Сутра о Цветке Лотоса Чудесной Дхармы Ему хотелось остаться здесь навсегда. Больше никого не было рядом; все, кого вспомнил Тан, разошлись по своим городам и весям. Однажды, непонятным образом, на столе оказалось письмо из столицы, от Чей Варин. Круглым полудетским почерком она писала, что очень счастлива; что они с мужем вспомнили немало знакомых, а те — своих, и теперь Пном-Пень быстро отстраивается. Но больше радости, чем все родственники и друзья, воссозданные её воображением, даёт Чей новая маленькая жизнь, которую она сейчас носит во чреве… Тан теперь жил один в доме у реки, подаренном небесными покровителями, — в скромном доме из двух комнат и кухоньки, под цинковой крышей. С крыльца открывался вид на заводь, полную розовых лотосов, и на противоположный берег, где за стеной леса вставал священный город. Ещё попросил Тан у богов простой джип с брезентовым верхом, чтобы ездить к дальним храмам. Честное слово, можно было всю свою здешнюю (неведомо, насколько долгую) жизнь провести, общаясь с этим каменным, густо населённым кумирами городом среди джунглей! Едва оседал рассветный туман, бывший начкоммуны садился за руль и спешил на королевскую дорогу. Прямая, словно меч, устланная растрескавшимися плитами, она вела к трём розовым башням Ангкор Вата. Тишь стояла, нарушаемая лишь беседой деревьев, птичьими вскриками да лепетом реки. Бросив машину во дворе храма, Тан поднимался мимо сторожевых, изъеденных временем львов и многоголовых кобр-нагов по ветхим ступеням террасы, входил в нижнюю галерею. Там по стенам сплошной узловатой тканью теснились тысячи фигур, схваченных в миг бурного движения. Их столь усердно гладили когда-то паломники, поколение за поколением, что до сих пор лоснились мышцы воинов и крупы коней, изящные колёса боевых колесниц… Он взбирался выше, на свидание к апсарам[76] второго этажа. В замкнутых уютных покоях выступали навстречу из стен горделивые красавицы, круглогрудые, полногубые; их мягкая отрешённость возбуждала сильнее, чем это смогли бы сделать откровенные сцены любви. Привыкший за последние месяцы мыслить без спешки, Тан пытался понять: случайно ли головные уборы апсар похожи на здешние храмы о трёх или пяти башнях, на сам Ангкор Ват, или здесь скрыта некая символика?… Иногда, если было настроение, Тан ехал дальше, и брюзгливый говорок джипа вторгался в безмолвие лесных дорог… За подмятыми зеленью, тонущими в плетении лиан воротами Ангкор Тхома высился храм Байон, словно взрыв одушевлённого камня. Будь студент-недоучка чуть более сведущим в европейском искусстве, сразу вспомнил бы он больные, неизъяснимо манящие видения сюрреалистов… Не то великанским тортом с шоколадными статуями, не то раскрытым сундуком бродячего кукольника вставал на скрещении каналов Байон, пучок башен с человеческими лицами. Зеркально умноженные лики давно усопшего короля из-под опущенных век с улыбчивым презрением взирали на муравья-смертного. Бывало, Тан добирался и до Неак Пеана, где в бассейне с гниющей дождевой водой, на спине свёрнутой кольцами змеи цвёл лотос, рождая из себя малое подобие горы богов Меру; или доезжал до просторных королевских купален Сра Сранг, а то ещё — бродил вокруг Преах Кхеана, где покрытые каменной оспой гиганты с широкими лицами, присев от натуги, тащили вдоль аллеи брус, обозначавший тело змея… Он чувствовал себя то ли владельцем, то ли хранителем двадцатипятивекового города — и оттого каждый раз с тревогой проверял, не пошло ли дальше разрушение ступеней, стен и статуй, не готова ли рухнуть мощная кладка под напором баньянов, оплетавших здания серыми щупальцами-корнями. Но вот вчера вечером с собственного крыльца что-то странное увидел Тан в привычном силуэте Ангкор Вата. Как всегда в последние месяцы, выйдя пожелать доброй ночи родному храму, — поразился, уловив внезапные перемены. Нет, не дай Господь, не к худшему; не расплылись, оседая, закруглённые навершия, — наоборот: словно за несколько часов пройдя полную реставрацию, чётко, строго рисовались башни на небе!.. Поздно было ехать выяснять, что случилось, — темнело быстро, да и тучи плыли с юга, набухая близким дождём, и посверкивали в них зарницы. Воздух быстро насыщался электричеством. С чувством близких ошеломительных перемен, со звоном в ушах и часто бьющимся сердцем, Тан вернулся в комнату, лёг… Помаявшись в тщетных попытках уснуть, поворочавшись с боку на бок, он зажёг ночник и, как часто бывало, принялся читать «Алмазную Сутру»[77]. Сутра успокаивала неизменно, и сны потом бывали светлые, распахнутые в залитое хрустально-золотым светом пространство, какого нет в материальном мире. Вот Гаутама Будда говорит своему ученику: «Субхути, любой благочестивый последователь, который начинает практику концентрации своего ума в усилии достижения Наивысшей Совершенной Мудрости, должен лелеять только одну мысль, а именно: «Когда я достигну Наивысшей Совершенной Мудрости, я освобожу в вечном мире Нирваны всех чувствующих существ». Это утверждение Тан понимал и принимал, как перечёркивающее любой эгоизм, даже в стремлении к духовному совершенству; это было близко и к учению коммунистов, конечно, без чудовищных извращений и крайностей ереси «красных кхмеров»… Освободиться в одиночку от проклятия телесных воплощений нельзя — надо позаботиться о товарищах!.. Ночью его разбудили удары в дверь, не совпадавшие по ритму с барабанной дробью дождя, падавшего на крышу. Первой мыслью со сна было: обновляется Ангкор, пришли послы от великого короля Джайявармана… Вскочив, Тан закричал: «Сейчас, сейчас!» — и, танцуя на одной ноге, стал натягивать брюки. Снаружи колотили настойчиво, властно; не без трепета он вспомнил о жестоких нравах XII века… Действительность оказалась куда хуже. Сквозь потоки ливня, превращая их в пляску огненных нитей, слепил фарами бронетранспортёр, полный солдат; за ним пыхтели, извергая гарь, еще какие-то высокие машины. На крыльце под навесом стоял мужчина в клеёнчатом плаще с откинутым капюшоном. Тан всмотрелся в его мокрое лицо — и почувствовал, что ему отказывают ноги, а к горлу подступает недавно выпитый чай. Пришедший внешностью был вполне подобен ему, Тан Кхим Таю, лишь более подтянут и суров, с аскетически впалыми щеками. Рука его выразительно шевелилась в кармане. — Бока отлёживаешь?! — крикнул двойник Тана высоким яростным голосом, принятым у «красных кхмеров» для пламенных обличающих речей. — О революционной присяге забыл, перевёртыш?… — Сейчас революция в другом… — попытался было возразить Тан, но его свирепого близнеца просто рвало бешеными словами, будто он долго носил их в себе и мечтал выплеснуть: — Помогаешь мировой реакции?! Видишь, что вокруг тебя творится, и пальцем не шевельнёшь! Классовые враги, угнетатели трудящихся — цари, феодалы, капиталисты — встают из могил, чтобы снова эксплуатировать бедняков, а ты и рад им прислуживать! Сам воскрешаешь тех, кто был справедливо покаран твоей рукой, — предатель, отступник, изменник делу Вождя!.. Вдруг настроение близнеца резко изменилось, он стал презрительно-холоден, выпятил губу: — Ты ещё можешь искупить свою вину. Вождь собирает верных. Поверь, многие будут на нашей стороне. С нами революционеры всех стран и веков… Ты идёшь?! Тан Кхим Тай стоял, не замечая, что ветер обдаёт его брызгами ливня, что холодные струи змеятся по крыльцу, втекая внутрь теплого, уютно освещённого дома. Рычал, сотрясаясь, транспортёр, тряслись яростно-белые круги его зарешёченных фар. О да, нынче они все найдут друг друга, — «вязальщицы Робеспьера», готовые пить кровь из-под гильотины, и «воины джихада» с замотанными лицами, плясавшие свой танец в салонах «Боингов», ритмично пуская пули в стюардесс и матерей с детьми, и бледные лохматые анархисты-безмотивники с бомбами, предназначенными для любой встречной толпы, и смертники, несущие динамит в букете навстречу приговорённому лидеру… рвота праведных революций, паразиты национальной борьбы, грязь на чистом лике Справедливости! Они столь ничтожны, что чувствуют себя полноценными, лишь мучая и убивая других. Они, конечно же, объединятся… Если им позволят. Время в ту дождливую ночь замедлило свой бег возле реки Сиемреап. Молча стоял Тан, склонив голову и смирившись со своей судьбой; как сказано в «Алмазной Сутре», расставался с ложным, себялюбивым ощущением своего «я», — ведь всё, происходившее с ним, было лишь проявлением божественной, безошибочной кармы. А ещё Тан радовался тому, что многое успел, и живут десятки воскрешённых им людей, заново строят свою жизнь; и Чей Варин в далёкой столице спит, обняв мужа, и растет в её чреве новый человек, уже не воссозданный воображением, но всё же обязанный своим приходом в мир ему, Тану… Он сам удивился тому, что так рад счастью своей возлюбленной, зачавшей ребёнка от другого мужчины, — а затем подумал, что это в духе учения Гаутамы, и тихое блаженство затопило его душу. — Ещё улыбается, контрреволюционная сволочь! — бешено закричал двойник и, вскинув руку с пистолетом, несколько раз подряд выстрелил в грудь Тана. …А час спустя произошло то, что до последней секунды осталось непонятным для отряда «красных кхмеров». На дороге среди лесов, ведущей к городу Кампончгтхому, ныне занятому армией Вождя, бронетранспортёр в бурной ливневой тьме едва успел затормозить, осветив перед собой завал срубленных стволов. По слову командира одни бойцы бросились разбирать преграду, другие, соскочив с грузовиков, рассыпались по обочинам. Присев и съёжившись, тщетно сверля глазами мглу, солдаты ворочали стволами китайских автоматов… Но никто не бежал, не полз и не шёл к дороге. Зато в кронах ближних баньянов коротко пропели, одна за другой, тетивы луков, и стали падать автоматчики, бесшумно поражаемые сверху. Стрелы прочно сидели у них в глазу, в горле или между лопатками. Сияние фар делало отряд хорошо видимым, лучники же таились в ночи и в листве. Выстрелы всё же прозвучали: командир, псевдо-Тан и ещё несколько старших, прячась за бронированными бортами, наугад палили в чащу из пистолетов. Тем временем водитель последнего из трёх грузовиков дал задний ход и стал было разворачиваться, чтобы удрать со страшного места; но точно посланная стрела заставила его оторвать руки от руля… Получилось, может быть, лучше, чем ожидали нападавшие. Грузовик без управления, продолжая разворот, углом кузова саданул среднюю машину так, что она, в свою очередь, впечатала радиатор в тыл переднего грузовика. Кто-то, раздавленный между машинами, взвыл кошачьим голосом; с бортов сыпались наземь доселе залегавшие в кузовах «кхмеры». Продолжая слепое движение, задний грузовик нырнул носом в кювет и с громовым лязгом завалился набок. Творилось немыслимое. Тающая кучка «красных кхмеров», паля во мрак и в дождь, металась вокруг своих искалеченных машин, — а стрелы всё летели ниоткуда, тонко посвистывая и разя… Вдруг Тан-второй, не выдержав, махнул вниз из транспортёра и помчался по разбитому асфальту назад, к давно оставленной реке. За ним устремились бойцы. Навстречу им выступили из-за стволов полуголые, бритоголовые, с блестящей мокрой кожей воины. Сомкнулись поперёк полотна. Наставили копья. Двойник на бегу распорол воздух выстрелом — впустую: наконечник копья, откованный в форме древесного листа, посланный недрогнувшей рукою, вбежал ему глубоко под межрёберную кость. «Кхмеры» попятились, — но сзади тоже были эти, ловкие и беспощадные… Иным бойцам, схватив их со спины, кривыми ножами перерезали глотки. Трупы сволокли с дороги, и всех поглотила ненастная ночь. Перед своей гибелью, разрядив все обоймы, командир отряда решил было, что он бредит. Транспортёр закачался, подобно барже на больших волнах, и начал медленно опрокидываться. Молния огненной рекой пронеслась под сплошными тучами. Командир увидел извивавшуюся над ним толстую змею — и тут же сообразил, что это хобот. Гигантский слон с башенкой на спине и железными кольцами, нанизанными на бивни, упираясь передними ногами, толкал тяжёлую машину, пока та не перевернулась. Тогда вожатый поспешил отвести животное обратно на лесную тропу. Отступили и другие воины. Словно гвардейцев короля Джайявармана предупредили, что сейчас вспыхнет и начнёт разливаться горящий бензин. И бензин вспыхнул… X. Кристина Щусь, Алексей Кирьянов и Геннадий Фурсов. Развёртка Киева, Печерский домоград Наш конец будет концом Вселенной. Иозеф Геббельс А был ли мальчик? А может, мальчика-то и не было?… Максим Горький — По-моему, это очень скучный мир, — сказал Балабут, пока мы все втроём провожали взглядами вертолёт. Странная трескучая машина будто по невидимой мостовой выползла из-за правого крыла нашего домограда. Была она похожа на опрокинутый древний ветряк с крестом вертящихся крыльев наверху и летела неуклюже, скованно, ничем не напоминая привычные мне минилёты или авионы. На бортах вертолёта блестели ряды круглых окон. Должно быть, платная экскурсия в XXII век, затеянная каким-нибудь турагентством из Киева 1990-х или 2020-х годов… От Виолы я знал, что Днепр теперь не уступает длиной величайшим рекам мира (нежданно воплотилась фантазия Фармера), и много раз повторены вдоль него киевские горы, и вытянут Тугорканов остров… Трудно осознать, что я сам начал, пустил в рост эту развёртку! Киевляне разных эпох вспоминают, а стало быть, и возвращают к жизни своих родных и близких; те — своих… Растёт, раскидывается не только вдоль Днепра, но и вширь живая сеть городов, сёл и местечек; уже и Десна, и Припять достигают размеров Нила или Конго, и каждое село возле них приобретает чудовищные размеры и невероятный вид: на одной околице дымят какие-нибудь черняховские курени, на другой высятся домограды… Спирально-слоистая Сфера позволяет любой размах; распускает лепестки от Земли-сердцевины давно предсказанная «роза мира»… И отважные хозяева наши, начинатели Общего Дела, даже не думают ставить преграды между землями различных времён. Ведь история таких барьеров не знала, и любое новое поколение было, по сути, промежуточным, — швом, соединявшим прошлое с грядущим… — Это оч-чень скучный мир, — повторил Балабут, туманно глядя вслед вертолёту, плывшему сквозь густой минилётный рой возле кубастой глыбины Центрального домограда. Словно и не лежала между нами и нашим минувшим пропасть в тринадцать веков, — сидели мы на просторном балконе жилблока Щусей, и плети багряного осеннего винограда сбегали из фарфоровых китайских ваз на широких перилах. — Вроде бы всё здесь возможно, — но чувствуешь себя каким-то придавленным, обречённым! Нет, правда, у нас было больше каких-то уголков… щёлочек, что ли… где можно было отсидеться. Почувствовать себя независимым. А тут… делай, что хочешь, заказывай себе любые вещи, шляйся хоть по всей Галактике… но! Сидит вот здесь это «но»… — Он постучал согнутым пальцем себя по виску. — Сфера! Контроль не то, что над мыслями… не знаю… над самыми слабыми побуждениями! И если сочтут нужным, то вмешаются… причём так, что ты будешь уверен, что это ты сам изменил своё мнение, своё решение! Цин юань лян[78], — это не для меня!.. И Генка плеснул себе в бокал белого холодного «ркацители», и выпил залпом, не дожидаясь общего тоста. — Но ведь это же неправда! — воскликнул я, останавливая у рта ложку с фисташковым мороженым. Не ведая того, Генка обидел Виолу. — Никто и никогда против твоей воли… — Нет, ты знаешь, в этом что-то есть! — сказала Крис, и хорошо знакомая мне двойная складочка вдавилась у неё между бровями… Это было уже шестое или седьмое наше свидание; первое, истомив меня жуткими перепадами чувств, случилось почти месяц назад, на исходе сентября, в моём деревянном доме на Тугоркановом острове, вслед за тем, как я долепил завершающие мелочи в облике моих жертв. Формируясь, витая перед глазами, чёртова троица и пугала отчаянно, и манила, и требовала себя воплотить… Наконец, воскрешение состоялось! Белокурая стройная Крис в любимом мною нежно-розовом платье с вышитыми в кругах пионами; облитый чёрным, бледный, пасторски строгий Балабут; пятнистый трясущийся богомол в мандаринском халате и подштанниках, с запахом неопрятной старости, — Щусь-старший: все трое сгустились и зажили, задвигались посреди гостиной. Само собой, в свободное время я то так, то этак воображал себе эту встречу. Молодые, конечно, не признают во мне виновника своих предсмертных кошмаров, — просто порадуются тому, что миновал гнетущий ужас, и самую свою былую смерть сочтут лишь бредовым видением; ко мне же потянутся, как к родному, искать объяснений внезапной, незнакомой обстановке. Но тут вмешается зловредная мумия; заскрипит, закаркает на своем неандертальском языке что-нибудь вроде того, что «эта падла нас замочила». И все окончится диким скандалом, возможно, даже с рукоприкладством. Окончится, теперь уж точно, навсегда: велика Сфера, можно никогда не видеться… Виолу Вахтанговну я не пригласил. В то, что она сама вмешается и смягчит первую реакцию воскрешённых, я не верил, — хозяйка сама в поддавки не играла и, по возможности, не позволяла другим… Что-то во мне протестовало и против заранее принятых защитных мер, вроде энергобарьера, — совесть, а может, брезгливость. Оттого, глядя, как они наливаются плотностью, я просто сидел в своем кожаном кресле, курил сигару и ждал. Пусть события идут естественным путем. Раньше всех обрёл способность воспринимать и мыслить неуемный Степан Денисович. Пошатываясь, глазёнками в кольцах морщин обвёл комнату… Чуткость почти бессонного гада или зверя из болотных чащ, утерянная более поздними поколениями. — Ах ты ж, б…ь! — приветствовал Щусь-старший XXXV-е столетие, впрочем, адресуясь ко мне лично. — Так это ты нас усыпил, что ли, паскуда? А я думал, завалил на хрен… Смотри, и привёз ещё куда-то… Выкуп, что ли, брать будешь? А чем? Бабок-то сейчас нет?… — Натурой, — невольно подыграл я старику — и тут же, не выдержав, захохотал столь громко и, надо полагать, заразительно, что и Крис, и Генка вступили в новый мир с дружным смехом. Спасибо старому богомолу, напряжение было заранее снято… Теперь, во время очередной нашей встречи, пообвыкший в Сфере Фурсов развивал за бокалом свой тезис о том, сколь скучен сей совершенный мир. — Чёрт побери, они ведь сами себя выдумали! Сделали из своей жизни сплошной витакль, заигрались — и поверили, что это они сами такие, а не их роли! Помните у Заратустры? «Бывают ещё и такие, что подобны часам с ежедневным заводом: они исправно выполняют свое «тик-так» и хотят, чтобы это «тик-так» почитали за добродетель»… Да! Тыщу лет внушали себе и друг другу: какие мы, мол, мирные, добрые, терпимые, справедливые… соревновались, — кто глубже загонит в себя матушку-природу. Загнали! Ангелы… Парад мертвецов! И нам вместе с ними жить вечно?! Сесе[79]! Не хочу… — Да другие же они, Гена, послушай, — совсем другие! — пытался я урезонить Балабута. — У них настоящие страсти, богатая, яркая жизнь, — только без жестокости, без насилия друг над другом, без… — «Без» чего-то — это уже значит, не яркая и не настоящая… Ну, ничего! Я этот морг ходячий… и летучий… ещё тряхну хорошенько!.. Тогда, в своём доме на Тугоркановом, обрадовавшись, что воскрешение проходит мирно и даже весело, я не поспешил с исповедью, а вначале открыл троице поразительный факт Общего Дела, собирания из межзвёздной пыли тел и душ всех ушедших. В конце концов, новая диковинная жизнь как бы перечёркивала для возвращенных их давнюю гибель, делала убийство малозначащим эпизодом, а меня — лишь условным злодеем… Дождавшись, когда, пожив в своих комнатах и малость приспособившись к динамике, они станут совсем беспечными, — я накрыл для троих добрый ужин с вином на веранде и, всё же внутренне дрожа, рассказал правду…