Листок вот интересный, в большую, «детскую» клеточку, сначала смятый, потом бережно расправленный. На обороте – рисунок цветными карандашами: домик с кривыми стенами, окруженный монструозными цветками, маленькая корова и три фигурки, побольше, поменьше и совсем крошечная. Венчала шедевр надпись: «З ДНИЕМ РОЖДЕНЯ ПАПА 13 июнь». На полу – густой слой окурков, в том числе от дамских сигарет. Помады на фильтре нет, но у «Парламента» гильзы изгрызены и смяты, у «Вог» – нет. Тут же, на коврике, валялся смартфон, брошенный безо всякого почтения. Хороший агрегат. О возможности изобретения такого долгое время твердили футуристы. Гуров немедленно и без труда нарушил тайну переписки и переговоров, введя четыре цифры – 1306, – хозяин смарта не затруднил себя придумыванием пина. Список входящих был пуст, явно стерт, как и контакты, зато со вчерашнего вечера кто-то под именем Алташа упорно названивал, под сотню неотвеченных вызовов. Гуров вздохнул, вернул все, что брал, в исходное положение и, не снимая перчаток, отправился на берег. …Полыхала над морем алая заря, легкий бриз ласкал лицо, упоительно пахло солью и хвоей, и безмятежно колыхался на волнах нарушитель гуровского спокойствия, поджидал его там, куда вынесли волны. Чей-то папа, чей-то муж, вчерашний именинник теперь лежал, будто мешок на воде, тыкаясь в острые камни. От головы – точнее, от того, что осталось, – расходились веером красные разводы. Нагретые жарким солнцем, лениво катились, облизывая ноги, ласковые валы, вечные, как Киселюха и зло в этом мире. – Ну здравствуй, Рустам Арутюнов, – сказал полковник, – угораздило же тебя свалиться на мою голову. Он набрал «112». Глава 3. Отец Федор «К регионам мы все-таки относимся предвзято», – вынес вердикт Гуров, попивая кофе на веранде гостевого домика. Отпуск продолжался в не менее приятном месте, куда его пристроили дружелюбные аборигены. За считаные минуты после звонка на Киселюху нагрянул отряд выбритых, корректных, вежливых людей в белых рубашках и масках. Аккуратно, быстро и не без почтения извлекли труп из воды, упаковали в пластиковый пакет и отнесли в машину. Кинолог, не говорящий по-русски, деловито пробежался со смышленой собакой по бору, после чего та остановилась и вывалила язык: что тут искать-то, после ливня? Однако из чувства долга прошлась по руслу, взобралась на скалу, гавкнула и уселась. – Нет! – широко улыбаясь, пояснил кинолог и отправился за овчаркой обратно. В целом все происходило быстро, четко и профессионально – не придраться. Единственное, что царапнуло: деловитое отношение, как будто именно этого события все единодушно ждали. Как будто дело бытовое и каждый день тут у них важняки из Москвы, принимая морские ванны, натыкаются на трупы таких же москвичей. Все выглядело так, как будто мужики радуются подарку под Новый год или на Рамадан. Начальник местного отделения был неприветлив, зато следак – само обаяние: – Вы только, Лев Иванович, никуда не уезжайте. Мы вас чуть позже опросим – и тогда уж, ладно? Вы отдыхайте пока. А на шефа не обижайтесь, не любит он «варягов», особенно из столицы. Потом Гурову помогли собрать палатку, закинуть на «Дастер» лодку и препроводили в гостевой дом, стоявший неподалеку в ущелье, дико извиняясь, что ближе к морю не получилось. Гуров, осмотревшись, согласился никуда не уезжать, но теперь несколько сожалел, что не уточнил, что значит «чуть позже». Потому что с тех пор прошло… а сколько прошло-то? День, два, три? Время в этом ущелье как будто остановилось. Полковник просыпался, выпивал, ел, сидел, любуясь природой, ложился спать. Дом был чистый, свежий, побеленный, уютный, под окнами катила валы, бурлила серьезная река, которая все никак не успокаивалась после шторма, до поселка надо было добираться по качающемуся мосту. – На машине тоже можно, – пояснил следак, – когда вода спадет, прямо по камушкам. – Понятно, – сказал Лев Иванович и попросил сдать книгу в библиотеку. Следак охотно согласился. Холодильник и бар были забиты продуктами и напитками. Имели место молоко, сыр, масса зелени, копченая рыба и батарея местных напитков. Можно было поклясться, что из посторонних тут никто не появлялся, но все всегда было свежим. И вновь, презрев благие намерения, Гуров налил до краев ароматного вина, нарезал сыру, свернул голову копченой рыбе и позвонил жене. – Послушайте, полковник, вы в курсе, который час? – спросила Мария с ходу. – Не знаю, – честно ответил Лев, – но я тебя люблю. И ужасно по тебе соскучился. – Так и быть, – смягчилась супруга, – надеюсь, вы разговариваете со мной стоя? – Да, – сказал он и встал. – Вольно. Чем вы занимаетесь? Гуров доложил: – Пью шмурдяк, закусываю сулугуни и рыбой, погибшей от любопытства. Пауза. – Ты пьян, что ли? – наконец подала голос жена. – Сейчас специально на веслах пойду в Россию, чтобы отхлестать тебя по щекам. – Не надо. Я просто огорчился и устал. – От чего? – От всего. Хочу, чтобы ты была рядом. Я соскучился. Я был в прекрасном месте, а тебя не было. И я уверен, что поэтому все так быстро испоганилось и опошлилось. Он вкратце, не вдаваясь в подробности, пересказал, что произошло. – Бедняга, – помолчав, сказала Мария. – Кто? – Арутюнов. Ну, и ты. Ты же сейчас грызешь ногти и считаешь себя виноватым? – Кто знает. Наверное, нет, но может, и да. Возможно, если бы я его нашел… – Он бы прыгнул гораздо раньше, – перебила Гурова жена. – Или пришлось бы отбирать у него кривой кинжал и бить морду. Не забивай себе голову, курортник несчастный. Доедай сулугуни и ложись спать. – Я тебя люблю. – И я себя, – привычно пошутила Мария. – Конечно, я тебя очень люблю. Пока! И дала отбой. Гуров впервые остро ощутил, как ему не хватает жены, ее хладнокровия, спокойствия, аромата. Неожиданно он понял, что эта хрупкая женщина – его, полковника, важняка и опера, основа и стена. Пока она была рядом, он этого не замечал, уж больно она красивая, праздничная, точь-в-точь бабочка, большой, праздничный букет. Теперь становилось совершенно понятно, что у этой нежной, воздушной, эфемерной красоты такой стальной стержень, такое понимание людей и такая интуиция, которые ни ему, ни много кому и не снились. Он уже практически впал в отчаяние от сознания своей неполноценности, как в дверь постучали. Гуров широко распахнул ее и провозгласил: – Пр-р-р-рошу. И осекся. Поскольку на пороге, зыркая острыми глазами из морщин, стоял давешний пенсионер в папахе, тот самый, что указал дорогу на проклятую скалу. А за ним, несколько тушуясь, маячил еще один пенсионер, бородатый, в подряснике и с рюкзаком за плечами. И с крестом. – Чем обязан? – осведомился Гуров. Поп вышел вперед и представился приятным, глуховатым голосом: – Протоиерей Федор, фамилия моя Тугуз. Можно – батюшка, хотите – отец Федор, или Федор Андреевич, как вам удобно. Гуров пожал протянутую руку, сухую и горячую, затем обратился к восточному человеку: – Ну, а с вами мы вроде как знакомы, пусть и шапочно. Пенсионер в папахе представился: – Якуб Янович. Если угодно, то дядя Якуб. – А если неугодно? – Ты все равно по-настоящему не выговоришь. Позволишь войти? Гуров посторонился, пропуская визитеров, отправился ставить чайник. Предлагать такой публике вино показалось неуместным. Старики устроились за столом. Отец Федор – сутуловатый, плотный, с отчетливым пузом, с нависающим носом и черными с проседью кудрями, забранными в хвост, – и дядька Якуб – сухой, широкоплечий, седой, с острым взглядом, злыми узкими губами – были до смеха похожи. Двигались одинаково, как будто скользя и озираясь, улыбались, не показывая зубов, и даже сели оба старикана, не сговариваясь, лицом к двери и так, чтобы видеть окна и двери. – Я сразу к делу, – начал отец Федор. – Дядя Якуб сказал, что вы главный свидетель гибели Рустама Арутюнова. Правильно? – Правильно, – не стал отпираться Гуров. – Хорошо, – сказал дядя Якуб. – Вот ты, свидетель, говорят, большой сыщик в Москве. Так? Гуров пожал плечами: – Ну, если говорят… – А раз ты сыщик, стало быть, знаешь, кто главный подозреваемый по этому делу? – Нет, не знаю. Я вообще не в курсе, что есть дело и подозреваемый. Что, неужели я? Отец Федор хмыкнул: – Что вы, Лев Иванович! Подозреваемый у них был еще до вашего приезда, и статью подобрали – сто пятая. – То есть как «был еще»? – удивился полковник.