– И здесь родился Эдгар. – Лицо Элайзы просияло. – И вы стали экономкой. – Не сразу. Сначала я была простой служанкой, но я усердно трудилась, училась, чему могла. Брайди кивнула. Элайза была вдова, мать и экономка, и при этом молода. Брайди видела, что за приветливой наружностью Элайзы кроются печаль и твердость духа – свидетельство того, что ей случалось терпеть куда более страшные вещи, чем презрительные насмешки прислуги. – И все сложилось как нельзя лучше, Бриджет. – Элайза стиснула ее руку. – Завтра ты познакомишься с моим малышом Эдгаром, и мы покажем тебе дом. Здесь чудесно, есть сады и конюшня, река рядом. Чуть ли не Виндзорский замок видно! – И королеву можно увидеть? – Можно, – рассмеялась Элайза. – Когда она ест мороженое, прогуливаясь по зубчатым стенам с маленькими принцами и принцессами. – Экономка тепло улыбнулась Брайди. – Ты не так далеко от Лондона, хотя здесь все по-другому, да? – Слишком тихо, – серьезно заметила Брайди. Элайза снова рассмеялась и затем, поскольку у нее еще были дела по дому, покинула Брайди, дав ей детскую книжку, которая принадлежала покойной мисс Лидии. Стемнело, и одна из глупых гусынь принесла свечи. Через какое-то время, когда стало еще темнее, в детскую пришла вторая глупая гусыня – Скверная Доркас. Она переодела Брайди в другой наряд и уложила ее спать. Потом в детскую заглянула Элайза. Экономка поцеловала Брайди, пожелала ей спокойной ночи и сказала, что она, со своими рыжими волосами и кожей молочной белизны, ни дать ни взять настоящая ирландская принцесса. И задула свечи, зная, что Брайди не боится темноты. Разумеется, темнота Брайди не пугала. Но она боялась Гидеона, ибо не хотела умереть, как Лидия. Брайди лежала в постели с открытыми глазами, взглядом водя по квадратам на потолке, которые отбрасывало освещенное луной окно. Она не плакала. В конце концов, разве это не лучше того, к чему она была привычна? В другом мире, в Лондоне, ее старый папаша Ган сейчас наверняка баловал себя пинтой пива. Останься она там, теперь сидела бы под столом с трактирной кошкой, или тащилась бы по дороге в табачную лавку, или дралась бы с местными мальчишками. Когда пришло бы время ложиться спать, они поднялись бы в свою комнату над лавкой судовых товаров, где Ган вытащил бы два соломенных тюфяка: один для себя, второй – для нее. Потом Ган как следует откашлялся бы, сплюнул и лег бы, дымя трубкой. А Брайди стала бы молиться на ночь: – Благослови, Господи, Гана, меня и трактирную кошку. – Даруй, Господи, вечный покой маме, папе, Джеймсу, Джону, Терезе, Маргарет, Эллен и малышу Оуэну. – Накажи, Господи, пинком под зад гнусного мерзавца Пэдди Фаддена и пошли ему и его банде смерть, медленную и ужасную. – Прошу тебя, Господи, прибей к берегу еще несколько мертвецов, чтобы Ган мог заработать денег. И пусть они будут не очень разложившиеся, с головой, двумя руками и ногами, такие, что подойдут врачам. Но только если они уже умерли, а специально не убивай никого, если только Ты не хочешь, чтобы это были Пэдди Фадден и его банда. Тогда одним выстрелом были бы убиты сразу два зайца, и за это, Господи, сущий на небесах, я была бы премного Тебе благодарна. Потом Брайди устроилась бы на соломенном тюфяке и лежала бы, прислушиваясь к дыханию Гана, к его приливам и отливам, клокоту и хрюканью, скрежету и сухому кашлю. Сегодня, в большом доме, Брайди помолилась, как всегда, попросив Господа еще за Элайзу, Эдгара и покойную Лидию. Она могла бы попросить и за доктора Имса, если бы знала его лучше, а также за миссис Имс, если она добрая леди. Но за Гидеона и Скверную Доркас Брайди молиться ни за что не стала бы, разве что попросила бы Господа немного их покарать. Она прислушивалась к незнакомым звукам Олбери-Холла, раздававшимся в самом доме и извне. Где-то рядом охотились совы, в деревьях шелестел ветер, скрипели половицы. Где-то в доме закрылась одна дверь, потом другая, и затем наступила гробовая тишина. Брайди повернулась на кровати, насколько это было возможно, ибо Элайза слишком туго укутала ее – не пошевелиться. Она утопала в постели, состоявшей из нескольких слоев простыней, пуховых одеял и стеганых покрывал, горы подушек и валиков. Возможно, Элайза догадывалась, что Брайди захочет сбежать. Возможно, Брайди и сбежала бы в ту первую ночь, если бы сумела выбраться из постели. И если бы знала, где искать свои старые башмаки, ведь в бархатных туфельках покойной мисс Лидии далеко не уйдешь: они совершенно не пригодны для долгого пешего путешествия. Ну и еще ее удерживала Уинтерова Русалка, а также другие чудеса, которые мог показать ей доктор Имс: диковинки, которые она одновременно хотела и не хотела видеть. Брайди смежила веки, пытаясь игнорировать сильный душистый запах, поднимавшийся от постели, – мыла и отглаженного белья, чистой шерсти и просушенных на солнце пуховых перин. Брайди сомневалась, что когда-нибудь сможет привыкнуть ко всему этому. * * * Доктора Имса Брайди видела несколько раз до того, как он купил ее за гинею. Встречала в пабе «Военная фортуна». Доктор Имс был хирургом, работал в больнице Св. Варфоломея. Он становился известным врачом, пользовался популярностью среди студентов. Человек он был спокойный, уравновешенный, не позер. И ее папаша был хорошо с ним знаком. Ган был дока в своем ремесле и оставался верен ему, хотя деятельность лондонских «беркеров» [19] – Бишопа, Уильямса и Мэя (не вздумайте произносить их имена в стенах «Военной фортуны», а лучше вообще не вспоминайте о них!) – почти угробила весь бизнес. Их призраки поблекли, выдохлись, как несвежее пиво. Давно ли их повесили? Десятки лет назад – ужас! Констебль до сих пор наведывался в паб, но скорее так, для порядка. С принятием Анатомического акта [20] анатомические театры стали лучше снабжаться трупами: туда на совершенно законных основаниях поставляли тела умерших бедняков, не имевших родственников, заключенных и обитателей работных домов (хотя, конечно, количество трупов казненных существенно снизилось [21]). Теперь реже возникала нужда брать в оборот приезжих, не имевших в Лондоне ни знакомых, ни друзей. С принятием Анатомического акта «воскрешатели» [22] фактически остались не у дел, если только не появлялся заказ на труп с какими-то конкретными характеристиками. Хирурги, хоть они это и отрицали, по-прежнему пользовались услугами гробокопателей, которые успешно преодолевали даже такие препятствия, как мортсейфы [23], установленные на могилах родственниками усопших, и недельные дежурства на кладбищах у новых мест захоронений. Доктор Джон Имс Гану нравился, потому что тот никогда не торговался. Взглянув на труп, он либо сразу платил запрошенную цену, либо надевал шляпу и шел прочь. Если покупал труп, то непременно пожимал Гану руку, называя его мистером Мерфи. Чаще доктор Имс посылал за трупами своих ассистентов, но иногда приходил и сам. Рискуя надышаться смрадом реки Флит, он предпринимал небольшую пешую прогулку от больницы до паба, приподнимал шляпу перед «Золотым мальчиком» [24], что стоял в нише над входом в пивную, где он затем в одном из укромных уголков заключал сделку со своим агентом. В тот день, о котором идет речь (когда доктор Имс приобрел еще и девочку в придачу), труп на продажу, как всегда, положили в подвале. У него были лоснящаяся смуглая кожа, большой живот и всего один ботинок. Ган сказал, что это испанец, и Брайди слово понравилось. Испанец, испанец, испанец, шептала она себе под нос, пока ходила вокруг стола, внимательно осматривая мертвеца со всех сторон. Потом они сняли с него всю одежду, которую Брайди предстояло выстирать и повесить сушиться во дворе, а после выгладить, сложить, свернуть в аккуратный узел, отнести на Монмаут-стрит и продать по выгодной цене – все это входило в ее обязанности. Ган обтер труп тряпкой и накрыл его принадлежности старой газетой. Затем, насвистывая, взял свой гребень. Он готов был пойти на что угодно, лишь бы привести труп в товарный вид. Хозяин пивной, просунув в дверь голову, спросил, не намерен ли он побрить мертвеца. Мертвеца заметили, когда он плыл вниз по реке. Выловить его не составило труда, да к тому же он оказался свеженьким. Ган с Брайди подтянули его к борту лодки, привязали к ней веревкой, вместе с трупом подгребли к берегу и выволокли его из воды. Ган, как всегда, прибыл первым. Едва сгорбленная фигура испанца показалась на поверхности воды. Худой и долговязый, Ган был похож на кашляющую палку с глазами, носом и ушами. Если кто где умирал, Ган узнавал об этом немедленно. Если кто-то сваливался в реку в районе Челси, Ган мог услышать это и в Воксхолле. Если некий одинокий человек падал замертво на Холиуэлл-стрит (возможно, при падении ударившись головой о землю), Ган мог услышать это аж на Чансери-лейн. Слышал он это своими ушами, огромными, как тарелки. А глаза? Глаза у него были такие, что свежевыкопанную могилу он способен был узреть за сто шагов, а ослабевшего человека – за пятьдесят. Если Ган Мерфи следовал за вами до дома, значит, вы были обречены. А нос? Один раз нюхнув труп, Ган определял его давность и причину смерти несчастного. Обычно он наклонялся к мертвецу и делал глубокий вдох. Он прекрасно знал устройство человеческого организма, ему не нужно было ничего вскрывать и разбирать на части. Опыт позволял. – Этот, – Ган медленно вдохнул, – скончался меньше суток назад, упал в реку, спьяну. – Ган нажал на живот мертвеца, резко и сильно, и тот издал тихий «пук», выпуская газы. – Перед смертью он знатно выпил. Хороший был мужик. Брайди подумала, что у трупа стыдливый вид. Она пригладила ему брови и потрепала его по руке. Ган сунул в рот курительную трубку, в щель на месте отсутствующего зуба, раскурил ее и, пуская дым, почти не шевеля губами, распорядился: – Не надо. Иди на улицу, девочка. Высматривай доктора. А сам сел, вытянул свои длинные ноги и, тужась, постарался как следует откашляться. Всем было известно, что Ган удрал из Дублина после того, как его задержали у тюрьмы Килмэнхем с полным карманом человеческих зубов. Однако немногие знали, что Ган был джентльменом, ученым и знаменитым хирургом, пока не запил и не спустил свое наследство за игорным столом. Все это могло быть правдой и неправдой. Сам Ган о себе ничего не рассказывал, предпочитал, чтобы его прошлое было окутано ореолом тайны. Но у Брайди имелись свои подозрения. Во-первых, Ган так красиво играл на пианино, что любого мог заставить прослезиться. Во-вторых, он мог потратить месячный заработок на бутылку лучшего вина, что можно найти в Лондоне, и затем медленно смаковать его, сидя в башмаках, снятых с мертвого бродяги. В тот день, когда Джон Имс купил Брайди Дивайн за гинею, она сидела перед пабом, бросая камешки в сточную канаву. Она слышала, что в пивной разразилась драка, которая назревала, как позже сказал хозяин паба, уже несколько дней: два парня столкнулись лбами – из-за девушки, из-за долга, из-за неуважительного отношения и уничижительных намеков. Обмен оскорблениями, ударами. Кто-то кого-то толкнул, пихнул, сверкнул нож, и все было кончено. До Брайди донеслись крики, улюлюканье, затем наступила тишина. Тишина ее насторожила. Тишина всегда предвещала беду. Она бросилась в паб и увидела, как один из драчунов с недоуменным выражением лица сползает по стене. Второй таращился на нож в своей руке, потом перевел взгляд на упавшего противника, снова посмотрел на нож. Словно пытался разрешить головоломку, пытался понять, какая тут взаимосвязь. Брайди крикнула, чтобы дали тряпок и спиртного. Кто-то послал в подвал за Ганом, хотя все прекрасно знали, что Ган с места не сдвинется, если он курит и кашляет. Девочка опустилась на колени рядом с раненым. Рана была смертельной, и несчастный, Брайди видела по его глазам, понимал, что умирает. – Лежи смирно, парень, лежи смирно, – велела она. Раненый закатил глаза, сверкая белками, словно загнанный зверь. Он и фыркал, как загнанный зверь. – Лежи смирно, – повторила Брайди. – Слышишь? Раненый кивнул. Обеими руками она зажимала рану на его груди, будто не давая ему развалиться на части. Но кровотечение остановить не удавалось, и вскоре Брайди была в его крови с ног до головы. Потом, одной рукой поддерживая его за подбородок, другой она стала лить виски ему в рот. У него стучали зубы, он давился и захлебывался, глотая виски вместе с собственной кровью. Сложив губы, будто птенец, вытянувший клюв, он взглядом снова стал искать стакан, пока изо рта его пеной не пошла кровь. Наконец он испустил последний вздох и завалился на бок, суча ногами. Брайди держала его голову, чтобы он не размозжил ее о плиты. – Ну все, будет, будет, – приговаривала она. Когда он затих, она поднялась с пола, вытерла бутылку о юбку и поставила ее на барную стойку.