«Алло! – говорю я усталым и раздраженным тоном. – Слушаю!» Хорошо поставленный мужской голос спрашивает: «Могу я поговорить с Сарой Даниус?» Какой необычный продавец, успеваю подумать я. Обращается по имени и фамилии. Не фамильярничает, как какой-нибудь страховой агент, говорит вежливо, по всем правилам. Видимо, получил хорошее воспитание. Тем временем голос в трубке продолжает: «Здравствуйте! Это Петер Энглунд из Шведской академии. Извините за беспокойство, мы можем поговорить?» Я не помню точно, в каких именно словах это было выражено, в последовавшей затем суматохе это забылось, но смысл был такой: как я посмотрю на то, чтобы стать членом Шведской академии? Петер Энглунд сразу перешел к сути дела, и ответа ждал незамедлительно – это было ясно по его тону. Конечно, сказала я, само собой! Большое спасибо, я согласна. С радостью. Я суперсчастлива. Это суперчесть. И действительно, для литературоведа и критика нет звания более почетного. И я этого совсем не ожидала. Не могла представить себе даже в самых смелых фантазиях – ну, если не брать в расчет ту смелую шутку в кондитерской в Гамла Стане много лет назад. Тогда мне было всего двадцать. С тех пор много воды утекло. Этот телефонный разговор совершенно меня ошарашил. Энглунд объяснил, что теперь, когда у него есть мое согласие, будет направлен запрос королю, потому что, согласно уставу, кандидатуру нового члена Академии утверждает король. Затем будет сделано заявление для прессы. И тогда я должна быть готова, потому что разверзнутся адские пучины, – предупредил меня, смеясь, Петер Энглунд. Но я могу звонить ему в любое время! На этом мы распрощались. Духовка давно раскалилась до предела. Я уставилась на записку, зажатую в руке. На ней – секретный номер Постоянного секретаря Шведской академии. Неужели всё это происходит на самом деле? И внизу под номером нацарапано каракулями: «Завтра, в 10:00, разверзнутся адские пучины». Король дал свое согласие, заявление для прессы было сделано, и да – Петер Энглунд был прав – адские пучины разверзлись. Но на выходных снова воцарился покой. Никаких телефонных звонков. До меня долетали только звуки The Jackson Five из комнаты сына. Медленно, но верно мною стала овладевать… да, самое верное слово – тревога. Не слишком ли небрежно я поблагодарила? Подхожу ли я для этого дела, справлюсь ли? Я ни в чем не была уверена. Я отыскала записку с секретным номером. Может, у меня еще есть неделя на обдумывание? Может, еще можно дать обратный ход? Но, как и всякий умелый продавец, Петер Энглунд был хорошим психологом. Так что вскоре все сомнения и тревоги улетучились. Хотя нет, не все – было кое-что еще. Вместе с поздравлениями нескончаемым потоком хлынули цветы. Дело было в начале марта, настоящая весна не за горами, так что цветы доставляли охапками: тюльпаны – белые, желтые, красные, а также лилии, фрезии, розы. Пришлось пойти и купить несколько ваз. Я подумала, что нужно сделать фото, чтобы запечатлеть всю эту роскошь. Вряд ли в моей жизни случится когда-нибудь событие грандиознее этого – по крайней мере, по части цветов. И вот, когда я стояла и обозревала всё это цветочное великолепие, ко мне вдруг пришла мысль о фотографиях пожилых людей, празднующих юбилей. Девяностолетний юбиляр сидит в кресле, заваленный со всех сторон поздравительными букетами. Мне всегда казалось, что в таких фотографиях есть что-то жуткое, словно на самом деле это цветы на похоронах этого самого юбиляра. Или я сгущаю краски? Знаю, это звучит странно. А вот вам кое-что еще более странное. Мысль о собственных похоронах принесла облегчение и позволила всепоглощающей тревоге превратиться в обычную легкую нервозность. Стать членом Шведской академии – всё равно что включиться в «линию наследования». Так я себе это представляла. Ты сменяешь кого-то, а кто-то придет на смену тебе. В кресле, которое ты занимаешь, многие сидели до тебя, и многие будут сидеть после[121]. И пока ты занимаешь это место, нужно стараться изо всех сил. Принимать решения, сохранять и оберегать – и двигаться дальше. Всё так просто – и так непросто. В конце концов, это отличная картина жизни в целом. Все мы занимаем определенное место в линии наследования – вне зависимости от того, позвонит нам Петер Энглунд или нет. 4 Когда мне исполнилось шесть, я пошла в школу. Это было в Халландсосене. Всё складывалось в целом неплохо, но звезд с неба я не хватала. Как же получилось, что теперь я занимаюсь наукой, имею профессорскую степень? Я вспоминаю молодую даму, которая была нашей классной руководительницей во втором классе. Думаю, именно ей я обязана всем. Это был 1969 год, и мы тогда переехали в Мальмё, в район Русенгорд. Однажды классная руководительница дала нам задание: написать, кем бы мы хотели стать, когда вырастем. Я понятия не имела, кем бы я хотела стать. Так что я сидела и думала – думала изо всех сил. Уже тогда я была довольно умелой по части решения трудных задач, так что я взялась подсматривать, что пишут другие в классе. Поблизости сидели, в основном, девочки. Все они хотели стать парикмахершами. Мне показалось, что это просто супер. Я тут же принялась фантазировать. И тоже написала, что хочу быть парикмахершей. Учительница собрала наши листочки. На следующий день она стала нас критиковать. Мы, девочки, ее разочаровали. Это что же – предел наших мечтаний? Где же наши амбиции? Сидя за своей партой, я сгорала со стыда. Другим тоже было стыдно. Мечты были разбиты. Но разве не говорят, что, не разбивши яиц, не приготовишь омлет? В том же году нас, второклассников, повели на экскурсию на урок в третий класс. Это было грандиозное событие. В классе рядом с доской стоял стенд с большими белыми листами, которые можно отрывать. На таком листе кто-то упражнялся в чистописании. Наша учительница указала на исписанный лист и объяснила, что вот этим занимаются сейчас ученики третьего класса: стало быть, и мы займемся этим в следующем году. Чистописанием. Буквы соединялись аккуратными плавными линиями и образовывали отдельные группы. Плюс ко всему, выписаны они были с равномерным наклоном вправо. Я глазела на эти буквы. Ну, обычными буквами кое-как писать я умела – научилась еще до школы, в пять лет. Но чистописание… Нет, этому я никогда не научусь, – я так прямо и сказала. Мужество покинуло меня, взамен навалилась тревога. Никогда, никогда не освоить мне чистописание. 5 Мой первый круг – это мама, папа и сестра Нина. Но вскоре круг расширился. Родились сестры Фелисия и Майя и брат Линус. В кругу становилось всё теснее. Появилось чувство непрерывно движущегося конвейера, как на заводах «Скания» в шестидесятых. Я до сих пор отлично помню, как стою у пеленального столика и меняю пеленки своим младшим. Это было в Русенгорде, совершенно новом для нас месте. Мы переехали из Халландсосена в современную квартиру на улице Русенс-вэг. Мы старательно изучили проектные чертежи дома. Мы переехали, потому что жить в таком доме наверняка гораздо лучше. Настоящая многоэтажка, девять этажей – прямой шаг в будущее. И вот однажды, когда я меняла подгузник месячному Линусу и испытывала чувство непрерывно движущегося конвейера, на меня вдруг накатило удивление. Трое детей появились меньше чем за два года. И теперь нас пятеро. Еще один человек. Помню, я подумала так, глядя на Линуса: еще один человек. Кто ты? Кем ты станешь? Наверное, то была завороженность самой тайной человеческой жизни, хотя я бы и не стала выражать это такой витиеватой фразой. Шло время, и появился еще один брат, Арон, которому не суждено было дожить до четырех лет, но об этом мы тогда, конечно, не знали. Потом была пауза, а потом появились еще три сестры, три поздних ребенка: Аврора, Элеонора и Изадора. Любительницы вечеринок, теперь они уже – взрослые дамы с собственными детьми. 6 Свое детство я могла бы описать как пьесу в двух актах. Если же сказать проще, дело обстояло так: первую часть своего детства я провела с мамой, вторую – с папой. И обе части изрядно отличались одна от другой. Некоторым казалось странным, что мы с сестрой жили с папой – пожилым уже человеком, пенсионером. Но так уж сложилось. И не потому, что были какие-то ссоры или разногласия, дело было в другом. Когда мне было одиннадцать, мама повстречала египтянина, и мы переехали в Египет – мама, я и пятеро моих сестер и братьев. Не знаю, на самом ли деле мама верила, что таким образом наша жизнь изменится к лучшему, – но мы переехали. Имелось в виду, что навсегда. Мы эмигрировали – так мы говорили. Это было начало декабря 1973 года. Но нам казалось, что летосчисление начинается заново, с нуля. Мы поселились в небольшой деревушке в дельте Нила. Возможно, звучит это романтично, но на самом деле ничего романтичного в этом не было. Условия жизни были настолько примитивными, что трудно представить. Спустя некоторое время стало ясно, что мы с Ниной не можем ходить в школу. До Александрии или Каира было слишком далеко, а в деревенской школе нам пришлось бы начинать с самого начала, с первого класса, поскольку мы не знали арабского, – так, по крайней мере, объяснил ситуацию директор школы. Он достал деревянный ящик, заполненный песком, и, водя указательным пальцем, показал, как пишутся буквы. Я тоже принялась водить указательным пальцем по песку, пытаясь выводить буквы. Первый класс! Меня охватила паника. Ведь дома, в Швеции, я ходила уже в шестой! Поэтому было решено, что мы с Ниной вернемся в Швецию, чтобы продолжить школу. Остальные же останутся. Мне было почти двенадцать, Нине – девять. Новая жизнь ждала нас. В международном аэропорту Каира мы с Ниной взошли на борт самолета. Светловолосые стюардессы в элегантных бирюзовых костюмах приветствовали нас и подносили нам одно угощение за другим: омлет, сыр, свежий хлеб, яблочный компот. Мне казалось, что этот самолет – воплощение цивилизации. С тех пор я не могу избавиться от довольно обременительной сентиментальной привязанности к этой авиакомпании, которая нынче находится на грани закрытия, и из принципа летаю только с ней, что стоит мне немалых денег. Ну, не важно. В общем, мы вернулись домой. В Стокгольм. Это было так давно, но и сегодня у меня перед глазами стоит картина, как мы с Ниной тащимся по бесконечным коридорам аэропорта «Арланда», забираем багаж, проходим таможенный контроль, показываем наши паспорта, как разъезжаются перед нами двери в зале прилетов. И там, прямо за дверями, широко раскинув руки, стоит папа в темно-коричневом пальто и сияет, словно солнце. 7 В Египте мы с Ниной прожили всего четыре месяца. Заниматься там было особенно нечем. Иногда мы гуляли по окрестным полям, иногда ходили к колодцу за водой, иногда просто сидели дома. Чтобы скоротать время, я писала письма и читала. Когда мой запас книг иссяк – я смогла взять с собой, кажется, всего пять штук, – я принялась за мамину библиотеку. Охота пуще неволи. Двадцать третьего декабря 1973 года, в воскресенье, я сделала следующую запись в дневнике: Я прочитала роман Свена Дельбланка (произносится «Свен Деллбланг») под названием «Примавера». Очень интересный роман. Теперь я беру книги у мамы. Все свои я уже прочитала. А сейчас начинаю читать новый роман, тоже Свена Дельбланка, он называется «Каменная птица». Отзывы о нем очень хорошие. Я совершенно не помню, о чем был этот роман – «Примавера», помню только, что в нем было очень много ненормативной лексики. Настоящие ругательства! Я была поражена. Неужели так можно писать? Раньше во взрослых книгах мне такое не встречалось. Но лучше всех была Барбру Линдгрен. Вот еще запись из дневника – это среда, 13 февраля 1974 года, день пасмурный: Прочитала «Страницы горят» Барбру Линдгрен. Черт, как же это круто! Я прочитала и две другие книги – «Большой секрет» и «Самый большой секрет». Они тоже офигенно классные. Хотела бы я, чтобы мой дневник был как настоящая книга! Такая же крутая, как книги Барбру. Но, ясное дело, это не выйдет. Я не похожа на Барбру. И пишет она типа по-другому. Когда я сегодня читаю эту запись, сделанную мною одиннадцатилетней, то вижу, что чтение Свена Дельбланка всё же оставило свой след. Четыре месяца. Кажется, что это совсем немного, но нам эти четыре месяца показались годами. Если бы я знала тогда, что пробуду в Египте так недолго, что мне не доведется провести там всё мое детство, думаю, я не запомнила бы так много – несмотря на то, что мы подхватили паразитов, заболели и здорово исхудали. Если бы я знала, что это лишь временный визит, то вряд ли стала бы учить арабский – а в этом деле я даже немного продвинулась – и вряд ли попыталась бы разобраться, как устроена жизнь в деревне и как мне вести себя, чтобы стать полноправным членом моей новой семьи. Но самое главное о Египте, что навсегда останется в памяти, в каждой клетке моего тела, – это то, что мой младший брат заболел и умер через год после нашего с Ниной возвращения в Швецию. Когда такое случается, ничто не может оставаться прежним. 8 Мы с Ниной вернулись домой в конце марта. В нашей квартире в районе Хегернес на балконе всё еще лежал снег. Мы выставили свои рюкзаки на мороз в надежде, что вши и блохи перемрут. Папа только что вышел на пенсию, но его то и дело вызывали на подмену. Как учителя папу ценили очень высоко. В начале тридцатых папа изучал историю литературы под руководством профессора Мартина Ламма в Стокгольмском университете. Он также прошел офицерскую школу, и начинал он как военный. Но это не помешало ему оставаться гуманитарием. Папа был гуманитарием по натуре. Он постоянно читал. Очень ценил таких авторов, как Гейер, Тегнер и Чельгрен, не говоря уже о Стагнелиусе, Фрёдинге и Лагерлёф. А также папа очень любил Х. К. Андерсена и всегда подчеркивал: Андерсен не только сказочник, но еще и выдающийся поэт. Каждый день папа внимательно изучал культурный раздел газеты Svenska Dagbladet. С особым тщанием он прочитывал пространные критические статьи и эссе, считая это своим гражданским долгом. Примечательно, что авторы этих материалов довольно часто допускали грамматические ошибки. Даже господа профессора. Папа исправлял эти ошибки. Это тоже рассматривалось как долг. Той весной, когда мы с Ниной вернулись из Египта, у папы началась новая жизнь. Он больше не был один. Внезапно обнаружилось, что кому-то нужно вести хозяйство, и папа взял на себя роль домохозяйки. Из специй он знал только соль и перец, так что это был настоящий вызов. Но папа принял его и надел фартук. По вторникам мы ели рыбу, и если у нас с Ниной спрашивали, чего бы нам хотелось, мы голосовали за вареную треску с мелко порезанным яйцом вкрутую и топленым маслом, потому что это было папино коронное блюдо. По четвергам подавался суп: либо консервированный гороховый «Бонг», либо, в зависимости от времени года, мясной «Феликс», – а к нему, по настроению, оладьи или блины. Папа пек отличные блины и открыл нам секрет – как они получаются такими вкусными: нужно добавить в тесто еще одно яйцо! Но папиным парадным блюдом был пошированный лосось с майонезом, украшенный кружками огурца и ломтиками помидора, а на гарнир – вареная картошка. Лосось подавался только в особых случаях – на Мидсоммар[122] или другие праздники, или когда мама приезжала в гости с нашими сестрами и братом. Да, если готовился лосось – значит, намечался праздник. «Ларс, лосось просто великолепный!» – всегда говорила мама. И мы все соглашались. «Твой лосось всегда отличный, но в этот раз ты просто превзошел себя!» – говорила мама. И мы снова соглашались. «Анна, как это мило с твоей стороны! – говорил папа. – Ты правда так думаешь? Я очень рад». «Да, я правда так думаю, – говорила мама. – Лосось такой сочный и вкусный. Просто нереально сочный и вкусный, как тебе это удалось?» 9 Папа был хорошим пианистом. Каждый день он садился за рояль и упражнялся, играл гаммы. Также он постоянно слушал музыку, ежедневно, но саму мысль о фоновой музыке он решительно отметал. Всё, что может служить фоном, – несерьезно. Теоретически он, конечно, мог представить себе, что можно чистить картошку под Моцарта – в преддверии торжественного семейного ужина, например, когда приезжала мама с нашими сестрами и братом. Возможно, «Дон Жуан» или «Женитьба Фигаро» для этого подошли бы. Тогда дела с картошкой пошли бы быстрее. Но немыслимо возиться с картошкой под Баха.