— Я спрашиваю, — не менее строго рапортует Сергей. — Мы человека ищем, — наконец вмешиваюсь в разговор и я. — Да? А я думал — подсвечник или книжонку какую… Людей у меня здесь нет. — Но ведь информация-то есть?! — то ли вопросительно, то ли утвердительно, но очень вкрадчиво обозначает наш интерес Серёга. — Ну, опять же, возвращаемся к вопросу — «кто спрашивает?» Продавец скрещивает на груди руки и усаживается в старое плетёное кресло. Кажется, он не чувствует угрозы и остаётся уверен в себе. Он не видит в нас опасности и вполне может послать нас к чёртовой матери, однако не опускается до этого. А может, ему просто интересно? — Мы очень вас просим, — снова заговариваю я, — мы ищем одного человека, — протягиваю ему старую фотокарточку, — это мой отец. Зовут его Александр Скуднов. Он может быть где-то здесь, — однако, почему-то, моя уверенность сама по себе начинает таять, — правда, может и не быть… Но всё же. — Нам сказали — вы всё здесь знаете. Если вдруг вы его увидите или кто-то увидит — пусть скажет, что его сын ищет, — подхватывает Сергей. — Это я, — бью себя в грудь кулаком, — понимаете? — Понимаю, — кивает продавец с совершенно безмятежным видом. — Это всё? — Всё, — отвечает за нас обоих Сергей. — Тогда — «гуд бай», — машет ручкой антикварщик и мы не солоно хлебавши покидаем его закуток. После, мой шеф заглянул ещё в два места, примерно с тем же разговором. Но в эти разы я оставался в коридоре. Мне почему-то стало нехорошо. Может это алкоголь давал о себе знать, а может, я просто понимал, что это другой мир, в котором и я и Сергей — просто пришельцы. Мы не свои и никогда своими не станем. С нами общаются до тех пор, пока мы можем представлять интерес для взаимовыгодного сотрудничества. После — никому не будем не нужны. В принципе, всё так же, как и везде. Просто тут ярче краски и сама жизнь, наверное, тоже. А может, так просто кажется… Может, со временем, и здесь всё потускнеет. Станет таким же пресным, как и в нашем цивилизованном городе. Изгои — такие же люди. Такие же сгнившие изнутри, как и мы все. Просто им не нашлось места в нашем обществе. Оно отрыгнуло их, словно несвежую пищу или слишком дешёвую выпивку, как то, что отравляет организм и ведёт его к смерти. Отрыгнуло, как и моего отца… Последующее наше передвижение по нелегальному рынку не вызывало у меня никаких эмоций. Все его прелести будто бы ускользали от моего внимания. Было лишь потребление — то, чем нас загнали в наши клетки в цивилизованном обществе, заставляя поклоняться новым Богам нового мира — супер- и гипермаркетам. Ведь именно они в двадцать первом веке стали решать кто выше, а кто в самом низу. В чьей корзине окажутся товары из элитных отделов с космическими ценниками — тот на Олимпе. Тот, чей удел вечный экономкласс — о того не стыдно вытирать ноги, по определению. Всех научили поклоняться богатству и стремиться к нему, выбиваясь из последних сил. Не к достатку, а именно к роскоши. Не к необходимому, а чрезмерному. Чувство меры и сдержанности встало один ряд с несостоятельностью и неспособностью желать лучшего. И дело тут не во вкусе. Дело вообще не в нас… Мы только инструмент. Просто домашний скот, который по-прежнему думает, что это не так… Выйдя из дома, в котором располагается оплот торговли, находящийся за гранью законов нового мира, я не захотел сразу ехать в город. Нежилая окраина хоть и вызывает отвращение у тех, кто привык городскому к гулу и суете — мне она нравится. Здесь, кажется, сам воздух наполнен чем-то небывалым. Тем, что отделяет нашу жизнь друг от друга. Жизнь тех, кто зовётся гражданами, платит налоги, гробит свою жизнь на то, чтобы продержаться за свою кормушку как можно дольше, дабы потом пойти и забрать из бронированных, но таких завлекательных прилавков, отведённое ему по закону третьесортное съедобное дерьмо и тех, кто считается угрозой нашего общества, стоящего на грани полного развала. Тех, кто никогда не сможет вернуться в города, разве что, отплатив за своё вероломство исправительными работами, с которых, конечно же, не вернётся уже никогда. И вот мы, двое тридцатилетних мужчин, муниципальных служащих, шеф и я — подчинённый, в глубоких сумерках сидим на старой лавочке с облезшей краской и пытаемся пить из горла ещё не уничтоженную мною до конца бутылку водки, некогда купленную здесь же, в доме за нашей спиной. В руках буханка свежеиспечённого хлеба, перед которой на обратном пути всё же не смогли устоять ни я ни Сергей. Она ещё тёплая и такая мягкая. Мы отхлёбываем из горлышка и немытыми пальцами щипаем хлебный мякиш, отправляя его в рот, вслед за водкой. Наверное, так же, на этой самой лавочке сидели местные мужики, лет, эдак, пятьдесят назад. Точно так же пили, точно так же молчали, каждый о своём. Интересно — о чём молчит Сергей? Наверно его достала эта беготня. Всё-таки он чужой, и мне и моему отцу, человек. Ну, почти чужой… И, тем не менее — он не отрекается, помогает, суетится. А мог бы послать меня с моими проблемами подальше. Интересно, что это? Может чувство долга, а может банальный эгоизм… Ведь, помогая другим, ты, в первую очередь, сам чувствуешь прилив благоденствия и жизненных сил. Тогда — есть ли вообще добро? Или всё, что мы называем этим словом, на самом деле ничто иное, как удовлетворение наших собственных сокрытых желаний? Например, желания быть лучше, чем мы есть на самом деле. А может, мы и становимся лучше? А может нам это только кажется? Каковы ответы на все эти вопросы? Или на них ответов нет? Или они не нужны вовсе? — О чём думаешь? — первым нарушает молчание Сергей. — Не знаю, — вру, но сразу исправляюсь. — Зачем ты мне помогаешь? — Ты уже спрашивал… — И всё-таки? — А кому мне ещё помогать? — Можно — никому, — уныло пожимаю плечами. — А на хер тогда жить? Только для себя? — Так все сейчас живут… — В этом-то и беда. — Да, беда… — соглашаюсь и отправляю в рот кусочек хлебного мякиша. — До того как батя умер, — вдруг, после незначительной паузы, снова начал шеф, — он говорил мне, что надо бы сводить тебя, мол, сынка, на рыбалку, да в лес. Говорил — скоро ничего этого не станет. Говорил — нет большей мрази на земле, чем человек. И пока мразь не убила всё живое на этой планете — надо хотя бы запомнить то, что у нас было и, что мы положили на алтарь своей алчности. Запомнить, чтобы это могло хотя бы сниться… Но он не успел. Зато твой отец успел. Помнишь, как мы всей бандой ходили? — Помню, — усмехаюсь, почему-то оживив в памяти эпизод, связанный с истерикой матери Сергея. — Помню, твоей маме «понравилось». — Да уж, — тоже тихо хохотнул он, — потом неделю чесалась… Так вот, благодаря вам, мне есть чему сниться. Иногда, редко… По большей части, снится дерьмо всякое — либо бред, либо работа, либо ещё какой-то шлак… Но иногда снится тот наш поход. Иногда другие… А вот отец никогда не снится. Мой отец… Зато твой — молодой, весёлый, добрый — снится, бывает. Ты знаешь, а я ведь тебе завидовал… — Не поверишь, я тебе тоже, — отчего-то признаюсь в своей детской ревности. — А я знаю! — неожиданно хихикает Серёга. — И поэтому я завидовал тебе ещё больше. Потому, что ты имел право на сыновью ревность, а я нет… — Да уж… Слушай, — решаю, наконец перевести тему, — а может ещё водки возьмём? Эта, вон, — трясу почти опустевшей бутылью, — уже донышко показывает. — Ну, а почему бы и нет? — с неожиданным энтузиазмом отзывается Серёга. — На работу не проспим? — Не знаю. Ты начальник — ты решай… — в ответ Сергей лишь махнул на меня рукой. Мы допили остатки, отщипнули ещё по кусочку хлебного мякиша и отправились снова в, уже запомнившийся мне почти невидимыми приметами, подъезд. Дверь чуть покосившаяся, справа от неё штукатурка обвалилась в форме Южной Америки, ну и, конечно, незадачливый, на первый взгляд, парень у входа, которому пришлось снова заплатить. Что конкретно Сергей сунул ему в руку я так и не увидел, но тот остался явно доволен. Оказавшись в подъезде, вместо того, чтобы свернуть в первую квартиру, с которой начиналась «кишка» нелегального рынка, мы поднялись на второй этаж, и зашли в широкую стальную дверь, без особых обозначений. Оглядевшись в новом для меня помещении, я с удивлением отметил, что почти все перегородки между комнатами были снесены заподлицо с полом, а потому квартира представляла из себя одну большую студию. Левый дальний угол отгорожен барной стойкой, самой настоящей, как и в обычных барах. За ней сидели всего два человека, чуть поодаль друг от друга, явно пришедшие не вместе. По другую сторону стойки суетился бармен — настоящий бармен, протирающий стаканы и наливающий в них алкоголь, а не просто «друг на час», развеивающий тоску и смурные мысли подвыпивших гостей. Также в помещении имелось восемь продолговатых столов, на глаз — на шесть человек каждый. Занято — ровно половина, остальные пустели. Сергей кивнул на тот, что был через один от нас, давая мне знак занимать место, а сам направился делать заказ. Я уселся, ласково провёл руками по столешнице. Она оказалась вовсе не липкой, как обычно бывало в городских дешёвых тошниловках, через которые за вечер проходит человек по пятьсот. Стол был довольно чистый, простой, но вполне уютный. На то, чтобы изучить всё не отвлекаясь — у меня не так много времени. Мой товарищ возвращается, буквально через пару минут, держа в одной руке семисотграммовую бутыль водки, а в другой две простые стопки без ножек. Мне остаётся только достать из рюкзака остатки буханки и выложить на стол. Только сейчас обращаю внимание на то, что за время нашей посиделки во дворе, мы выпотрошили всю мякоть, оставив лишь панцирь из хрустящей корочки, который, впрочем, должен быть не менее вкусным, нежели внутренности свежеиспечённого «кирпичика». — Погоди, — останавливает меня Сергей, — давай не закусывая. — Чего это? — Того, — многозначительно поднимает он вверх указательный палец, — сейчас настоящая закуска подоспеет… Давай лучше закурим, — предлагает он, доставая пачку сигарет и протягивая мне. Пожав плечами угощаюсь, прошу огня и в ответ получаю пистолет. — Ты, что сдурел? — смотрю я опешившими глазами на ствол. — Ага, — хмыкает Серёга, сгребает со стола оружие и направляет на меня. — Твоя жизнь в моих руках! — злобно хрипит он и вдавливает курок. Из дула радостно выпрыгивает желтый огонёк. — Зажигалка, что ли? — Нет, блин, гаубица! Держи, — протягивает он мне безделицу, — будешь Лизку пугать… Минут через десять и бармен окликивает моего товарища и вскоре на нашем столе появляется тарелка с дымящимся мясом, источающим такой восхитительный аромат, что мне кажется — я сплю и снова попадаю в детство. В последний раз такую ароматную курятину я ел лет в 12. Тогда отец, каким-то неведомым мне образом, узнал о том, что ветконтроль собирается с рейдом на одну из нескольких оставшихся в округе частных ферм и опередил их. Он успел предупредить фермера и скупить у него с десяток бройлеров, которых тот забил специально для него. А уже на следующий день к владельцу небольшого хозяйства нагрянули из ветконтроля, конфисковали всю живность, которую бедолага не сумел продать, и оштрафовали его за незаконное птицеводство. В тот год был принят новый закон о лицензировании. Лицензии, как водится, могли себе позволить только самые крупные производители. А потому все те, кто пытался работать на себя — стали вне закона, впрочем, как и все предприниматели, не вписывающиеся в систему глобального производства и торговли. В мире моей юности, зарабатывать, чтобы жить не только от зарплаты до зарплаты, могли только уже богатые люди. Начать новый бизнес и хоть немного преуспеть в нём удавалось единицам. Тогда такое положение дел ещё вызывало негодование. Сейчас все с этим смирились и принимают как данность. Примерно тогда же курица, напичканая антибиотиками стала пресной и больше никогда не обрела прежнего вкуса. Конечно, в элитных магазинах можно и по сей день приобрести, так называемую, «домашнюю курятину». Однако, уже очень давно она стоит слишком дорого и даже мой отец, который зарабатывал, не так уж и мало, не мог себе её позволить. А потом, после того, как человек окончательно изгадил свой дом по имени Земля и когда ввели систему лимитов, «домашняя курица» стала доступна только тем, кому она полагалась. То есть — людям «первого сорта». Обычные граждане проходили мимо прилавков элитных отделов и могли лишь смотреть на тушки через бронированное стекло. И это стало привычно. Одним — одно, другим — другое. Именно так может существовать общество. Каждый должен быть на своём месте. Так устроен мир… По крайней мере, таковой философией нам промывают головы уже много лет… — Откуда это у них? — не сдерживаюсь от банального вопроса. — Я почём знаю? — С продовольственных складов, которые недавно ограбили? Как ты думаешь? — Нет, не думаю. Курицу здесь можно заказать всегда. Так что, навряд ли. Слушай, а тебе не пофиг? Давай есть! Уговаривать меня не пришлось. Мы выпивали и заедали птицей, разламывая мясо прямо руками и делая бутерброды, возлагая мякоть с поджаристой кожицей на хрустящую горбушку. От жадности я даже поперхнулся, чем рассмешил и товарища и себя самого. Мы радовались как дети. Эта трапеза стоила почти треть месячного универсального лимита моего шефа, если перевести на ту нужную изгоям мелочёвку, которую он ссыпал бармену. Но это того стоило! Мы ели и чувствовали сам вкус жизни, саму свободу. Это было по-настоящему. Это было так, как и должно было быть всегда. Мы ели настоящую еду, пили настоящий алкоголь и были по-настоящему счастливы. В какой-то момент скрипнула дверь, и в помещение вошёл мужчина, показавшийся мне знакомым. Но навскидку не получилось вспомнить откуда я мог его знать. В конце концов, я плюнул на попытки достать из глубин своей памяти нужную информацию и сосредоточился на поглощении пищи, а всколыхнувший моё любопытство мужчина остался где-то в области бокового зрения. Примерно через минуту он направился обратно к выходу и мне послышался весёлый стекольный, чуть глуховатый перезвон. Мужик нёс пакет, доверху набитый пустыми бутылками из под настоящего алкоголя. «Алик!» — наконец подсказала память. — Алик! — громко и вслух вторю ей. — Так вот где ты тару берёшь, чтобы потом заливать в неё бормотуху! — Извините? — уставился на меня торговец, продавший мне несколько дней назад «псевдо-Джек Дениэлс». — Чего «извините»? — повторяю свой вопрос жарко и страстно, ведь мой гнев, так непринуждённо, но, вместе с тем, забористо, подогревается алкоголем. — Ты мне вместо «Джека», что впарил? — Вы, видимо, ошиблись, — деликатно пытается отстраниться Алик и ускоряя шаг направляется к выходу. — Вот мерзавец! — в интеллигентном бессилии хлопаю ладонью по столу и, как учили, сделав три вдоха-выдоха, разливаю очередную порцию прозрачного алкоголя по стопкам. — Что, у Алика скупился? — раздаётся сбоку от бармен, принесшего к нашему столу пакет «на вынос», в котором чётко просматривались две бутылки. — Ага, — с сожалением признаюсь здешнему виночерпию. — Джек Дениэлс. — Да, он известный плут! Но, — вдруг на секунду задумывается бармен, — мало кто может отличить «старую клячу» или другую бурду от старого друга «Джека»… Потому, претензий к нему, как правило, не бывает. — Да, это понятно… — вяло машу рукой и через мгновение чуть не подскакиваю на скамье, словно ужаленный. — Что вы только что сказали? — В смысле? — Про клячу, про друга… — А, это… — добро усмехается бармен. — Да, это так, профессиональная присказка… — Твоя, что ли?