— Это вовсе не проблема, — заявила Валери, поднимаясь и оставляя Ричарда гадать, когда же он на самом деле сможет вернуть контроль над ситуацией. — Ступайте-ка вы двое наверх, и мадам Таблье покажет вам вашу комнату. Они подхватили свой скудный багаж и сумку с цыплячьим костюмом и, преисполненные благодарности, настолько, что Мари даже чмокнула Ричарда в щеку, тихо поднялись наверх. — Итак, позволь мне кое-что уточнить: я теперь не только разыскиваю пропавших, но и исполняю роль телохранителя, верно? — А что ты предпочел бы: сказать «нет» и бросить его на произвол судьбы и Риззоли? — Риззоли могут оказаться обычной милой парочкой, приехавшей осматривать красоты Луары! — Риззоли повсюду, а я не верю в совпадения. — Валери была очень настойчива, и даже Ричард не стал бы спорить, что те слишком уж часто мелькают то тут, то там. — И что это опять была за ерунда с чтением по ладони? Если уж я собираюсь кого-то охранять, то предпочту, чтобы ему не заявляли, что долго он не протянет, знаешь ли. Уверенности это не прибавляет. — Я хотела увидеть его руку, Ричард. Он актер; он мог бы притвориться мсье Граншо, когда тот останавливался здесь. — О, вот как, ты в самом деле в это веришь? — Просто хотела убедиться. — И что, убедилась? — Да, Ричард. Мелвил Санспойл не связан с отпечатком на твоей стене. — Значит, у нас есть пропавший мсье Граншо, а теперь еще и этот заблудший барашек. Точнее сказать, цыпленок. — Да. Валери подхватила Паспарту на руки, и сверху до них донеслось счастливое мурлыканье Мари Гавине. Глава тринадцатая — Я люблю тебя, — сказал Мелвил просто и искренне, когда они скованно примостились на краешке огромной двуспальной кровати. Мари улыбнулась ему, не прерывая мелодии, которую напевала. Дело было вовсе не в том, что ей не хотелось отвечать, просто присутствие в углу комнаты мадам Таблье, с таким ожесточением протиравшей пыль, словно та нанесла ей личное оскорбление, даже влюбленную пташку заставило бы осмотрительно прикрыть клювик. Хотя мадам Таблье, казалось, и вовсе не замечала их присутствия, погруженная в мир Джонни Холлидея, а точнее, Johnny Dans la Chaleur de Bercy, 1979, чему немало способствовали ее оранжевые наушники. — Я люблю тебя, — повторил Мелвил громче, почти с вызовом. Мадам Таблье не вздрогнула, не обернулась и даже не хмыкнула, и Мари прекратила петь. — Я тоже тебя люблю, — сказала она и снова замурлыкала себе под нос. — Что ты напеваешь сегодня? Мари не могла точно ответить. Обычно она напевала ту мелодию, которую слышала последней; с одинаковым успехом ею могла оказаться как незамысловатая рекламная песенка, так и сложная концертная композиция. — Понятия не имею. — Она поднялась и открыла их маленький чемодан. — Это важно? — Нет, просто пытаюсь запомнить этот момент, вот и все. Прочувствовать целиком. Прийти сюда было гениальной идеей. Мари беспокойно оглянулась на мадам Таблье, которая заметила крошечную соринку на плинтусе, доживающую последние секунды, но по-прежнему не замечала их. — Думаю, они могут нам помочь. Она присела рядом с ним и тяжело вздохнула. Она не привыкла просить о помощи; мать, растившая ее в одиночку, с раннего детства учила ее быть независимой, но она также научилась понимать, когда помощь необходима, и сейчас такой момент настал. Мелвил, будучи Мелвилом, ничуть не испугался того, что его преследуют. Он достаточно адекватно оценивал себя, чтобы понимать, что лидер из него вряд ли получится, а значит, и шпионом мирового класса ему никогда не стать. Но стоило Мари предположить, что ему угрожает опасность, как Мелвил немедленно вжился в роль. Преследователей ему удалось стряхнуть с хвоста довольно дерзким способом. Но те не сдадутся — это она знала точно. Они следили за ней и Мелвилом. Возможно, они представляли собой нешуточную опасность, и она понимала, что виновата в этом сама. В конце концов, это была ее идея: продолжить регулярную отправку писем старого мсье Граншо. Каждую среду, в четыре сорок пополудни, отдавать конверт почтальону. Сам почтальон наверняка был вне подозрений. Молодой, долговязый субъект, от наушников которого шел такой гул, словно он обзавелся осиным гнездом на голове. Он даже не обратил внимания на Мари, когда та передавала ему конверт, а может, и обратил, просто приветственный кивок затерялся среди тех, что шли в такт летящей из наушников какофонии. Прямо как у мадам Таблье, которая атаковала пылинки, качая головой в такт какому-то неслышному ритму: ее наушники лучше справлялись с тем, чтобы удерживать музыку внутри. Мелвил и Мари снова устроились рядом, на краешке кровати. Здесь она чувствовала себя в безопасности, но понимала, что позже придется вернуться на работу. А еще понимала, что нет никакой необходимости возвращаться на работу. За последний месяц ей удалось отложить больше денег, чем за предыдущие годы, но трогать их было страшно. Они могли бы просто взять эти деньги и уехать отсюда подальше, но что-то ее останавливало. Может быть, то, что деньги ей не принадлежали? На самом деле — нет. Если мсье Граншо умер, то ему они теперь были без надобности. Если не умер и собирается вернуться, у нее все на месте: потрепанные банкноты по пятьдесят евро, всего тысяча штук, как их доставили, — и ждет его. Если он вернется. У нее складывалось ощущение, что это большой вопрос. Недавно ей удалось подслушать разговор Боннивала и судьи, и судья был убежден, что его мерзкий братец, как он выразился, все еще жив. — По-прежнему где-то бродит, — сказал он тогда, — и что-то замышляет. А вот она не была в этом так уверена. Он оставил конверты, которые нужно было отправлять, на комоде, датированные, похожие как две капли воды, с одним и тем же адресом: Трапани, Сицилия. Обычные белые конверты, разложенные по датам, отчего она решила, что он исчезать не планировал — кто-то запланировал это за него. С тяжелым вздохом она обняла Мелвила одной рукой. Раз уж она их во все это втянула, то сама их из этого и вытащит, но используя тех, других, мсье и мадам снизу, в качестве прикрытия. Можно было дать знак людям, которые их преследовали. Мсье и мадам при этом тоже могли оказаться в опасности, но она быстро отбросила эту мысль. Они оба ей нравились. Валери была из тех стойких женщин, которых Франция производит конвейерным способом: не испытывающих ни малейшей тени сомнений в чем-либо и решительно настроенных держать под контролем весь мир. Ричард казался слегка потерянным, отчасти даже подавленным, как водитель, который свернул не на ту улицу, с односторонним движением, и теперь не может развернуться. Что ж, вместе они, наверное, представляли собой далеко не лучшую защиту в мире, но других вариантов не было. — Как умно ты придумал со счетом за электричество, любимый. — Теперь она обняла Мелвила обеими руками, следя за тем, чтобы мадам Таблье стояла к ним спиной и продолжала покачивать головой в такт неслышному ритму. — Да, пожалуй. — Он выпятил грудь. — Ну не мог же я взять и сказать, что в конверте лежали лишь виноградные косточки, правда? — Мари быстро поднесла палец к губам и кивнула на мадам Таблье. — О, да она же ничего не слышит! Мадам Таблье все это время продолжала качать головой, и Мари с Мелвилом беззвучно поцеловались, прикрыв глаза от облегчения и страсти. Мадам Таблье, даже не оборачиваясь, прекрасно знала, что происходит за ее спиной, и воспользовалась возможностью незаметно сунуть руку в карман, чтобы нажать кнопку ПУСК на плеере. Глава четырнадцатая Старший капрал-шеф Филипп Боннивал аккуратно положил трубку стационарного телефона на рычаг, в процессе распутав старый перекрученный провод. Постоянным источником раздражения для него служило пренебрежение начальства, считавшего его участок захолустьем и настолько им пренебрегавшего, что здесь до сих пор не было беспроводного телефона. На лице его застыло довольное, хоть и несколько озадаченное выражение, поскольку он только что вступил в клуб, который можно было бы назвать «Эта Валери д’Орсе — решительная женщина, не правда ли?». Она хотела разузнать, как продвигается его расследование, на что первой его мыслью, которую он, к счастью, не озвучил, было: «Какое именно расследование?». Филиппу Боннивалу и без того хватало дел, чтобы ввязываться еще и в игры вредных старикашек. Он бывал на полицейских конференциях, где его коллеги из крупных городов с насмешкой предполагали, что его работа — это розыск пропавших кошек, борьба с поваленными деревьями и патрулирование овечьих пастбищ, но он-то знал правду. К примеру, на днях пришлось работать до поздней ночи, когда несколько парней из лагеря переселенцев — как их теперь следовало называть — напились горючего для тракторов и отправились опрокидывать коров. Клемент Роджер, владелец большой фермы неподалеку от Сен-Сюльпис, позвонил ему и сначала нажаловался, что уронили двух его призовых коров, а затем, не сумев подавить смех, рассказал, что «эти придурки» попытались опрокинуть быка. — Он ранен? — спросил Филипп, опасаясь мятежа в лагере в случае, если Роджер успел расчехлить свое ружье. — Бык? Нет, он в порядке. — Парень-переселенец, он не ранен? — Трудно сказать, Боннивал, его еще не отцепили от бычьей головы. Хотя наверняка чертовски неприятно, когда в твой зад впивается громадный бычий рог. Сам парень не особо сильно пострадал, больше опозорился, но отношения с переселенцами у Боннивала сложились неплохие, так что ему удалось все уладить. Два переселенца из тех, что постарше, собирались сегодня заглянуть к Роджеру, чтобы в качестве компенсации починить старый пресс-подборщик[48]. Конечно, это нельзя было сравнить с разгулом насилия или организованной преступностью в больших городах, но благодаря его профессионализму и дипломатичности такие истории не заходили дальше мелкого хулиганства. Филипп Боннивал стоял у руля весьма проблемного корабля. Небольшой городок и коммуна Вошель теперь считались безупречно гостеприимными и процветающими, разительно отличаясь от того места, куда он приехал более двадцати лет назад в поисках своего места. Для него не имело значения, что все заслуги приписывались мэру; ему самому да и всем окружающим было прекрасно известно, как в действительности обстоят дела. Боннивал знал каждого, и каждый знал его; в Вошеле в буквальном смысле не было преступности, и вовсе не из-за самого места, а оттого что он замечал первые признаки и давил их в зародыше. Ну и что, что судья Граншо потерял брата? Тот был нужен ему лишь потому, что старику стало немного скучно без него, своего вечного противника. Какие же странные отношения у них были. Боннивал искренне скучал по своему брату. Тот был старше на десять лет и умер при исполнении долга, когда пуля попала ему в голову в одном из самых опасных районов печально известного banlieue[49] Парижа. «Смерть по неосторожности» — вынес вердикт судья, добавив, что ему не стоило устраивать демонстрации с нечищеным оружием. «Пусть это будет уроком всем новобранцам, — озвучил министр на последовавшей вслед за этим пресс-конференции. — Содержите свое оружие в порядке и никогда, во имя Господа, не суйте его в рот в качестве демонстрации». Брат Филиппа Боннивала, неузнаваемый, если бы не маленький шрам на плече, мог быть первостатейным идиотом, но Филипп все равно по нему скучал. На стене висела его фотография в рамке, где он стоял в идеально чистом мундире, со своей обычной лукавой усмешкой, из-за которой казалось, будто мундир этот он просто стянул и нацепил ради шутки. Мысли о брате вдруг напомнили, что он пообещал мадам д’Орсе фото мсье Граншо. «Отправьте по электронке, — сказала она. — Я открою письмо на своем телефоне». Боннивал уставился на офисный сканер, позабытый-позаброшенный под стопкой охотничьих журналов. Это может занять некоторое время, подумал он, а мадам д’Орсе не производила впечатления терпеливой особы. Конечно, в любом полицейском участке с достойным финансированием были все нужные файлы в записи или по крайней мере секретарь, способный взять на себя бумажную работу, чтобы стражи порядка занимались тем, чем им полагается. Где-то же должно быть фото старого Граншо, гадал он, пробираясь к шкафу с документами; хотя что она надеялась узнать, получив его, так и не смог понять. Еще она запросила список всех гостиниц, где старик останавливался в последнее время, и это как раз было намного проще, потому что судья всегда звонил, когда поступали жалобы на то, что брат опять не заплатил по счету, а Боннивал все это записывал по просьбе судьи. — В Вошеле в последние месяцы появлялся кто-нибудь подозрительный? — также поинтересовалась она. На что он уверенно ответил: — Нет, мадам, я бы знал. Он мог бы указать на то, что она вполне подходит под это определение. — Да, думаю, знали бы, — последовал ее уверенный ответ. Дело в том, что Боннивал охотно поддерживал общественную инициативу, особенно если она помогала бороться с преступностью, но считал это своего рода игрой. Честно говоря, когда эти два старика не жили друг напротив друга, жизнь была в разы легче. Как-то раз судья в буквальном смысле снял со стены старое ружье и выстрелил из окна в брата. Если бы один из них исчез, всем стало бы намного спокойнее. Даже Мари не осталась внакладе, раз уж он уговорил судью взять ее к себе. — Я уверен, что он вернется, мадам, и вам нет никакой необходимости портить свой отдых в нашей прекрасной долине. — Он хотел, чтобы это прозвучало как скрытое предупреждение, облеченное в другую форму, но она этого либо не поняла, либо просто проигнорировала. — Полагаю, вы были в курсе его криминальной карьеры? — Да, мадам, но прошлой криминальной карьеры. К тому же там больше разговоров; я вовсе не уверен, что он был таким плохим, каким хотел казаться людям. — Его карьера, может быть, и осталась в прошлом, капрал, но цена за его голову назначена вполне себе в настоящем. Это для него оказалось новостью. Он-то полагал, что и старик Граншо, и судья сильно приукрасили его историю. Говорить о мафии в долине Фолле было все равно что рассуждать о «ФейсТайме»[50] и искусственном интеллекте на фермерском рынке: эти два понятия совершенно не сочетались. — Откуда вам это известно, мадам? — спросил он, пытаясь сделать вид, что это закрытая информация, доступная лишь ему, а не гром среди ясного неба и удар по его самолюбию. — У меня друзья в министерстве внутренних дел. Послушайте, пять сотен тысяч евро — это огромная сумма, способная привлечь многих мерзких людишек. — Пять сотен тысяч евро? — повторил он.