– Да, обсуждали выставки. – Наверное, у вас было много общего? Вы ведь тоже писали книги. – А вы со всеми адвокатами дружите? Смородина улыбнулся. – Можете рассказать про последнюю книгу, над которой Ольга работала? Он ощутил, как Таня сжалась. По ее телу он мог читать если не мысли, то чувства. Если у нее была бы возможность, она бы стукнула его этой щеткой. Наконец она придумала ответ. – Мы обсуждали книги, только когда были вдвоем… Нет, она не любила говорить о планах. Боялась сглазить. – А вы не участвовали в процессе создания ее коллекции живописи? В качестве консультанта? – Нет. – То есть вы просто дружили. Получали удовольствие от интеллектуального общения. На лице у Тани появилось недоброе выражение. Смородина отметил, что у нее тонкие губы. В отличие от Вениамина, Татьяна не улыбалась совершенно. Бледная, с волосами, собранными в пучок, она была похожа на уставшую от жизни матрешку. – Она делала вам подарки? – спросил он. – Она была щедрой. – За последние два года вы не участвовали в покупке каких-либо художественных ценностей? Примерно на пятьсот тысяч долларов, может, чуть больше? – Нет. К сожалению. – Я еще хотел спросить про фреску. – Господи! – Таня закатила глаза. – Это знаменитые современные художники. Если вас смущает сюжет, в историю искусства вам лучше нос не совать – не понравится. Было ощущение, что Смородина в абсолютно пустом трамвае прижался к ней и прицельно наступил на больную мозоль. Больше ничего добиться не удалось. Таня огрызалась и только что не лаяла на него. Снова спальня Смородина, конечно, испытывал объяснимый трепет перед Ольгой. Уже взрослой женщиной она окончила факультет истории искусств МГУ. И вот уже много лет люди читают ее книги о живописи. Она была успешна во всем, за что ни бралась. Интеллектуал. Красавица. Еще учась в школе, Ольга начала сниматься в кино. Интернет, пересказывая журнальные статьи того времени, сообщал, что режиссер увидел ее на улице и тотчас выделил среди других девочек. И, хотя картины с ее участием не вошли в золотой фонд мирового кинематографа, их посмотрел весь Советский Союз. Даже в 2010-м ее помнили многие ровесники. Она же не захотела сниматься дальше: режиссера сочла занудой, а оператора остолопом, который снял так, что на монтаже вырезали лучшие кадры с ней. Все это было так скучно. Если Ольга что-либо покупала или в чем-либо участвовала – это автоматически объявлялось самым лучшим. Разумеется, ей многие завидовали. Тот же режиссер однажды сказал, что человечество должно быть ей благодарно. Вторую часть фразы «за то, что она не увлеклась хирургией», конечно, никто не говорил. В доме было много ее фотографий. Смородина узнал почерк Влада Локтева, на том снимке Ольге, наверное, было около сорока. До этого возраста было много снимков. А после? Она отказывалась от интервью, мотивируя это тем, что насытилась поверхностным вниманием еще в юности и все, что нужно, написано в ее книгах. Смородине удалось найти только несколько снимков в светской хронике. В 59 лет она выглядела бесподобно. Ее спальня произвела на него сильное впечатление. Это была очень большая комната. По всей видимости, Ольга не нуждалась в уюте, камерности. При входе сразу располагалась кровать, окруженная старыми портретами. В основном это были антикварные картины в позолоченных рамах, но парочка была явно ХХ века. Что-то выдавало в них простоту, «незализанность» языка живописи. И, конечно, рамы были другие. Все это висело довольно-таки кучно, в живописном беспорядке, и в этом был стиль. Портрет «Пушкина» был самым большим по размеру. Он висел строго напротив кровати. Мода существует для того, чтобы унифицировать людей для окружающих и выделять их из толпы в их собственных глазах. Бакенбарды, крой платья, шейный платок – все это можно было перенести на любого мужчину, и он тут же стал бы похож на Пушкина. Глаза, впрочем, у субъекта были черные. А у Пушкина, немца в той же степени, что и арапа, глаза были го- лубые. Может быть, этот портрет был нужен ей для романа? Она знала что-то про поэта? Или его потомков? У окна располагался старый тяжелый письменный стол из темного дерева. На самом видном месте стояла большая черно-белая фотография мужчины. Они с Ольгой были похожи как две капли воды, но на его лице те же огромные глаза смотрелись иначе – холодными зеркалами. Вряд ли его можно было назвать красивым. Но вот кто-то хранил его фотографию уже много лет. И его стол, по всей види- мости. Задумчивость Смородины прервал Вениамин. Он появился бесшумно, как ниндзя, и сел напротив. – Это Иосиф Архипович, отец Ольги. – Я понял. – Александр Сергеевич… – Еще один договор о неразглашении? – Приятно иметь дело с понимающим чело- веком. Полуслепыми кротовьими глазами Смородина скользил по строчкам договора. Все они были похожи один на другой. Но доверять Александру было все равно что доверять крокодилу. Или гиппопотаму. В древности в Египте водилось множество гиппопотамов – страшные звери. На этот раз упор был сделан на то, что публично обсуждать личную жизнь Ольги ‒ примерно такое же преступление, как измена родине. Закончив чтение, Платон Степанович поставил свою подпись. – Шеф, наверное, уже сказал вам: за последние два года она сняла наличными девять миллионов долларов. Здесь этих денег нет. Мы все осмотрели, искали хоть что-нибудь. Тайник. Расписки. По-видимому, замешан кто-то очень близкий. Мы вообще собираем данные по мошенническим схемам, в последнее время они эволюционируют очень быстро. Новый айфон еще не вышел, а новый развод от мошенников уже во всех телефонах страны. – Такая сумма будет весить примерно девяносто килограммов. Это много. Филиппинка не поднимет. Может, покупала картины? За кэш? – Для оценки картин мы уже вызвали эксперта. Украшения все давние. Новых крупных приобретений после смерти мужа не было. – Речь вполне может идти о краже или вымогательстве. – Были бы в доме камеры, мы бы уже все знали. Но хозяйка дома была против видеонаблюдения. – Вот это необычно. Ей было что скрывать? – Она жила в восьмидесятых, эпохе своей молодости. Этот дом – машина времени. Она, кажется, вообще была не в курсе, насколько все изменилось. Мы сегодня сталкиваемся со специально внедряемыми к людям горничными, любовницами, психологами. Вроде покорное тело, а на самом деле бывший офицер службы. Вот он где, прогресс. Возможно, и рядом с нею кто-то сидел и деньги отсасывал. А Ольга и не догадывалась. Платону Степановичу стало обидно за прогресс, но виду он не подал. – Вы так хорошо ее понимаете? Бывали здесь раньше? До ее смерти? – Я же вам сказал, что нет. Еще в машине. – А какие именно вопросы по завещанию? – Нет завещания. Смородина поднял бровь. – Удивительная женщина, – на несколько секунд голос Вениамина потерял гладкость, как будто он расслабился и стал живым двадцатипятилетним человеком. – Она не могла не понимать, что это будет проблемой. – Тут он снова взял себя в руки. – Но персоналу она бы ничего не оставила. Ни слугам, ни чужим людям. – Все работники старые. Муж, я так понимаю, только что в попу не светил при приеме на работу. – Почему не светил? Кто не давал светить, таких не брали. Задумавшись, Платон Степанович выдвинул верхний правый ящик письменного стола и обнаружил там пачку журналов со сплетнями о знаменитостях. Фреска Смородина сделал наконец то, о чем давно мечтал. Он лег на большой диван в гостиной так, что оказался прямо под центром фрески. Она была изумительна. Голубые небеса, редкие облака. Перспективное сокращение, возможно, было украдено с одной из барочных итальянских росписей. Плоского потолка не существовало, только уходящее в высоту голубое небо. Был намечен источник света ‒ наверное, в его качестве предполагалось солнце или какая-нибудь звезда. И вот к этому источнику света летели мужчины. Они двигались в вихреобразном движении. Вставленные по бокам младенцы-ангелы, которые прижимались друг к другу и тоже кружились, усиливали сходство с дорогими итальянскими обоями XVII века, которые теперь изучают в университетах. Все были изображены довольно-таки реалистично. Чувствовался вес их тел. Грязные пятки главного персонажа висели прямо над Смородиной, ягодицы выглядели дряблыми. «Оммаж Караваджо, – подумал Смородина. – Тот тоже совал благородной публике в глаза пятки римских бомжей». Они с женой часто ездили во время путешествий на экскурсии. Главный персонаж был ближе всех к источнику света. Остальные стремились к нему, этому главному, прижимая правые руки к волосатым грудям. Их лица были воодушевлены, как на полотнах Налбандяна или на рекламировавших власть фресках барочных церквей. В центре летел Сталин. Художник заботливо передал его небольшой животик. Одним из стремящихся к нему явно был муж Ольги, его прямоугольную голову мастер смело очертил размашистыми маз- ками. Все они были голыми. Цветовое решение было праздничным, немного рокайльным[4]. Вождь взлетал, болтая ногами, и любому зрителю снизу была видна его сизая промежность. Единственным, что отличало эту роспись от агиток Возрождения, было отсутствие толп наблюдателей. По дому Ольги не ходили туристы, и гид не надрывался, рассказывая про благородную цветовую гамму и про то, что хотел сказать художник. Было очень хорошо видно, что он хотел показать. Это болталось прямо в центре. Цвет и композиция были украдены у XVII–XVIII веков, реализм не отличался от советского. Что зашифровывала в этом творении Ольга? Что не бывает современного искусства, а только современные исполнители и модели? Что пропаганда всегда выглядит нелепо, но, пока источник ее света жив, никто не скажет об этом вслух? Смородина видел море смыслов. Его буквально уносило ввысь. Никто не был воодушевлен наготой ближнего, эротические коннотации были исключены. Может, нагота символизирует их чистоту? Доверие высшей силе? Или художник – гуманист и пытается примирить зрителя с несовершенством форм тела реальных хозяев жизни? Именно такие светские и красивые женщины, как Ольга, работают шпионками на самом высоком уровне. Они замечают больше других. Он чувствовал, что ключ где-то рядом, только он должен понять, как смотрела на это она. И ведь никто не обращал на эту огромную фрес- ку внимания. Подмосковье. Сад в лесу. Большой барский дом, под стать дворцу аристократа XIX века. Два этажа помещений организованы вокруг свободного пространства, которое увенчано, украшено, собрано воедино пожившим голым телом давно почившего грузина. Ни у кого, кроме него, не возникает вопроса. Самое обычное дело – Бубосарский и Пиногриджов. Платон Степанович на минуту закрыл глаза и снова открыл. Ольга представлялась ему необыкновенной, смелой женщиной, шедшей на шаг впереди своего времени. Она все понимала, но не все смела сказать. По всей видимости, в браке ее дух истомился, душа иссохла. Она лелеяла грандиозные замыслы. И вот на самом взлете ее жизнь оборвалась. О чем же мог быть роман?