Апропо. Сведенборг слабым отзвуком доносится до Транстрёмера через грандиозную поэму Гуннара Экелёфа «Мёльнская элегия» (1960), на что между делом указывает Кьелл Эспмарк в своем труде, посвященном жизни и творчеству Транстрёмера[41]. Сновидец Сведенборг, автор «Журнала снов», появляется в поэме Экелёфа и легким эхом отзывается у Транстрёмера – в представлениях последнего о важности сна как посредника между «тогда» и «сейчас», живыми и мертвыми, духовным и земным. Марияторьет. Сегодня статуя Сведенборга стоит на площади Марияторьет, в окружении семей с детьми, игроков в петанг, стариков на лавочках и представителей богемы. Если взглянуть в южном направлении, то можно увидеть тенистую улицу, которая ведет ко входу в метро. Это улица Сведенборгсгатан, которая берет свое начало от южного конца площади, проходит вдоль жилых кварталов, вокруг железнодорожной станции «Сёдра сташун» и упирается в парк Росенлундспаркен – старый оазис в сердце Сёдера. Возле парка, словно часовой на страже, стоит небоскреб Скаттескрапан, в котором разместился офис налоговой службы. У парка Сведенборгсгатан заканчивается, но в свое время она продолжалась с другой стороны парка. В 1949 году этот отрезок улицы был переименован и получил название Гриндсгатан. Сегодня это тихая улица, на которой кто-то словно по недосмотру позабыл супермаркет Konsum, магазин трикотажа и веломастерскую. Но в данный момент мы стоим на пересечении улиц Сведенборгсгатан и Магнус-Ладулосгатан, в самой глубине Сёдермальма, и район этот очень далек от ангелов, духов и богемы. Возможно, мы еще не в аду, скорее – в зазоре между нижними кругами. Поэты редко воспевали эти места, и музы никогда не благословляли их своим визитом. Этот район известен главным образом благодаря колбасному производству. Мы стоим у границы… нет, я не хочу называть это «Транстрёмерландией», потому что ни Стокгольм, ни Сёдер не занимают сколь-нибудь видного места в поэзии Транстрёмера. Но меня интересует, занимает ли Транстрёмер какое-то место в сознании тех, кто живет и работает в районе, где прошло детство поэта. Гриндсгатан, 33. «Транстрёмер?» – спрашивает дизайнер одежды Юнас Рапп, сидя за швейной машинкой в своем ателье. Он словно пробует имя на вкус. «Транстрёмер, Транстрёмер. Это какой-то режиссер, да?» Владелец турецкого ресторана «Маленький гарем» Джелал Акан качает головой. Однако он не прочь прочитать тот фрагмент из сборника «Видеть в темноте», где Транстрёмер описывает, как дом его детства превращается в гигантский бинокль[42]. В табачной лавке продавец смотрит американское ток-шоу о мужчинах, которые сделали операцию по перемене пола. Здесь тоже глухо. В парикмахерской по соседству – та же история. Какой-то подозрительный тип в пижамных штанах выходит из дома № 29. «Я здесь не живу!» – резко бросает он и убегает прочь. Транстрёмеру было три года, когда они с мамой переехали на улицу Гриндсгатан, 33, и самое первое его воспоминание связано именно с этим местом. Это было чувство, – пишет Транстрёмер, – «чувство гордости». Ему только что исполнилось три. «Я лежу на кровати в светлой комнате, потом слезаю на пол, отчетливо сознавая, что становлюсь взрослым»[43], – вспоминает Транстрёмер. Чувство гордости рождается сразу вместе с формой – комнатой; словно комната – это контейнер памяти. Образ комнаты часто появляется в поэзии Транстрёмера. Причем комната может воплощать собой как собственно пространство, так и границы, замыкающие пространство: стены, перегородки, решетки, двери лифта. И самая важная комната – это, конечно, комната на пятом этаже по улице Фолькунгагатан, 57. Отступление. Наши первые жилища остаются с нами навсегда, – утверждает философ Гастон Башляр в своем оригинальном исследовании «Поэтика пространства» (1958). Эти первые жилища отпечатываются в нас таинственными письменами; туда мы с радостью возвращаемся в своих мечтах. Часто это происходит бессознательно. Сочинять стихи или читать поэзию – значит грезить, – утверждает Башляр, а основой любых грез является дом. Башляр пишет об эстетике выдвижного ящика и психоанализе укромных углов, о феноменологии улитки и о метафизике дверной ручки. Он полагает, что поэтическое воображение напрямую связано – и связь эта, как правило, окрашена в радостные тона – с пространственностью, которая есть дом, самый первый дом. Но речь идет не о каком угодно доме. По мнению Башляра, дом мечты находится непременно в сельской местности, не в городе. Такой дом не срастается с другими домами, а стоит отдельно, сам по себе, окруженный просторами, которые суть не что иное, как сам космос. Помимо этого, дом Башляра имеет как минимум три этажа: погреб, уходящий корнями в темную землю, жилой этаж, где пребывает здравый смысл, и чердак, который протягивает руки к светлому небу. Такой дом имеет и вертикальное, и горизонтальное измерение – следовательно, он обладает тем, что Башляр называет «космизмом». Более того: этот космический дом – первичная форма поэзии. В таком доме никто не ездит на лифте. В доме Башляра по определению не может быть лифта. Ребенок, мечтатель и поэт ходят вверх-вниз по лестнице. Легко догадаться, что домá в современном городе лишены «космизма», и Башляр это решительно подчеркивает. Он заявляет, что дома в Париже – уже, по сути, и не дома, ибо люди там живут в коробках, поставленных одна на другую. Жители больших городов не ведают первичных форм грез и фантазий. Дом на несколько семей, разделенный на квартиры, – тоже не дом, по крайней мере не дом в понимании Башляра. Только настоящий дом может служить основой поэзии или, раз уж на то пошло, поэтики в целом. Но Транстрёмер переворачивает теорию Башляра с ног на голову. Транстрёмер доказывает, что пространственное воображение можно почерпнуть где угодно, даже и в тесной квартирке-коробке в совсем не космическом доме на Фолькунгагатан, 57. Чтобы приблизиться к поэтике этого дома, мы проследуем по улице Халландсгатан к улице Йотгатан, оттуда пройдем к площади Медборьярплатцен, «гостиной» Сёдера, и дальше – к Фолькунгагатан. Дикая площадь[44]. Зимой площадь Медборьярплатцен пустынна; торговый центр – настоящий стеклянный дворец – блестит в ночи, словно круизный паром, идущий по суше. Но сейчас лето в разгаре, и площадь живет в согласии с современными скоростями. Медборьярплатцен несколько раз изживала свой век. В конце 1850-х годов была построена площадь, которая получила название Сёдра Банторьет. В этом районе располагалась железнодорожная станция, и было удобно иметь поблизости место, где люди могли бы торговать продуктами, которые доставлялись из фермерских хозяйств в столицу по железной дороге. Сегодня на площади уже никто не торгует морковью и яйцами: вместо этого продаются цветастые юбки в восточном стиле. Однако деревенское прошлое не исчезло бесследно и проявляется тут и там. В окрестностях площади живет бурая хорошо откормленная свинья, и владелец каждый день выгуливает ее. Свое нынешнее имя площадь получила в 1940 году, вскоре после того, как был возведен многофункциональный комплекс Medborgarhuset – «Общественный дом». «Большой куб в центре Сёдера, и в то же время светлое, многообещающее здание, современное, функциональное»[45], – пишет Транстрёмер. В филиал городской библиотеки, который и по сей день размещается в «Общественном доме», Транстрёмер ходил брать книжки чуть ли не ежедневно. Воспоминания о прогулках по залам библиотеки, о запахе книг, который смешивался с равно приятным запахом хлорки из бассейна прямо за стеной, соединяются с воспоминаниями о прогулках по острову Рунмарё в Стокгольмском архипелаге, где маленький Транстрёмер бродил между сосен, представляя, что совершает экспедицию по Африке. Так одна экспедиция соединяется с другой экспедицией, одно исследование – с другим исследованием, одна комната – с другой комнатой. Долгое время «Общественный дом» считался уродливым зданием. Сегодня оно стало культовым. На фасаде строчными буквами в желтом неоне, курсивом, выведено: Конференц-залы бассейн аудитории библиотека наш театр. Это язык модернизма 1940-х годов. Несколько неуклюжим парафразом этого текста выглядят надписи печатными заглавными буквами на фасаде торгового центра «Сёдерхалларна»: кинотеатр аптека винотека рестораны супермаркет магазины банк. В общем, на Медборьярплатцен есть что почитать. Летом площадь заполняется оживленными открытыми кафе и киосками, и если сложить вместе их названия, то получится звучная строфа, в которой закодированы наши будничные грезы: Свинья и свисток Колбасник Соки-воды Шнапс Летняя встреча Лавка Меландера. Я делаю привал у киоска с мороженым. Здесь тоже никто не знает, кто такой Транстрёмер. «Но я спрошу у свекрови!» – говорит продавщица. Фолькунгагатан, 57. В квартале Гробергет, в доме на пятом этаже находится квартира, в которой Транстрёмер провел детство. Здание простое, довольно узкое по фасаду, в скромных деталях декора – намек на неоклассицизм, фасад слегка закоптился от выхлопных газов. Кофе-брейк. В пабе «Чарльз Диккенс», расположенном по соседству с домом № 57, я спрашиваю бармена, слышал ли он когда-нибудь о Транстрёмере. «Транстрём? Транстрём. Поэт, говорите? Ну, по поэтам я не спец», – говорит бармен, вытирая барную стойку. Когда я направляюсь к выходу – понедельник, разгар лета, время близится к пяти пополудни, – то слышу, как среди немногочисленных посетителей бара разносится бормотание: Транстрём, Транстрём… В кондитерской через пару домов от паба я быстро выпиваю чашку кофе. Здесь тоже никто не слышал о Транстрёмере. Исходная точка. В двухкомнатной квартире на пятом этаже гимназист Транстрёмер начал писать всерьез. Эти две комнаты отразились в его стихах, особенно в поздний период. Комнаты, как правило, неотделимы от чувства «границ». В третьей, заключительной части цикла «Прелюдии» из сборника «Видеть в темноте» мы видим, как лирический герой стоит в своем старом доме. Мама умерла, квартира опустела. Свои переживания Транстрёмер передает в свободной форме прозаического стиха; лирический герой ищет исходную точку в обыденном, будничном, пока метафоры не расправляют крылья и текст не обретает свободу. Стихотворение начинается с описания чего-то грандиозного, огромного, чему нет названия; но в то же время лирический герой не теряет контакт с надежной исходной точкой – собственно квартирой: Квартиру, в которой я прожил большую часть жизни, нужно освободить. В ней уже ничего не осталось. Якорь поднят – но, несмотря на еще не ушедшую грусть, это – самая легкая квартира во всем городе. Правда не нуждается в мебели. Я сделал виток по жизни и вернулся к исходной точке: опустошенной комнате. То, что я пережил здесь, отражается на стенах в виде египетских росписей, сцен внутри гробницы. Но они постепенно тускнеют. Слишком ярок свет. Окна стали больше. Пустая квартира – это громадный бинокль, направленный в небо. Тихо, как во время молитвы квакера. Слышны только голуби с заднего двора, их воркование. Череда образов проходит перед читателем, создавая необычную динамику в этой части стихотворения. Различные виды пространственности словно перетекают один в другой, накладываются друг на друга, изменяют свои формы. У них намного больше общего, чем кажется на первый взгляд. Вначале описывается квартира: это самое первое пространство, которое почти сразу же превращается в дирижабль с поднятым якорем, – и вот дом-корабль словно парит в воздухе. Дирижабль, в свою очередь, превращается в египетскую гробницу, где воспоминания лирического героя запечатлены в настенных росписях, в едва различимых иероглифах. После чего мы вновь возвращаемся в квартиру, которая претерпевает последние метаморфозы: окна вырастают, солнце слепит, и вся квартира превращается в громадный бинокль, глядящий в небо. Башляр наверняка одобрил бы созданное Транстрёмером описание квартиры своего детства – городской, тесной, но в тоже время по-настоящему космичной. По главной улице. Комната из прошлого – постоянный образ в поэзии Транстрёмера. Она же – форма, «оболочка» для поэтического воображения как такового. В сборнике «Барьер истины» (1978) Транстрёмер описывает эту комнату, для верности используя в написании заглавную «К». Стихотворение называется «Зимой 1947»: Днем в школе глухая кишащая крепость. Вечером я шел домой под вывесками. Тут кто-то прошептал без губ: «Проснись, лунатик!», — И все предметы указали на Комнату. Пятый этаж, комната с окнами во двор. Лампа горела в круге ужаса все ночи. Я сидел без век на кровати и смотрел киноленту, киноленту с мыслями сумасшедших. Словно это было необходимо… Словно последнее детство разбито, чтобы оно могло пролезть сквозь решетку. Словно это было необходимо… Я читал книги из стекла, но видел только другое: пятна, проступавшие сквозь обои. Это были живые мертвецы