— Если вы знали, что у мужа не было серьезной ссоры с сенатором, что он не был на грани краха, зачем вы сказали мне в ту ночь, что он — убийца? Она вновь овладела собой. — Потому что про контракт я узнала только на следующий день. Он рассказал мне, когда стало очевидным, что с минуты на минуту его могут арестовать. Роджер знал, что я люблю отца больше всего на свете. Знал, что я совершенно потеряла голову, когда его убили. Думаю, он знал, хотя никогда не упоминал об этом, что я подозревала его в убийстве. Ведь он мог посчитаться с Ли и заодно завладеть моим наследством… Вот поэтому он нарушил свое старое правило не говорить о делах и рассказал обо всем: как он обратился к Вербене, как она помогла ему, несмотря на позицию сенатора. Тогда я и поняла, насколько абсурдным было его обвинять… — Но вы пришли ко мне и сказали, что считаете его убийцей. — Да, я действительно так думала. Я думала, что он просто сошел с ума. Решила, что потом он может убить и меня, чтобы завладеть наследством. Я считала, что он оказался загнанным в угол, и на время потеряла голову. Меня потрясло, когда все узнали, что я — дочь Ли. Потрясло настолько… что я пришла к вам. Почему — не знаю. В ту ночь я отчаянно боялась Роджера… А потом мне стало ужасно стыдно. Мне казалось, что здесь выяснять уже нечего. Рассказ ее, насколько я мог судить, звучал убедительно. В нем был ряд разоблачительных моментов. Фигура Вербены Прюитт на заднем плане стала принимать угрожающие размеры. Какова же была ее роль во всем деле? Я даже не подозревал, что она может оказаться столь таинственной особой. Да, ее я явно недооценил. Я уже готов был закруглить нашу беседу, но, к сожалению нам еще предстояло обязательное объяснение, которое, по крайней мере в Талисман-сити, требовалось от людей, связанных интимными отношениями. Пришлось ее заверить, что наше знакомство стало одним из самых примечательных событий моей жизни и что я надеюсь в ближайшем будущем снова с ней встретиться. В ответ она сказала, что просто не может выразить, как я ей помог в момент, когда она была так близка к отчаянию, и попросила простить ее за то, что она сделала. Не будучи до конца уверенным, за какое из своих предательств она просит прощения, я даровал ей полное отпущение грехов. После того как наше приключение было предано забвению, Камилла пожала мне руку и позволила оплатить счет. Когда я вышел в холл, ее уже не было. Я собрался было вызвать такси, когда заметил двух знакомых, погруженных в серьезную беседу за пальмой в кадке. Пришлось подойти поздороваться с Элмером Бушем и Джонсоном Ледбеттером, исполняющим обязанности сенатора, которым он, видимо, никогда не станет. Они взглянули на меня так, словно я был последним человеком на земле, которого они хотели бы видеть. Глаза у несостоявшегося сенатора припухли, сам он выглядел усталым. Журналист казался гораздо энергичнее, словно тигр, утащивший последнюю овцу. Они явно заготовили какой-то план. — Как вы себя чувствуете, сенатор? — весело спросил я: даже несостоявшийся сенатор имеет право на снисхождение. — Очень хорошо, Саржент. Я был удивлен, что он помнит мою фамилию. — Это очень серьезный кризис, — сказал Элмер Буш своим хорошо поставленным голосом провинциального трагика. — Это недоразумение, — хрипло выдавил Ледбеттер. — Мы надеемся, сегодня вечером в моей программе общественность узнает всю правду, — твердо заявил Элмер Буш. — Сэр, я тоже надеюсь, что вам удастся защитить свои права. — Спасибо, мой мальчик, — пробасил Ледбеттер. Тут по холлу разнеслось: — А вот и он! К нам ринулись репортеры и фотографы; их очки сверкали, лица раскраснелись от мороза и удовольствия, что удалось загнать в угол падающую звезду. — Все это, — заявил Джонсон Ледбеттер, — трагическая ошибка. 2 Было это трагической ошибкой или нет, но в те дни тема эта стала главным предметом разговоров в Вашингтоне, да, если верить газетам, и во всех прочих местах тоже. Коррупция, рядящаяся в сенаторскую тогу, перестает быть грязной и становится трагической, как точно сказал мистер Ледбеттер. Покинув «Мэйфлауер», я направился к миссис Голдмаунтин, рассчитывая, что та должна быть дома. Она оказалась источником изумительной информации, так как провела большую часть своих пятидесяти лет, карабкаясь по социальной лестнице. В результате не было в Вашингтоне такого угла, куда бы она не сунула свой нос. Кроме того, она стала для меня источником дохода, если учесть дела фирмы собачьего корма «Хей-Хо». Меня провели в желтую гостиную, где хозяйка оживленно беседовала с вице-президентом фирмы — тем самым, с которым я говорил накануне. Когда я вошел, она как раз говорила: — У Гермионы диапазон в четыре октавы, из которых три не используются. — Но это же великолепно! — вскричал вице-президент, внешне напоминавший чау-чау. — Мистер Саржент, я так рада, что вы приехали! Уверена, у вас горели уши. — Пит знает, как его ценят в нашей фирме, — сказал «чау-чау» и подался вперед, протягивая для рукопожатия мясистую лапу. Я поспешил тряхнуть ее и отпустил. Потом на миг склонился к ручке миссис Голдмаунтин, как, по моим предположениям, делают дипломаты. — По многим признакам, — заявил «чау-чау», — это должно стать настоящей сенсацией! Вы представляете? — За что мне платят деньги? — скромно потупился я, прикидывая, стоит ли запросить процент с навара от концертов Гермионы. Я размышлял, не будет ли этот гонорар чрезмерным, когда миссис Голдмаунтин отвлекла меня от алчных размышлений. — Я в принципе против эксплуатации, хотя прекрасно понимаю, что не могу позволить моей девочке упустить такую прекрасную возможность и быть такой жестокой, чтобы держать ее талант под спудом. Я воздержался от комментариев, полагая, что именно там ему и место. — Вы абсолютно правы, — восторгался вице-президент, на которого неизгладимое впечатление произвели резиденция миссис Голдмаунтин, ее с таким трудом завоеванное социальное положение и прекрасные отношения с прессой, хотя весь этот блеск и не означал гор золота.[4] Я чувствовал, что нужно бы его предупредить, по в моих интересах было затянуть этот фарс как можно дольше. — Вы уже переговорили об аренде зала мэрии? Он кивнул. — Все подготовлено. Я уже начинаю работать с прессой. — Я мог бы этим заняться, — поспешил вмешаться я. — В конце концов, это моя работа. — Не беспокойтесь, и у вас работы хватит. Фирма будет всячески раскручивать это мероприятие. Мы закупили даже время на радиостанциях. Мне слышался звон денег, убаюкивающий, как пение сирен; но прежде чем я успел им насладиться, раздалось пение отнюдь не сирен, а Гермионы. Ее принесли в большую гостиную по соседству, и аккомпаниатор сел за рояль. Протяжный вой заставил мою кровь заледенеть; еще сильнее пугало то, что, несмотря на явно собачий голос, Гермиона обладала абсолютным слухом. Миссис Голдмаунтин мечтательно смотрела на открытую дверь, из-за которой доносился вой пуделя. — Она репетирует каждый день, хотя и не подолгу. Я не хочу, чтобы она сорвала голос. — Возможно, следует его застраховать, — забеспокоился поставщик собачьей пищи, — не хотелось бы, чтобы что-нибудь случилось. Компания Ллойда рада будет оказать нам услугу. — Если хотите… Хотя я уверена, что ничего не случится, она постоянно под пристальным наблюдением. Гермиона провыла арию из оперы «Лакме». Хотя мои нервы оказались изодраны в клочья, а уши гудели, как старые барабаны, я громко аплодировал вместе с официальным представителем фирмы «Хей-Хо». Миссис Голдмаунтин только улыбнулась. Потом, когда были оговорены оставшиеся проблемы, мы с миссис Голдмаунтин остались одни, вице-президент отправился в Нью-Йорк, чтобы дать объявления в прессу, а Гермиона вернулась к банке жирной печенки, которую обычно получала после пения. Мне понадобилось некоторое время, чтобы разговор с Гермионы перевести на семейство Роудсов, а точнее, на Ледбеттера, который занимал сейчас мысли хозяйки. — Джонсон звонил мне сегодня утром… Вы же знаете, что мы очень близки… Он был в ужасном состоянии. — Да, знаю, я видел его сегодня в отеле «Мэйфлауер». Вместе с Элмером Бушем. — По крайней мере, Элмер, несмотря ни на что, остается с ним; а Джонсону сейчас очень нужны друзья. Я согласился, что это весьма возможно. — Утром я звонила вице-президенту, чтобы сказать: я уверена, что Джонсон ничего противозаконного не делал. — И что ответил вице-президент? — Он был на заседании. Я не смогла связаться с ним, но секретарь сказала, что передаст мои слова. — Пока, судя по публикациям, он виновен не меньше двоих других. — Сомневаюсь, но должна признаться, что никогда не читаю газет… По крайней мере, политические рубрики. Там вечно лгут о моих близких друзьях и вообще никогда не знают, что происходит, пока все не кончится, — улыбка сфинкса означала, что уж она-то знает все; смешно, но так могло и быть на самом деле. — Во всяком случае, он вряд ли усидит. — А я уверена, что все уладится, — возразила она. — Вы же знаете, как он им нужен. Пришлось промолчать. — Я во всем виню того ужасного коротышку — секретаря, который покончил с собой. Уверена, он сделал это нарочно… так подтасовал документы, чтобы впутать Джонсона. Омерзительный тип, я всегда так считала! Он безжалостно убил Ли, а потом сознательно впутал бедного Джонсона. Для меня это было новостью. — А вы его знали? — Кого? Секретаря? Мельком; но в тех немногих случаях, когда я с ним встречалась, он мне совсем не нравился. И Джонсон пострадал из-за него. Он мне клянется, что это был заговор, и я ему верю. Они поссорились в ту ночь, когда тот умер.