– У фармацевта за углом все есть. Это должно помочь вам пока. – Пока, – повторяю я, поняв зловещий смысл этого слова. Я изучаю прыгающие каракули, надеясь на неожиданную удачу: валиум, или кодеин, или знакомый препарат из прежней маминой аптечки, ее ценной коллекции всего, что только могло понадобиться (особенно ей). Ничего знакомого. – От чего они? – Они помогают от усталости. И от боли. Я гляжу на врача с любопытством и оттенком вежливого сомнения. – Но… Его губы вздрагивают. Я понимаю, что это означает: читай инструкции. Он откашливается и поднимается с места с резкой решимостью. – Нам с вами нужно будет скоро снова встретиться. Юнис в приемной выберет вам какую-нибудь свободную дату, так что, пожалуйста, поговорите с ней на выходе. И не забудьте взять рецепт, дорогая. Он назвал меня «дорогая». Он никогда раньше не называл меня «дорогая»! Я определенно скоро умру. Доктор обходит вокруг своего стола и провожает меня до двери, что очень мило с его стороны, поскольку обычно я провожаю себя сама, а затем по-отечески хлопает по плечу. – Извините за ведро, доктор, – напоследок говорю я. Отсчет пошел: 90 дней «Юнис в приемной выберет вам какую-нибудь свободную дату» – только этих дат мне и остается теперь ожидать. Я обхожу стороной стойку регистрации – в любом случае я не знаю, кто из этих женщин Юнис, – и я просто не смогла бы подойти к ней сейчас. Я прихожу домой. Наверно, прихожу. Я уже дома. Это как проснуться с похмелья и обнаружить, что даже в сильном подпитии ты сумела добраться до своей квартиры и выполнить все обычные повседневные действия: положить ключи от входной двери в нужное место, смыть макияж, поставить телефон на зарядку. Но вот только ты не помнишь ничего из перечисленного. Вот на что был похож мой путь домой. Я даже не помню, как заходила в аптеку, однако бумажный бело-зеленый пакет на моей кухонной столешнице подсказывает, что я это сделала. Там же стоит маленькая бутылка виски. Обычно я не пью виски, однако в помутнении разума вполне могла решить, что сейчас это то, что нужно. Удивительно, какие рациональные решения можно принимать в совершенно иррациональном состоянии. Теперь я сижу с чашкой чая в руках и пытаюсь восстановить в памяти вчерашний вечер. И никак не могу это сделать. Может, в последние месяцы у меня развился лунатизм? Меня начинает слегка трясти. От чего, интересно? Из-за паразита в моем теле, который сожрал все мои надежды на будущее, потому что я заметила его слишком поздно? Потому что я не относилась к своей усталости всерьез… Что же мне теперь делать? Сидеть и ждать? Где сейчас моя мама, когда я так нуждаюсь в ней?! Я все еще не могу заплакать. Наверно, это странно, что не могу. Просто я чувствую – не сейчас. Возможно, мои слезные протоки до сих пор отказываются во все это верить? Очевидно, я нахожусь на первой стадии горя, и эта стадия – отрицание. Какая следующая? Гнев? Возможно. Я чувствую, как он сидит и ждет за кулисами. Но не сейчас, гнев. Мне нравится отрицание. Пока… Мне следует быть реалистом. Я должна собрать всю возможную информацию и понять, что этот «озис» означает (я никогда не назову это полным названием – не удостою незваного гостя такой чести). Я решаю прочесть бумаги, лежащие в сумочке, а затем загуглить мою новую мерзкую компаньонку-болезнь, хотя и сознаю связанные с этим опасности. (У меня однажды довольно долго кололо в руке, я погуглила и с ужасом поняла, что это рассеянный склероз. Естественно, это оказалось чушью.) Но Гугл едва ли испугает меня больше – куда уж больше! – так что не лучше ли подготовиться? Я иду за инструкциями, но затем останавливаюсь на обратном пути, выпустив сумку, и она выскальзывает из моих рук, словно живая. Я не могу этого сделать. Решимость меня покинула. Если узнать слишком много, может, это только ускорит появление симптомов? Тех самых, которые могли бы проявиться позднее, если бы о них не догадывались? Например, если прочитать про возможные побочные эффекты препарата и выяснить, что от него бывают спазмы в желудке, диарея, раздражение кожи или депрессия, то они у вас возникнут еще до того, как вы начнете принимать это проклятое лекарство. Я мысленно кричу: Господи, если ты существуешь, пожалуйста, помоги мне! Пожалуйста, скажи, что мне делать. Я растеряна. Я напугана. Я умираю… Должно быть, в какой-то момент я заснула, потому что просыпаюсь, как по щелчку, свернувшись калачиком на диване, замерзнув и с тяжелой головой. Честно говоря, это мое обычное состояние после такой кратковременной дневной дремоты, однако сейчас это ощущение ужасает меня. Я немедленно чувствую себя больной, хотя и не испытывала ничего подобного до того, как узнала о диагнозе. Нет, я не должна этого делать… Но вот наконец это происходит. Я плачу. Плачу с осознанием, что меня никто не услышит, и с горячим желанием быть услышанной. Мне хочется, чтобы кто-нибудь пришел и поддержал меня, и сказал, что все будет хорошо. Но я одна… Неожиданно я чувствую дискомфорт оттого, что одинока. Ощущаю свою уязвимость и незащищенность. Но ведь, помимо всего прочего, я прагматик! Я люблю составлять различные списки. Может, это способно помочь? Я вытираю глаза, сморкаюсь, прекращаю шмыгать носом и хватаю со стола бумагу и ручку. Посмотрим, что в этой ситуации можно найти позитивного: 1. Я могу больше не страдать из-за всякого дерьма. И, будем откровенны, прямо сейчас наш мир – довольно-таки дерьмовое место. Без Боуи[1], без Леонарда Коэна[2], без Майи Энджелоу[3]. Только правила, политика и бизнес – и никакой поэзии. 2. Я прожила на 12 лет дольше своей подруги Ванессы. Ванессе был 31 год, когда она умерла, а я успела чертовски много за 12 лет, которых у нее никогда не было. 3. Я не заполучу болезнь Паркинсона, как мой отец. Или Альцгеймера, как моя мать. У меня не будет глубоких морщин, или обвисшей груди, или зубов, которые выпадают при одном упоминании о яблоке. И возможно, меня запомнят как героическую страдалицу, ушедшую слишком рано. Приятно будет думать в таком ключе. Надеюсь, меня забудут не слишком быстро. 4. Я не боюсь смерти. Я наблюдала за этим процессом. Я находилась рядом с Ванессой, когда она умерла. Это была вполне умиротворяющая картина. В чем-то даже величественная. Я была рядом с отцом, а затем, двумя годами позже, – с матерью.