Соединенные Штаты, с их пристальным вниманием к свободам индивидуума, оказывают еще большее сопротивление интеллектуальной власти, по сравнению с другими демократиями. Конечно же, ни одна дискуссия на тему «что думают американцы» не будет полной без обязательного упоминания Алексиса де Токвиля, французского историка и политика, который в 1835 году отмечал, что обитатели новообразованных Соединенных Штатов не особо благоволят к экспертам с их заумными речами. «В большинстве случаев, – писал он, – при решении любой проблемы каждый американец предпринимает попытку разобраться в ней самостоятельно». Корни подобного недоверия к интеллектуальным авторитетам, рассуждал Токвиль, в самой природе американской демократии. Когда «граждане, которые находятся в равном статусе, имеют возможность наблюдать друг за другом вблизи», писал он, «они постоянно обращаются к собственному здравому смыслу, как к наиболее очевидному и близкому источнику истины. И это не столько вопрос потери доверия к тому или иному человеку, сколько нежелание полагаться на какой бы то ни было авторитет». Подобные наблюдения не ограничивались Америкой эпохи ее становления. Учителя, эксперты и интеллектуалы высказывались об отсутствии к ним уважительного отношения со стороны сограждан еще с тех времен, когда Сократ был вынужден выпить свою чашу с цикутой. В более современную эпоху, в 1930 году, испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет открыто осуждал «восстание масс» и необоснованную интеллектуальную заносчивость, свойственную им: «Так, в интеллектуальную жизнь, которая по самой сути своей требует и предполагает высокие достоинства, все больше проникают псевдоинтеллектуалы, у которых не может быть достоинств; их или просто нет, или уже нет. Быть может, я ошибаюсь, но писатель, который берет перо, чтобы писать на тему, которую он долго и основательно изучал, знает, что его рядовой читатель, ничего в этой теме не смыслящий, будет читать его статью не с тем, чтобы почерпнуть из нее что-нибудь, а с тем, чтобы сурово осудить писателя, если он говорит не то, чем набита голова читателя»{3}. Словами, которые звучат вполне к месту и сегодня, Ортега-и-Гассет объяснял растущую активность все более сильной, но при этом и все более невежественной массы многими факторами, включая материальную обеспеченность, благосостояние и научные достижения. Американская приверженность интеллектуальной самодостаточности, описанная Токвилем, сохранялась еще на протяжении почти целого столетия, прежде чем пала под натиском критических нападок как извне, так и изнутри. Технологии, всеобщее среднее образование, стремительное распространение специализированной информации и выход Соединенных Штатов на мировую арену в качестве мировой супердержавы в середине двадцатого столетия – все это подорвало идею – или, если быть точнее, миф – о том, что среднестатистический американец хорошо подготовлен к непростым реалиям современной жизни и к решению проблем в масштабе страны. Больше полувека назад политолог Ричард Хофштадтер писал, что «все более усложняющаяся жизнь современного человека неуклонно сводила на нет многие функции, которые обычные люди могут компетентно выполнить сами». «Изначально в американском обществе широко укоренилось популистское представление о том, что каждый американец способен компетентно разобраться в любом вопросе: например, без особой подготовки заниматься любой профессией или работать в правительственных органах. Непомерная сложность жизни порождала чувство бессилия и гнева среди населения, которое все больше убеждалось в том, что оно во власти более умных представителей элиты. Сегодня человек знает, что он не сможет приготовить себе даже завтрака без специальных приборов – более или менее диковинных для него – которые предоставили ему эксперты. И когда он садится завтракать и раскрывает утреннюю газету, он узнает о целом ряде проблем и признает, если он честен сам с собой, что ему не хватает компетенции, чтобы судить о большинстве из них»{4}. Хофштадтер настаивал на том – и это происходило в 1963 году – что эта непомерная сложность жизни порождала чувство бессилия и гнева среди населения, которое все больше убеждалось в том, что оно во власти более умных представителей элиты. «То, что когда-то было забавной и обычно безобидной насмешкой над интеллектом и традиционным знанием, превратилось в злобную неприязнь к способностям интеллектуала, как эксперта», – предупреждал Хофштадтер. «Когда-то интеллектуала по-доброму высмеивали, потому что в нем не нуждались; теперь же в его адрес высказывается бурное возмущение, потому что в нем слишком сильно нуждаются». Пятьдесят лет спустя профессор права Илья Сомин красноречиво описывал, как мало изменилась ситуация. Вслед за Хофштадтером, в 2015 году Сомин писал, что «размер и сложный состав правительства заметно затрудняет избирателям с ограниченными знаниями возможность отслеживать и оценивать большинство действий правительства. В результате мы имеем государство, в котором люди зачастую не могут осуществить свою верховную власть ответственно и эффективно». Еще большее беспокойство вызывает тот факт, что американцы не сделали почти ничего в те промежуточные десятилетия, чтобы преодолеть разрыв между уровнем своих собственных знаний и той степенью информированности, которая требуется, чтобы быть полноценным членом развитого демократического общества. «Низкий уровень политических знаний среди американского электората, – осторожно замечает Сомин, – до сих пор является одним из самых заметных открытий в социологии»{5}. Проблема не нова. А проблема ли это? Люди, которые специализируются в определенных областях, склонны думать, что другие должны проявлять такой же интерес к данному предмету, как и они. Но в действительности, кому нужно знать все эти вещи? У большинства экспертов по международным делам возникли бы трудности с прохождением теста с картой, если бы заданный вопрос не касался области их специализации. Так какой вред от того, что среднестатистический человек понятия не имеет, как найти на карте Казахстан? В конце концов, когда в 1994 году в Руанде произошло массовое убийство тутси, будущий госсекретарь Уоррен Кристофер попросил, чтобы ему показали эту страну на карте. Так почему все остальные должны держать в голове подобные факты? Ни один человек не способен освоить такое количество информации. Мы стараемся сделать все возможное, когда нам нужно выяснить что-то, и обращаемся в этих случаях к самым лучшим источникам, которые способны найти. Помню, как я спросил своего учителя химии (человека, который, я был уверен, знал все), каково атомное число определенного элемента – частично, чтобы проверить его, но главным образом потому, что мне было лень искать его самому. Он вопросительно поднял бровь и ответил, что не знает. А потом махнул в сторону висевшей у него за спиной периодической таблицы элементов и сказал: «Вот почему ученые пользуются таблицами, Том». Конечно, отчасти жалобы экспертов на непрофессионалов несправедливы. Даже самый заботливый родитель, самый информированный покупатель и самый сознательный избиратель не способны справиться с потоком информации обо всем, от детского питания и безопасности продукта до торговой политики. Если бы обычные люди могли впитать всю эту информацию, им не нужна была бы помощь экспертов. Однако гибель экспертного знания – это проблема иного плана, чем просто исторический факт, свидетельствующий о низком уровне информированности рядовых граждан. Вопрос не в безразличном отношении к традиционным знаниям; проблема в возникновении заметной враждебности к подобным знаниям. Это новое явление в американской культуре, представляющее собой агрессивное вытеснение экспертных суждений или традиционных знаний и замена их твердым убеждением, что каждое мнение по любому вопросу так же хорошо, как любое другое. Это заметная перемена в нашей публичной риторике. Подобная перемена не только беспрецедентна, но и опасна. Недоверие к экспертам и общие антиинтеллектуальные настроения – это те проблемы, которые должны постепенно исчезать, но вместо этого лишь усугубляются. Когда профессор Сомин и другие люди отмечают, что невежество широкой публики ничуть не хуже, чем это было полвека назад, такое утверждение само по себе должно вызывать тревогу, если не панику. Оставлять все в подвешенном состоянии не вполне правильно. На самом деле, ситуация, возможно, уже и вовсе находится в критическом состоянии: гибель экспертного знания, утрата уважения к нему фактически грозят полностью изменить накопленные многовековые знания стараниями тех людей, которые сейчас полагают, что знают больше, чем это есть на самом деле. Возникает угроза материальному и общественному благополучию граждан в демократическом обществе. В связи с этим было бы легко объяснить недоверие к традиционной системе знаний стереотипным мышлением недоверчивого и плохо образованного крестьянина, отвергающего стиль городских умников. Но в реальности все гораздо более тревожно: кампании против традиционной системы знаний ведутся людьми, от которых этого трудно ожидать. В случае с вакцинами, например, низкий уровень участия в программах вакцинации детей наблюдается вовсе не в маленьких городках, среди матерей с невысоким уровнем образования, как это может показаться. Эти матери вынуждены соглашаться с прохождением вакцинации их детей из-за требований, предъявляемых им в средних школах. Как оказалось, больше всего сопротивляются вакцинации те родители, что относятся к образованным жителям округа Марин вблизи Сан-Франциско. Несмотря на то что эти мамы и папы не являются врачами, они, тем не менее, достаточно образованы, чтобы считать себя вправе противостоять традиционной медицине. Таким образом, как это ни парадоксально, образованные родители фактически принимают худшие решения по сравнению с гораздо менее образованными родителями, подвергая риску всех детей. Даже самый заботливый родитель, самый информированный покупатель и самый сознательный избиратель не способны справиться с потоком информации обо всем, от детского питания и безопасности продукта до торговой политики. На самом деле невежество стало модным. А некоторые американцы демонстрируют свой отказ от услуг экспертов, как знак культурной искушенности. Вспомните, например, движение в поддержку сырого молока, поветрие среди гурманов, отстаивавших право потреблять необработанные молочные продукты. В 2012 году журнал New Yorker писал об этом, отмечая, что «сырое молоко определенным образом разжигает гедонизм любителей поесть». «В силу того, что молоко не нагревается или не гомогенизируется, а зачастую попадает на прилавки прямо «из-под коров», оно, как правило, жирнее и слаще, а иногда содержит аромат фермы – слегка смущающий запах, известный знатокам, как «запах коровы». «Процесс пастеризации делает вкус проще, снижает аромат», – отмечает Дэниел Паттерсон, шеф-повар ресторана “Coi” в Сан-Франциско, удостоенного двух мишленовских звезд. Он использует сырое молоко для приготовления заварного крема и мороженого без яиц{6}. Паттерсон – повар-эксперт, и никто не будет спорить с его или чьими-либо еще вкусовыми пристрастиями. И хотя процесс пастеризации может повлиять на вкус молока, он убивает болезнетворные организмы, которые опасны для человека. Движение в поддержку сырого молока – это не какая-то причуда, вдохновленная странными шеф-поварами. Сторонники этого движения убеждены в том, что не прошедшие обработку молочные продукты не только вкуснее, но и полезнее для человека. В конце концов, если сырые овощи лучше, так почему не есть в сыром виде все остальные продукты? Почему не есть то, что природа создала для нас в первозданном виде, и не вернуться к более чистой и простой жизни? Возможно, в прошлом жизнь и была проще, но в те же времена люди буднично умирали от болезней, передающихся с пищей. И все же это свободная страна. И если полностью информированные взрослые гурманы хотят рискнуть своим здоровьем, отправившись на больничную койку ради аромата коровы в своем кофе, то это их личный выбор. Я не из тех, кто будет слишком грубо осуждать подобное поведение, потому что в число моих любимых блюд входят сырые устрицы и сырое рубленое мясо с приправами – те блюда предупреждения, о которых в ресторанном меню всегда заставляют меня чувствовать себя так, словно я заказал контрабанду. И все же, несмотря на то, что сырое мясо и сырые морепродукты таят опасность, они не являются каждодневными продуктами питания, и уж точно не предназначены для детей, для которых сырое молоко совершенно противопоказано. Центры по контролю и профилактике заболеваний США (CDC) сразу же попытались вмешаться, но безуспешно. В 2012 году они опубликовали доклад, в котором отмечалось, что при употреблении продуктов из молока, не подвергнутого пастеризации, риск заразиться пищевыми инфекциями возрастает в 150 раз. Эксперт из Управления по санитарному надзору за качеством продуктов и медикаментов США (FDA) выразился максимально откровенно, назвав потребление сырых молочных продуктов эквивалентом русской рулетки. Но никакие увещевания не поколебали уверенности людей, которые не только продолжают есть необработанные продукты, но настаивают на том, чтобы давать их потребителям, у которых нет выбора или способности разобраться в данном споре: своим детям. Зачем слушать предостережения врачей относительно сырого молока? В конце концов, они ошибались в других вещах. Так, например, когда речь заходит о еде, то можно вспомнить о том, что американцам на протяжении десятилетий советовали ограничить потребление яиц и определенных видов жиров. Правительственные эксперты рекомендовали населению ограничить потребление красного мяса, увеличить долю круп в своем рационе и в целом остерегаться всего вкусного. (Это последнее утверждение, должен признаться, – моя интерпретация их советов.) Впоследствии выяснилось, что яйца не только безвредны, но могут быть даже полезны. Маргарин, оказывается, вреднее масла. И может быть, несколько бокалов вина в день лучше, чем ни капли. Итак, мы пришли к выводу: врачи ошибались. Так значит, можно достать чизбургеры с беконом и налить себе еще бокал мартини? Не совсем. Спор по поводу яиц еще не закончен, но сконцентрироваться на одном аспекте питания американцев означает упустить суть. Возможно, врачи и ошибались именно по поводу влияния яиц на человеческий организм, но они правы в том, что регулярное питание фастфудом в сочетании со сладкой газировкой и несколькими банками пива не пойдет вам на пользу. Некоторые ребята ухватились за новую информацию о пользе яиц (точно так же, как они среагировали ранее на выдумку с шоколадом, который якобы является полезным перекусом), чтобы логически обосновать свое намерение никогда не слушать врачей. Но если сравнить врача со средним американцем, страдающим избыточным весом, то у врача определенно окажется больше практического опыта в вопросе продления жизни с помощью здорового питания. Корень всех этих проблем – в неспособности дилетантов понять, что периодические ошибки экспертов в определенных вопросах – это не то же самое, что систематические ошибки во всем. Главное заключается в том, что эксперты чаще бывают правы, особенно когда дело касается ключевых вопросов. Но при этом народ постоянно ищет просчеты в знаниях экспертов, которые бы позволили им не принимать во внимание те советы профессионалов, которые им не нравятся. Частично это объясняется тем, что человеку – как мы убедимся позднее – свойственно искать эти просчеты во всем. Но не менее, а, быть может, более важно то, что, когда эксперты и профессионалы ошибаются, последствия могут быть катастрофичны. Начните, например, обсуждать тему профессионализма медиков, и наверняка услышите, как кто-то упомянет слово «талидомид», словно это исчерпывающий аргумент. Прошло уже несколько десятилетий с тех пор, как стали использовать этот препарат, считавшийся когда-то безопасным успокоительным средством, которое назначали беременным женщинам. В то время никто еще не понимал, что талидомид также вызывает серьезнейшие пороки развития плода. Образы детей с отсутствующими или деформированными конечностями еще спустя долгие годы преследовали многих людей. Название препарата вплоть до настоящего времени является синонимом провала экспертов. Однако никто не спорит с тем, что эксперты не могут быть не правы (мы обсудим эту тему позднее). Правильнее было бы сказать, что они с меньшей вероятностью ошибутся по сравнению с теми, кто не является экспертом. Те самые люди, которые с тревогой напоминают о катастрофе с талидомидом, буднично заглатывают десятки лекарств, от аспирина до антигистаминных препаратов, которые стоят в одном списке со многими тысячами безопасных лекарственных средств, проверенных экспертами в течение многих десятилетий. Этим скептикам редко приходит на ум, что на каждую ужасную ошибку приходится бесчисленное количество успешных действий, которые продлевают им жизнь. Иногда сомнение в правильности рекомендаций экспертов может превратиться в навязчивую идею с трагическими последствиями. В 2015 году у бухгалтера из Массачусетса Стивена Пассери умерла семидесятивосьмилетняя мать, страдавшая от сердечно-сосудистого заболевания. Миссис Пассери долго болела, у нее также была эмфизема, и умерла она после операции по замене сердечного клапана. Но Пассери был убежден в том, один из докторов его матери, Майкл Дэвидсон – директор отделения эндоваскулярной хирургии в лучшем госпитале Бостона и профессор Гарвардской медицинской школы – проигнорировал его предупреждения об определенном препарате, который давали его матери. Бухгалтер пришел в госпиталь и застрелил доктора. Затем он убил себя, но прежде оставил на видном месте флеш-накопитель с «исследованием», которое он провел по этому препарату. Очевидно, что Стивен Пассери был психически нездоровым человеком, лишившимся рассудка после смерти матери. Но, побеседовав накоротке с профессионалами из любой области, услышишь похожие, пусть и менее драматичные истории. Врачи привычно спорят с пациентами по поводу лекарств. Адвокаты описывают клиентов, потерявших деньги, а иногда свободу из-за проигнорированного совета. Учителя рассказывают о родителях, настаивающих на том, что экзаменационные ответы их детей правильны, даже когда они однозначно ошибочны. Риелторы вспоминают клиентов, которые покупали дома вопреки их профессиональным советам и в итоге выбрасывали деньги на ветер. Ни одна сфера американской жизни не защищена от утраты доверия к экспертному знанию. Возникновение многочисленных проблем со здоровьем, от лишнего веса до детских болезней, возможно, является следствием ухудшения способностей американцев в научных дисциплинах, в том числе в математике. Тем временем в сфере государственной и общественной политики – где, по крайней мере, некоторые знания в области истории, гражданского права и географии являются необходимыми для аргументированных дебатов – нападки на традиционную систему знаний достигли пугающих масштабов. Корень всех этих проблем – в неспособности дилетантов понять, что периодические ошибки экспертов в определенных вопросах – это не то же самое, что систематические ошибки во всем. Главное заключается в том, что эксперты чаще бывают правы, особенно когда дело касается ключевых вопросов. Время недостаточно информированных избирателей Политические дебаты и осуществление публичной политики это не наука, а, скорее, противостояние. Иногда они проходят уважительно, но чаще напоминают хоккейный матч, где нет судей, а зрителям разрешают выскочить на лед. В современной Америке политические дебаты все больше похожи на бои между группами плохо информированных людей, которые умудряются ошибаться одновременно. Те политические лидеры, которые оказываются умнее публики (и, похоже, в последнее время таких становится все меньше), ввязываются в эти публичные конфликты и возражают своим избирателям, идя на определенный риск. Существует масса примеров подобных конфликтов среди тех, кого приглашенные эксперты и аналитики осторожно называют «недостаточно информированными избирателями». Но о чем бы ни шла речь – о науке или политике – всех их отличает одно вызывающее тревогу свойство: эгоистичная и эмоциональная настойчивость в том, что к каждому мнению следует относиться как к истинному. Американцы уже больше не видят разницы между фразами «ты ошибаешься» и «ты глуп». Не соглашаться равносильно проявлению неуважения. Исправить другого значит оскорбить. А если ты отказываешься признать, что все точки зрения достойны рассмотрения, вне зависимости от того, насколько они фантастичны или безумны, значит ты зашоренный. Повальное невежество людей, участвующих в публичных политических дебатах реально влияет на качество жизни и благосостояние каждого американца. Так, например, в 2009 году во время обсуждения реформы здравоохранения и защиты пациентов в США, по крайней мере, половина всех американцев верила утверждениям оппонентов, таких, как бывший кандидат от республиканцев на пост вице-президента, Сара Пэйлин, что законом будут предусмотрены специальные «комиссии смерти», которые будут решать, кто получит медицинское обслуживание или, иными словами, кто достоин жить. (Четыре года спустя примерно треть военных врачей, похоже, продолжали верить в это.){7} Почти половина американцев также была убеждена в том, что этот закон утверждает единый правительственный план по здравоохранению. Но каким бы ни было отношение к программе, она не имеет ничего общего с подобными идеями. Спустя два года после принятия закона, по крайней мере, 40 процентов американцев не были даже уверены в том, что программа все еще действует. Законодательство – сложная вещь, и, возможно, неразумно ждать от американцев, что они усвоят все детали закона, который их собственные представители, похоже, не способны понять. В 2011 году тогдашний спикер Палаты представителей Конгресса США Нэнси Пелоси дрогнула под натиском абсолютно оправданных вопросов, и, не подумав, сделала часто цитируемое впоследствии признание, что Конгрессу придется принять закон, чтобы выяснить, что в нем. Другие сложные проекты вызывали похожее замешательство. Налоги – это еще один хороший пример того, как невежество публики влияет на ход национальных дебатов. Все ненавидят налоги. Все жалуются на них. И каждую весну ужасающая сложность американского налогового кодекса порождает заметное беспокойство среди честных граждан, которые зачастую пытаются угадать, как правильно заполнить налоговую декларацию. Однако самое печальное в том, что среднестатистический американец не имеет реального представления о том, как тратятся его деньги. Каждые выборы демонстрируют не только то, что американцы в целом считают, что правительство тратит слишком много и обкладывает их большими налогами, но и то, что они всякий раз ошибаются в том, кто платит налоги, сколько они платят, и куда уходят деньги. И это происходит, хотя сейчас информация о бюджете Соединенных Штатов более доступна, чем в те дни, когда правительственным чиновникам приходилось отправлять по почте документ размером со шлакобетонный блок заинтересованным избирателям. Или возьмем проблему помощи иностранным государствам – острую тему среди части населения Америки, которое с усмешкой называет ее выброшенными деньгами. Американцы в целом привыкли верить, что более 25 процентов национального бюджета щедро раздаривается в форме помощи другим странам. В реальности такое предположение не только ошибочно, но вопиюще неверно: помощь иностранным государствам составляет лишь малую долю бюджета, менее 0,75 процента всех расходов Соединенных Штатов Америки. И лишь 5 процентов американцев знают об этом. Между тем один из десяти американцев убежден в том, что более половины американского бюджета – а именно, несколько триллионов долларов – ежегодно отдают другим странам{8}. Большинство считает, что вне зависимости от того, какова сумма, ее отдают буквально наличными. Это тоже неверно. На самом деле, помощь иностранным государствам можно даже квалифицировать как производственную программу, так как большая ее часть поставляется в виде определенной продукции, от пищевых продуктов до военных самолетов, которые правительство фактически покупает у американцев, а затем переправляет в другие страны. Настаивать на том, что помощь иностранным государствам является пустой тратой денег – популярная политическая позиция. Я и другие эксперты можем сказать, что подобное безапелляционное заявление недальновидно, но, по крайней мере, это позиция, основанная на принципе, а не на ошибочном факте. А выступление против предоставления помощи из-за необоснованной веры в то, что она составляет четверть американского бюджета, сразу же подрывает на корню возможность любой здравой дискуссии. Подобный уровень невежества может обойтись крайне дорого. Так, например, американцы склонны поддерживать проекты противоракетной обороны, частично потому, что многие из них верят, что Соединенные Штаты уже имеют подобные вооружения. (Этому заблуждению уже не один десяток лет, и возникло оно задолго до того, как США взяли на вооружение небольшое количество средств перехвата, которые сейчас установлены на Аляске.) А будут ли подобные системы работать и нужно ли их строить, это сейчас по большей части несущественные вопросы. То, что в 1980-е годы, в период холодной войны, начиналось, как программа, направленная против Советского Союза, в настоящее время закрепилось в массовом сознании, и поддерживается одновременно республиканцами и демократами суммами в миллиарды долларов. В целом проблема не в людях, которые испытывают искреннюю обеспокоенность по поводу возможных побочных эффектов вакцинации или высказывают несогласие с намерением руководства страны строить противоракетные комплексы. Разумный скептицизм важен не только для науки, но и для здоровой демократии. Вместо этого мы видим, что процесс утраты доверия к экспертному знанию больше напоминает приступ дурного настроения у всего населения, детский каприз и неподчинение авторитетам – в сочетании с твердой уверенностью, что раз и навсегда принятые мнения неотличимы от фактов.