лиз, и мы отправились в клуб; казалось, полицию не слишком заботило, что я делаю. Бронзовый загар Лиз стал еще заметнее благодаря весьма откровенному туалету, который вовсе не был купальным костюмом, но тем не менее открывал взгляду ничуть не меньше. На несколько минут я позабыл про неприятности, наблюдая, как она шагает по песку, отбрасывая стройными ногами ракушки и мертвых морских звезд. Но Лиз не позволяла мне ни на минуту забывать об убийствах. Она прочла мою статью в только что пришедшей «Глоуб», а заодно и все прочие статьи на эту тему. — А ведь тебе опасно там оставаться, — заключила она, после того как на одном дыхании пересказала все вычитанные кровавые детали. — Я тоже так думаю, Лиз, но что делать? Я попытался извлечь выгоду из этой ситуации. Мысль о том, что она может испытывать эротическое возбуждение от угрожающей мне опасности (вспомните поведение женщин во время войны), меня привлекала, хотя это очень слабо сказано. У Лиз, как я подозреваю, вовсе не было воображения, просто обычное женское подозрение, что все может пойти наихудшим образом, если не вмешается женщина. Хотя возможности вмешаться у нее и не было: самое большее, что она могла сделать, — это советовать. — Просто уезжай, и все. Тебя не смогут удержать. В худшем случае вызовут в суд как свидетеля. Такой драматический оборот ей явно импонировал, и она выглядела просто чудесно: от возбуждения глаза сверкали, а щеки под загаром разрумянились. Вместо того чтобы идти в клуб, я предпринял некоторые маневры, чтобы завлечь Лиз в дюны. Она была настолько поглощена составлением планов моего отъезда, что заметила это слишком поздно, когда мы уже скрылись от посторонних глаз за дюнами, напоминавшими три торчавшие треугольником груди. Лиз начала было протестовать, но потом просто закрыла глаза, и мы занялись любовью в колыбели из горячего белого песка под ослепительно синим небом. Потом мы долго приходили в себя, пока наше дыхание и сердца успокаивались. Я расслабился впервые за два напряженных дня. Все, кроме нас самих, казалось несущественным. Но скоро практичная Лиз села и принялась приводить в порядок свой наряд, который я несколько попортил во время наших первобытных игр. Я ожидал каких-то возвышенных слов о любви. И Лиз заговорила: — Знаешь, дорогой, существуют такие вещи, как кровати, хотя ты и считаешь, что это старомодно. Я решил, ожидая знакомых сладостей любви, что это пойдет мне на пользу. — Готов поспорить, ты поцарапалась куда меньше меня, — сказал я, натягивая старые армейские штаны и обнаруживая, что песок набился в самые сокровенные места. — Ты так мало знаешь о женщинах! — снисходительно усмехнулась Лиз. — Я покажу тебе на схеме, в чем наша анатомия отличается от мужской, основанной на простых и даже вульгарных устройствах. — А мне казалось, женщина — просто вместилище. — Вместилище? Великолепно! Наш символ совпадает с символом вселенной. Врата к реальности, к настоящей жизни. Мужчины просто завидуют нам из-за того, что мы можем вынашивать детей. А это совсем не то, что болтаться вокруг со своими обвисшими трубками… — Это просто сексуальный шовинизм, — заявил я и снова повалил ее на песок, но на этот раз заниматься любовью мы не стали. Просто немного полежали рядом, пока жара не стала непереносимой, потом искупались еще раз и побежали в клуб, находившийся всего в нескольких метрах от нас. Днем яхт-клуб оказался довольно скучным местом с бассейном, в котором плескались дети, навесом для серьезных выпивох, рядами маленьких домиков и макетом клуба на макете побережья. Недоставало лишь макетов членов клуба. Я немного нервничал — ведь Лиз собиралась представить меня своей тетушке, восседавшей в компании полных дам среднего возраста в одеяниях пастельных тонов и широких шляпах. Они пили чай под полосатым зонтиком. Я был уверен, что вожделение написано на нас большими красными буквами, но потом заметил: хотя, несмотря на довольно прохладный день мы раскраснелись и вспотели, заметных знаков нашего недавнего блаженства видно не было. Тетушка Лиз напомнила, что мы оба достаточно взрослые, чтобы не устраивать гонки по песку, и отпустила нас. — Она называет это гонками! — восхитился я, шагая вслед за Лиз в их бунгало. — Я уверена, что именно так она представляет себе секс, — весело заметила Лиз. — В те дни они не имели никакого представления о спорте. Не знаю почему, но меня это шокировало. По слухам, я знал, что Лиз время от времени этим охотно занималась, но все-таки не относилась к числу тех сексуальных гимнасток, которыми стало большинство девушек ее поколения. Настоящей неожиданностью для меня было услышать, как она высказывается в моем духе. Как же меня возмутило отсутствие у нее романтики — весь тот цинизм, который так характерен для большинства современных любовников! Мне даже показалось, что она специально хочет меня подразнить. Если у нее и было такое намерение, она своего добилась. У меня возникло желание поскорее с ней расстаться. А ведь всего лишь нежный взгляд, один вздох, одна коротенькая фраза вроде «Я хочу, чтобы это длилось вечно» позволили бы мне оказаться наверху блаженства. Вместо этого она повела себя, как пресытившийся студент во время своих последних летних каникул. В их бунгало мы приняли душ, потом я натянул брюки ее дядюшки, которые, к ее восторгу, уныло свисали с моих бедер. — Мне бы хотелось, чтобы все мужчины носили брюки именно таким манером, — заявила она, буквально вливаясь в ярко-зеленое произведение искусства, сидевшее на ней, как змеиная кожа. — Так остается больший простор для воображения. И тут же, словно молния, исчезла в сторону океана. Я смог догнать ее только за первой линией бурунов. На пляж мы вернулись только тогда, когда прибыли первые любители коктейлей. Сотни ярко одетых мужчин и женщин собрались под зонтиками и тут же рассыпались на отдельные группы, как капли масла в стакане воды. Некоторые группы не разговаривали с другими. К тем, у кого было слишком много денег, относились с таким же презрением, как и к тем, у кого их было слишком мало. Даже в раю херувимы отличались от серафимов. Тетушка Лиз принадлежала к старой гвардии — кружку дам средних лет, которые играли в бридж, осуждали греховные влияния, с каждым годом все ширившиеся в городке, шепотом критиковали порочность и дурной вкус тех, кто был богаче их, понимающе улыбались при виде нервной старательности тех, кто был беднее, и, в общем-то, неплохо проводили время, пока их краснолицые тугодумы-мужья, сопя, обсуждали в баре счет в партии гольфа. Лиз вызволила меня от тетушки, мы нашли свободный столик у бассейна и устроились с коктейлем, недавно созданным барменом клуба, явно своего рода гением: джин, белая мята, листья полыни и щепотка соды.