Я раздумывала, как бы мне описать Свена Линдквиста, и вспомнила один эпизод – немногие могут похвастаться таким опытом. Я видела Свена Линдквиста в тренажерном зале. Я даже видела его в действии. Дело было лет пять или шесть назад, в тренажерном зале на площади Марияторьет в Стокгольме. Я топталась на своем супернавороченном кардиотренажере, когда в зал вошел некий господин почтенного возраста. Круглые очки в тонкой оправе сидели, словно приклеенные, на середине лба. На господине были надеты серые шорты и поношенная футболка. На ногах – простые неброские кроссовки. Наряд, возможно, не самый стильный, но господин вошел в зал с видом человека, имеющего полное право быть там. Черт возьми, да это же Свен Линдквист, подумала я. Раньше мы встречались пару раз, но по-настоящему знакомы не были. Я вспомнила, что он написал книгу «Жим лёжа» (1988). В тот же момент я поняла, что Линдквист теперь вроде бездомного пса. Ведь его старый тренажерный зал на Беллмансгатан закрылся. И вот он пришел сюда, разнюхивая новое место. Я видела Свена, но Свен видел не меня. Он видел только мой biceps femoris на задней поверхности правого бедра, а также мой semitendinosus, не говоря уже о semimembranosus. Он смотрел, как работает подколенное сухожилие, как оно сокращается и расслабляется, снова и снова. Свен мог убедиться воочию: я усердно работаю над собой, я не хочу быть пустым местом. «Только взгляни на своих собратьев! Вон на того типа, что ошивается на углу… О такой жизни ты мечтал? Таким ты хотел стать? Нет! Берегись, нет ничего страшнее, чем стать пустым местом! Оставь вредные привычки! Займись собой!» Так писал Аллан Хагберг в книге «Сила и ловкость» (1937). Книга оказала сильнейшее влияние на юного Свена, в чем сам автор «Жима лёжа» и признается. Это было задолго до того, как Свен Линдквист сам начал писать книги. «Сила и ловкость» Хагберга – не просто учебное пособие для тренировок. Это также беспощадное описание самой природы «пустого места» и воодушевляющее повествование о том, как уберечь себя от летаргического существования: «Ты – один из этих изможденных, вечно унылых типов, чья кровь отравлена нездоровьем, чьи лица и позы отмечены печатью никчемности? Ты ноешь, как кисейная барышня, когда приходят трудности? Или ты способен держать удар – снова и снова?» Так ставил вопрос Аллан Хагберг. Вопрос, на самом деле, риторический. Ведь если вы ноете, как кисейная барышня, то вы – круглый ноль, пустое место. «Твои так называемые мускулы болтаются на костях, истончившись от отсутствия физического труда и спортивных упражнений…» Юный Свен понял, что он – вылитая кисейная барышня, и может быть – даже подумать страшно! – ею и останется навсегда. И в этом случае он обречен на позорную жизнь «пустого места». Проще простого – высмеять Хагберга и его учебное пособие 1937 года. Но я думаю, что мы должны быть ему отчасти благодарны. Хагберг об этом не знал, но «Сила и ловкость» произвела неожиданный побочный эффект. Потому что большой вопрос – стал бы Свен Линдквист посвящать свою жизнь всестороннему исследованию природы мужественности, если бы не эта книга, проникнутая «мускульной моралью». Именно в таком ключе можно рассматривать литературные работы Свена Линдквиста. Один из немногих, Линдквист исследовал самые заповедные территории мужественности и описал свой опыт критично и объективно. Он в одиночку покорял пустыни и однажды чуть не погиб. Он прошел по следам землепроходцев, колонизаторов и летчиков-асов, от Стэнли до Сент-Экзюпери. С научным усердием он исследовал историю бомбы. Он качал пресс. Он совокуплялся. И делал многое другое. Обо всем этом Линдквист поведал в своих книгах, направляя пытливый взор как на мир, так и на самого себя – того, кто так долго жил в страхе стать пустым местом. Если бы не Аллан Хагберг, у нас бы, наверное, не было одного из самых значительных эссеистов второй половины ХХ века. Но вернемся к эпизоду в тренажерном зале «Saga Motion» на Марияторьет. Поздоровавшись со мной, Свен умолк. Взгляд его выражал невероятную серьезность. – Вы не могли бы… – начал он. – Да? – сказала я. Свен попросил меня показать, как действует тренажер-лестница. Я выбрала самую простую программу, по которой нужно лишь шагать вверх, без каких-либо перепадов сопротивления. Я объяснила, что главное при работе на этом тренажере – переносить тяжесть с одной ноги на другую как раз перед тем, как достигается нижняя точка вертикального движения, иначе ступенька застрянет на нижнем уровне, и тогда не получится шагнуть ни вниз, ни вверх. И сама немного пошагала для примера. Свен тоже захотел попробовать и встал на тренажер. Но как он ни сражался, и как я его ни подбадривала, наладить равномерный шаг ему так и не удалось. Ступенька застревала на нижнем уровне, и тренажер издавал монотонное блеяние. Раз за разом Свен застывал с одной ногой, согнутой в колене под прямым углом, и с другой выпрямленной. Его согбенная спина выглядела всё более печально. Однако не о провале Свена я хотела рассказать. Суть истории в том, что он принял свою неудачу с достоинством. Более того. Он осознанно пошел на риск, зная, что может потерпеть неудачу – да еще перед лицом женщины, которая вдвое моложе его. – Думаю, придется мне удовольствоваться старым добрым велосипедом, – констатировал Свен. Он ушел, а я смотрела ему вслед. Его готовность учиться чему-то новому произвела на меня впечатление, равно как и его уязвимость. Он выдал себя. Человек, написавший «Жим лежа», не колеблясь, рискнул своим физическим престижем. На протяжении десяти минут мне довелось побыть для Свена Вергилием. И мне кажется, что за эти десять минут я узнала главное о писателе Свене Линдквисте. 1 Свена Линдквиста можно описать, перечислив то, что входит в сферу его интересов: Китай шестидесятых, современная Африка, Африка времен колониализма, бодибилдинг, пробуждение сексуальности, проблемы супружества, бомбы, история авиации, пустыня… Или можно описать Линдквиста, перечислив его многочисленные ипостаси: учитель, журналист, репортер, писатель, доктор литературоведения, социальный критик левого толка, полемист, настоящий интеллектуал, проповедник, автобиограф, путешественник, педагог, культурист, моралист, просвещенный человек… Не хватает лишь одного слова, чтобы все части головоломки встали на свои места, и слово это – «эссеист». Если взять вышеперечисленные ипостаси Свена Линдквиста по отдельности, трудно будет увидеть самое важное в его литературных трудах. Потому что, конечно, есть и более выдающиеся педагоги, более пламенные проповедники, более опытные путешественники, более строгие моралисты и так далее. Самое примечательное в Свене Линдквисте то, что все эти ипостаси соединяются в одной личности. И что еще более примечательно – он создал форму, которая способна всё это вместить. В книгах Свена Линдквиста две повествовательные линии разворачиваются параллельно. Первая представляет собой традиционное описание событий и фактов, тогда как вторая показывает, как рассказчик приобретает знания, которые постепенно приводят его к пониманию положения вещей. Две перспективы, исследовательская и автобиографическая, постоянно пересекаются и порождают диалектическое напряжение, которое показывает, что глубокие идеологические убеждения серьезно влияют на формирование самых глубинных уровней человеческой личности, – ведь Линдквист использует самого себя в качестве наглядного примера. Я имею в виду поздние произведения Свена Линдквиста, от «Жима лежа» до «Вот ты и умер». Если вдуматься, то легко понять, что эти поздние книги описывают некий последовательный процесс. С детства Линдквист мечтал о путешествиях в пустыню. Достигнув зрелого возраста, он решает воплотить свои мечты. Но для этого нужно быть очень выносливым – и тогда он отправляется в тренажерный зал. И вот он наконец готов. Само путешествие описывается в небольшой по объему, но мощной книге «Дайверы пустыни» (1990), от которой тянется нить к книге «Уничтожьте всех дикарей» (1992), а она, в свою очередь, прокладывает путь к книге о бомбах «Вот ты и умер» (2000). Эссе – самая требовательная из всех литературных форм, особенно если мы ограничимся только документальной литературой. Проще написать 475-страничную докторскую диссертацию, посвященную какому-нибудь великому поэту, со всем прилагающимся (архивные исследования, формулировки положений, обработка данных, составление сносок, оформление библиографии и именного указателя), чем написать 152-страничное эссе о путешествии по пустыне. Конечно, написание диссертации занимает больше времени, но как форма эссе не менее требовательно. Оно требует от автора большей одаренности. Это как сравнивать варган со скрипкой – хотя лично я ничего против варгана не имею. Я понимаю, что мои слова могут вызвать ярость у некоторых чистокровных академиков, но мне кажется, что сам Свен Линдквист согласился бы со мной. Тем более, что упомянутая выше 475-страничная диссертация – это именно его работа, вышедшая в 1966 году под названием «Дневник и поэзия. Исследование книги афоризмов Вильгельма Экелунда». В чем же разница? Среди прочего, в том, что автор эссе должен проделать огромную исследовательскую работу, которой потом не будет видно. И совершенно не важно, сколько времени он или она провели во всемирно известных научных библиотеках или никому не известных архивах. Даже если по ходу работы над эссе насобирается пятьсот сносок, все их следы будут стерты. Эссеист рискует всем. У него или у нее нет страховки ученого – тех самых пяти сотен сносок, – и поэтому приходится полагаться только на собственный голос. Эссеист не просит разрешения. Ему или ей не нужно опираться на чей-то авторитет, чтобы осмелиться сказать свое слово. Но если эссеист не способен выстроить ясное и четкое «я», вся работа летит к черту. При этом «я» не обязательно должно быть представлено в виде образа – это может быть голос, оттенок речи, угол зрения. Задача эссеиста – найти нужную форму. Как и ученый, он также должен и описывать, и анализировать, но прежде всего – искать форму. Хотя, с другой стороны: зачем одно противопоставлять другому? В этом-то и суть. Эссе сродни широким и щедрым объятьям. Случай Линдквиста убедительно доказывает: форма эссе и форма научного труда дополняют друг друга. Просто дело в том, что хорошее эссе преподносит все накопленные знания в легкой форме. Это не значит, что тяжесть в эссе под запретом, просто тяжесть должна быть подана в форме намека. 2 Свен Линдквист поставил свое писательство на службу реальности. Он делится тем, что прочитал, увидел и услышал, что чувствовал, что пробовал на вкус и запах, не больше и не меньше. И всё это он описывает объективно, рассудительно и с большим энтузиазмом. В реальности столько удивительного, что выдумка кажется излишней. Чем ближе вы подбираетесь к реальности, тем более значительной она предстает. Реальность для Линдквиста – верный союзник, средоточие подлинности и путеводная звезда. Какой же стиль соответствует такому взгляду на мир и на писательство? В «Дайверах пустыни» есть фрагмент, представляющий своего рода квинтэссенцию поэтики Линдквиста. Автор пишет, что любимым его чтением в детстве и ранней юности были «Инструктаж для бойцов пехоты», «Книга бойскаута» и уже упомянутая выше «Сила и ловкость». Также называются книги для мальчиков, повествующие о различных опасных ситуациях. «В книгах моего детства не было недостатка в захватывающих приключениях. Но в них был один серьезный изъян – чувствовалась нехватка опытных знаний», – пишет Свен Линдквист. Опытные знания, вот оно что! Ничто не способно восполнить недостаток опытных знаний – ни захватывающий сюжет, ни изящество стиля. Мы слышим здесь голос строгого критика, мы узнаём идеал будущего писателя. Линдквист продолжает: Спросите Эдварда С. Эллиса, как именно у Оленьей Ноги получалось «незаметно пробираться сквозь заросли», и ответом вам будет молчание. Потому что Эллис не был индейцем. Он понятия не имел, как это делается. Мне это было ясно уже по тому, как он писал. Свен Линдквист тоже не индеец, но он способен отличить истинное от ложного. Как это возможно? И здесь мы приближаемся к самой сути его писательской программы. Опытные знания, вероятно, проверяются не их соответствием реальности. Настоящий опыт оставляет следы в самом языке. Подлинное знание отражается в стиле повествования. По мнению Линдквиста, одним из счастливых исключений среди авторов приключенческой литературы был Антуан де Сент-Экзюпери, создатель «Маленького принца» и ряда произведений о летчиках и полетах. Сент-Экзюпери хорошо знал то, о чем говорил: Сент-Экзюпери был настоящим летчиком. Он знал, как пилот по вибрации в собственном теле определяет, когда пятнадцать тонн материала достигли той «зрелости», которая позволяет машине взлететь. Он знал, каково это – поднять самолет с земли «движением, словно срываешь цветок» и позволить ему парить в воздухе. Его знания – не тонкая фанерка, прикрывающая огромное невежество. Сент-Экзюпери был подлинным знатоком. Когда он называл солнце пустыни «бледным мыльным пузырем» в горячем мареве, я понимал, что он действительно видел это. Он был там. Это чувствуется в самом языке. Как мало кто другой, Сент-Экзюпери освоил искусство передачи опыта и знаний через стиль. Это не значит, что знания должны подаваться в виде формулировок. Подобное было совершенно чуждо Сент-Экзюпери. Знания и опыт проявлялись, скорее, в мелочах, в деталях – например, в описании того особенного момента, когда самолет отрывается от земли, или в неожиданном сравнении солнца с бледным мыльным пузырем. Так мы перешли от опыта, знаний и наблюдательности к языковой выразительности как таковой. «Сент-Экзюпери был первым писателем, который помог мне понять, что такое стиль», – признается Линдквист. Целая поэтическая программа скрыта в строках, приведенных выше. Настоящее опытное знание проходит испытание на подлинность, если оно порождает метафоры вроде солнца, похожего на бледный мыльный пузырь. На самом деле, удивительно слышать подобные признания от писателя, который всю свою жизнь служил реальности. Он не говорит ни слова о зеркалах, которые нужно держать перед миром, чтобы запечатлеть его во всей его кипучей активности. Ни слова о реальности, которая легко стекает с пера прямо на бумагу. Вместо этого говорится о том, что реальность нужно переформулировать, чтобы осознать ее и поверить в нее. Причем переформулировать в новых, незнакомых терминах. Солнце больше уже не просто солнце. Оно – «бледный мыльный пузырь». Большое становится малым, космическое – по-домашнему уютным, вечное – хрупким. Сент-Экзюпери хочет быть верным своему чувственному опыту, и именно поэтому преобразует его. Миры мыльного пузыря и солнца очень далеки друг от друга. Единственное – и солнце, и пузырь имеют круглую форму, отсюда и свежесть образа. И мы сразу же пониманием, каким чутким восприятием обладал Сент-Экзюпери, мы чувствуем, как пыль и песок лезут в глаза, как мало греет солнце, и как скоро небесное светило может исчезнуть из поля зрения… В реальности есть своя поэзия, даже в трезвом и прозаичном, на первый взгляд, мире Свена Линдквиста. Главное – знать, как правильно подступиться, и эта лирическая сторона реальности проявится. Поначалу может показаться, что фантазия, мечтательность и поэзия совершенно чужды вселенной Линдквиста, но при более внимательном взгляде в этом писателе-документалисте обнаруживается удивительная чуткость и восприимчивость. Как, например, в описании путешествия в сектор Тарфая в Сахаре. «Вдали в полуденном мареве дрожат шатры кочевников из козлиной шерсти. Их жены и дети бродят в тени своего бремени», – пишет Линдквист в «Дайверах пустыни». Солнце в зените, так что мы не ожидаем увидеть никакой тени, и тем не менее тень есть, и в прямом, и в переносном смысле. Но она не приносит облегчения. Линдквист внедряет образ тени в описание повседневной жизни кочевников, причем именно там, где обозначается отсутствие тени. Таким образом, одно лишь слово в неправильном месте воссоздает картину жизни, наполненной тяготами. Или же эти тяготы настолько велики, что сами образуют тень. В таком случае автор привносит иронический акцент в свое описание: единственное, что приносит облегчение в изнурительной жизни кочевников – это то, что бремя становится еще тяжелее. В обоих случаях мы видим, как небольшая перемена места открывает шлюз в этом сугубо объективном описании. После песчаной бури погода проясняется. Линдквист готовится двигаться дальше. Он смотрит на огромные песчаные дюны. «Каждая дюна – словно невеста с песочной фатой, развевающейся на ветру», – замечает он. В этом описании есть всё, что можно пожелать: наглядность, ясность, конкретность, но в нем также есть и поэтическое ви́дение, которое придает анонимному и постоянно меняющемуся облику пустыни человеческие черты. Как будто у пустыни есть душа. Если в словосочетании «песочная фата» убрать слово «песочная», то подобная строка могла бы вполне оказаться в стихотворении Тумаса Транстрёмера. Эта небольшая транспозиция не просто дарит нам красивый и точный образ. Она также дает нам понять, что путешественник – тот, кто пытается побороть свой страх стать пустым местом, забираясь всё глубже и глубже в пустыню, – начинает постепенно осваиваться в Сахаре. И более того: путешественник чувствует то волнительное ожидание, которое охватывает невинную девушку в день свадьбы. Дюна превращается в невесту: это и есть та самая программа «восторга от удивления», с которой Линдквист познакомился, читая «Яства земные» Андре Жида. Словно кисейная барышня, несмотря ни на что, всё же занялась качанием пресса. Свен Линдквист крепко стоит на ногах, открыв навстречу реальности все свои чувства, и эта открытость чувств, пожалуй, нигде не проявляется с такой силой, как в «Дайверах пустыни». Читатель готов поверить Линдквисту. Этот писатель действительно побывал в Сахаре. Он действительно стоял, повернувшись спиной к ветру, и пытался набрать в легкие немного воздуха. Ему действительно доводилось ехать сквозь рой стрекочущей саранчи, которая моментально превращалась в текучее желтое тесто: «Они отливают влажным блеском, они розовые, как креветки, и хрустят, когда разбиваются о стекло, ровно так же, как когда надкусываешь креветку». В одной личности соединяются надежный свидетель и поэт. И важно то, что первый полностью зависим от второго. Надежный свидетель вовсе не ограничивается цифрами. Точных дат, списка источников, цитат и аргументов тоже недостаточно. Еще обязательно нужна саранча, нужен этот немного домашний звук саранчи, разбивающейся о лобовое стекло. Так Свен Линдквист ставит на кон свою объективность, чтобы завоевать наше доверие. 3