— Ну, да. А что? — А вот что, — протягиваю одну из десятка распечатанных фотокарточек с изображением моего отца. — И? — бармен неумело делает вид, что не до конца меня понимает. — Я ищу его. Собственно, потому и пришёл сюда… — Да ну? — кивает он на обглоданную курицу и почти опустошенную бутылку водки. — Я серьёзно! — повышаю, но сразу же смеряю свою прыть. — Просто, если увидите его — передайте, — киваю на фото, — скажите — от сына и что нам нужно поговорить. Бармен протяжно смотрит на меня, чуть заметно кивает и, не сказав ни «да», ни «нет», удаляется обратно за стойку. — За это надо выпить, — нарушает немую паузу Сергей, тривиальным предложением. — Однозначно, — соглашаюсь с товарищем, — и не раз. Утром, вопрос: «Как я оказался дома?» — так и остался для меня риторическим… Глава 8. Побег Рабочий день тянулся бесконечно долго. И не только из-за терзавшего меня похмелья, но и потому, что мне хотелось поскорее поделиться своей радостью с кем-то кроме Сергея, который и так всё знал и уже наслушался моих чаяний и восторгов маленьким свершением. Я разгадал ребус! Пусть случайно, но всё-таки! Быть может, всё не так, как я думаю и пословица бармена с окраины, где наш социум граничит с диким устоем изгоев, всего лишь мираж внезапно загоревшейся надежды? И тем не менее… Мне хотелось поделиться даже этим. Всеми мыслями и переживаниями, всеми догадками и противоречиями, терзающими мозг, но окрыляющими душу. Мне так хотелось… Так, как ничего другого. К сожалению, в мире, где почти у каждого человека друзей можно пересчитать по пальцам одной руки, причём, речь не только о настоящих друзьях, а хотя бы о тех, с кем можно просто поговорить. У меня были только Сергей и Лиза. Первый отпадал, так как уже наслушался и, хоть и по-дружески, но, таки, послал меня ко всем чертям, а точнее — работать и оставить его за тем же самым занятием. Оставалась Лиза. Предварительно я, само собой, созвонился с ней и договорился о встрече. Она пригласила зайти после работы, благо у меня была вторая смена, которая заканчивалась на два часа позже, чем её собственный рабочий день. Оттрубив в УИЦе своё, я заскочил в супермаркет, с сожалением отметив, что, скорее всего, остаток месяца мне придётся голодать, так как последние две недели, я как-то позабыл о том, что продуктовый лимит моей карточки далеко не так велик как хотелось бы. Но, тем не менее, я израсходовал два последних лимита на мороженую птицу и один на крупу обогащенную кальцием, которого так не хватало старшему сыну моей относительно новой знакомой. На счету осталось всего несколько продуктовых позиций, но я всё же нисколько не жалел о том, что помогаю матери-одиночке. Эгоизм или я действительно становлюсь добрее? Какая разница… Так или иначе, нам обоим становится лучше. Мне духовно, ей материально — все счастливы. И вот я выхожу на нужном мне этаже и звоню в нужную дверь. Пауза между звонком и шелестом ригелей чуть больше чем следует — я понимаю, что Лиза не торопится. К чему бы это? Хотя, причин может быть масса. Но прокрутить их в голове не успеваю — дверь открывается, и я вижу на пороге совсем не ту аккуратную, ещё достаточно молодую женщину к которой уже привык. Её лицо будто осунулось, потемнело. Лишь под глазами, наоборот, играет нездоровый румянец. — Что случилось? — озабоченно интересуюсь, переступая порог. — Лёша, — коротко отвечает она и, оборачиваясь ко мне спиной, будто плывёт на кухню, столь размеренный и отрешённый от всего земного, в том числе и гравитации, её шаг. — Что, Лёша? — нервно уточняю, зарывая дверь. — Его переводят в спецшколу. — Зачем? За что? — лишь со второй попытки задаю правильный и, пожалуй, самый важный причинный вопрос. — Социология и обществознание, — пожала она плечами. — Уже в третий раз, уже в третий… Больше на случайности и незнание они ничего списывать не хотят… — А раньше? — Сначала мы говорили, что не выучили. Потом уже, подключала знакомых — помогали. Теперь — всё. — Что-нибудь можно сделать? — Нет. Мне сообщили только по окончании рабочего дня — пришло уведомление. Его уже забрали, понимаешь? — наконец оборачивается она и мне кажется, что в её глазах собралась та чудовищная концентрация отчаяния, на которую они только способны выдержать. Если представить, что глаза и вправду — зеркало души, то в такую душу смотреть не просто больно, но даже немного страшно… Я прекрасно понимаю, что теперь её сын не вернётся домой, как минимум, в ближайший год. Но это не самое горькое. Вся соль в том, что в спецшколах ломают людскую волю и психику. Для детей постарше, вроде Лёши — это, как правило, не настолько губительно, но всё же… Промывка мозгов там идёт на совершенно ином уровне, нежели в «свободном» обществе. В спецшколе всё работает сразу и в, так сказать, нескольких измерениях. Учёба, отдых, внутренние законы, неофициальные внутренние законы, законы «стаи»… Многое там, вроде бы противоречит друг другу. Например «закон стаи» — что-то вроде неписанных тюремных правил, противоречащих официальному распорядку спецшколы. Однако, в системе всё это работает на перелом тех мировоззренческих стержней, которые успели укрепиться в сознании современного школьника и установку на их место новых, ещё более прочных, но уже идеологически правильных. В зависимости от того, какую внутреннюю концепцию выберет для себя ученик, такие нравы и укоренятся в его сознании, выдавив за ненадобностью всё остальное. И даже если новые столпы получаются явно криминального сплава, то это нисколько не выбьется из доктрины концептуального управления народом. Ведь мнений может быть много. Главное, чтобы все они были в едином клубке, насаженном на одно веретено. Путь нити будут разномастными — на качество и функционал коврика, о который можно вытирать дерьмо со своих ботинок, это не повлияет. Главное — всё в одном клубке. Ведь отдельно лежащий обрезок ни к чему не привяжешь, он бесполезен и подаёт плохой пример, который, как известно, заразителен. Следующие две недели я часто заходил к Лизе, часто видел, как она плакала. Все мы знали, что такое спецшкола. Точнее, думали, что знали. А вот Лиза, представление имела весьма конкретное. Во-первых, как педагог, который знаком с изменениями в образовательной сфере. А во-вторых, её подруга, вернее сказать, бывшая подруга, сталкивалась ровно с тем же самым. Только её дочь определили в спецшколу в более раннем возрасте. Девочка была не по годам развита и не понимала, как в учебнике может быть написано неправильно. Ведь, из базовой биологии понятно, что все особи одного вида и подвида — одинаковы. Разница видна, лишь по прошествии некоторого времени, когда развивается потенциал. У кого-то больше, у кого-то меньше и уже от этого исходит область применения талантов. У всех… Кроме человека. У человека всё по-другому. Одни рождаются для того, чтобы править. Они учатся в других школах, начинают карьеру на других должностях — для них всегда было и будет зарезервировано место под нашим, почти сокрытым выхлопами цивилизации, солнцем. Так было с давних пор. Только не так явно, тоже сокрыто. И не всё было так очевидно. Раньше, можно было достичь даже больших высот своим трудолюбием и талантом. Сейчас есть официальный потолок. Пытаться можно, но кадровый резерв заполнен до отказа на много лет вперёд. Уже давно известно кто станет управлять страной, миром… Не нам, конечно, не нам! По крайней мере, имена не известны. Но из каких семейств будут эти люди — ясно как день. Тот солнечный, настоящий, когда солнце было, почти для всех… Для девочки, той самой, дочурки Лизиной подруги, оно погасло через 18 месяцев после перевода. Девочка повесилась на своём же форменном галстучке. Через сутки её примеру последовала и мать. Так у Лизы нестало лучшей подруги… Теперь, каждый раз, когда я её навещал, слышал одну и ту же мантру: «Я заберу его оттуда…» Хотя, конечно, это было невозможно. Если ребёнок, направленный в спецшколу не заканчивал её — он не считался полноценным членом общества и его уделом были самые грязные, опасные для здоровья и жизни работы. Работы, на которых направляли осуждённых и с которых многие так и не возвращались. Конечно, свободных людей не отправляют в самое пекло, например, на уборку радиоактивных или химических отходов, как тех же зеков. Но всё же, нечто менее опасное, в плане скорости отравления организма, предусматривается. Это просто утилизация. Утилизация ненужных людей… Через две недели наступил день, когда Лизе можно было навестить сына. Надо сказать, что я впервые воспользовался своим служебным положением. Ну, не впервые, конечно… Но, по-настоящему, серьёзному поводу — это был первый раз. Я пошёл вместе с ней. Никому, кроме родственников не разрешено присутствовать. Однако, есть некоторые оговорки. Например, консультант-инспектор на выезде, проверяющий социальный статус на возможность предоставления льгот — вполне мог, и документально, и воочию убедиться в том или ином обстоятельстве. Сын, переведённый в спецшколу, за которую, кстати, платить вменялось родителям, был одним из таких обстоятельств. Так что, я без проблем попал на территорию вместе с, тёмной как туча, матерью. Я впервые видел это место изнутри. Надо сказать, моей поражённости масштабностью самой проработки схемы перевоспитания — не было предела. Это заметно невооружённым взглядом, не нужно ни во что вникать. Нужно просто смотреть по сторонам. Если не считать высоченного забора, по которому, по воле охраны, можно даже пропускать напряжение, достаточное, чтобы вырубить, но не убить человека, то данное место вполне принять за простой интернат, коих превеликое множество по всей стране. Собственно, изначально это и был интернат. Все строения явно возведены ещё в восьмидесятых годах прошлого века. Однако, всё здесь модернизировано. Я не могу судить об образовательных методиках, поскольку знаю о них весьма немного, но вот поведенческие установки, даже на уровне мышечной памяти, здесь дают весьма жёсткие, делая образ жизни системным, до самых незначительных, казалось бы, мелочей. Когда мы миновали главный вход внешнего периметра, нас встретили аккуратные дорожки. Сопровождающий педагог-охранник засеменил впереди, и мы двинулись за ним. Дорожка узкая и идёт не напрямую к корпусу, где проходят встречи с родителями, а по широкой дуге. Причём, никаких других объектов по пути не виднелось. Вообще, для того чтобы дойти к определённому зданию — нужно, как выяснилось, определиться ещё на входе. Широкая асфальтированная дорога расчерчена указателями и уже через метров пятнадцать распальцовывается узенькими тропинками. Сходить с тропинок нельзя, поскольку за пределами асфальта уложена декоративная мозаика. Гостю, конечно, за неаккуратность ничего не будет, а вот повредивший рисунок ученик должен сам всё исправлять. И пока он не закончит работу, то не имеет права сойти с места. А вот возместить даже небольшой ущерб картинке, очевидно, весьма непросто. Ведь части мозаики настолько малы, что даже ухватить один кусочек, не имея дополнительных приспособлений, не представляется возможным без особых навыков и недюжинных стараний. Насколько я знаю, если работа по восстановлению картинки занимала сутки — значит, ученик сидел на месте своего проступка ровно сутки. Если двое — значит двое. В общем, пока не соберёт всё в первозданный вид. А вид, к слову, просто шикарный. Лес, за которым стелиться золотистое поле, наверняка с жирными-жирными колосьями — в общем, всё то, что было и чего теперь не стало. И эта картина простирается на всю территорию. Она едина и узреть её полностью можно лишь с высоты птичьего полёта. Я узнал, что именно на ней изображено подглядев написанный маслом на холсте прототип — он висит в комнате ожидания, а рядом с ним, как раз фото всей территории спецшколы, сделанное, очевидно, с вертолёта. Когда мы вошли в корпус для свиданий то обнаружили, что и внутри всё расчерчено такими же дорожками, только теперь вокруг не мозаика, а фигуры выложенные из доминошек. Мне показалось, что здесь принцип наказания за «шаг влево-вправо» тот же самый. — Что это такое? — несмело спрашиваю у сопровождавшего нас воспитателя, кивнув на одну из фигур. — Это? — присмотрелся он, — Скорее всего, кот. — Я не о фигуре, а об этом всём, — уточняю я. — Во дворе — я понимаю, красиво. А здесь-то, зачем эти «городки»? — Городки! Это вы правильно подметили! — оживляется мужчина. — Видите ли, это всё показывает насколько хрупкое наше общество. Если каждый будет гулять туда-сюда, куда ему вздумается, оно может рухнуть! Мы приучаем наших детей быть бережливыми к нашему обществу. А бережливым можно быть, лишь будучи его частью, а не хаотичным индивидом. — То есть, ходить надо только по дорожкам, правильно? — Не только, — как бы невзначай бросает через плечо мужчина, — здесь много чего можно только «так», а не «иначе». В этом и есть воспитание. Прошу вас, — он останавливается перед высокой двустворчатой дверью и приоткрывает её, пропустив вперёд Лизу, которая всё это время шла скрепя зубами и вонзая ногти себе в ладони и, соответственно, меня. — Вашего мальчика сейчас приведут, — добавляет он, закрывая за нами дверь. Комната, в которой мы оказались, представляла из себя большой зал, в котором стояли несколько десятков, вполне себе уютных, столиков, как в провинциальных американских кафешках из старых фильмов. На противоположной стороне были такие же двери, как и те, через которые мы вошли. Отворились они примерно через пять минут нашего ожидания и в них появились Лёша и сопровождающий педагог, тоже мужчина. — Господи, — всхлипывает Лиза, увидев остриженные почти «под ноль» волосы своего сына, — что это такое? — Это наше правило, — не сбавляя шаг, отвечает за парня педагог, — здесь все равны. Это должно быть даже во внешнем виде. — Да? — искренне удивляюсь его заявлению. — Вы же готовите их к жизни. Так причём здесь равенство? — Притом, что учиться быть частью социума и жить в нём — это не одно и то же. У нас свои методики, вам в них вдаваться ни к чему, — искусственно улыбаясь, уточняет мужчина. — Кстати, — обращается он уже к Лизе, — я классный руководитель вашего сына. Зовут меня Виктор Семёнович. Вы можете знать меня Виктор. — Лиза, — коротко отвечает она, не сводя глаз с Лёши. — А вы, я так полагаю, Игорь, инспектор из УИЦ? — перевёл Виктор Семёныч, кажущийся безразличным, взгляд уже на меня. — Так точно, — отрапортовал я. — Ну, что же, можете сами убедиться — сын Елизаветы, действительно, помещён в образовательное спецучреждение. Так что, полагаю, она имеет право, на определённые льготы. Ну, конечно, на ваше усмотрение, — сразу поправил он себя. — Извините, — подняла на него глаза Лиза, едва сдерживая слёзы, — а вы так и будете здесь стоять? — Сожалею, но моё присутствие обязательно, — с показным сочувствием разводит руками Виктор Семёныч. — Вообще-то, когда проходят плановые встречи, мы оставляем наших воспитанников с родителями и просто ждём за дверью. Но, у вас особый случай. Это первое свидание. Внеплановое, хочу заметить! Так, что, по инструкции, я должен быть рядом. — Как ты, сынок? — едва дослушав отчеканенную речь, наконец, обращается к сыну. — Нормально, — отозвался парень, после секундной паузы и с оглядкой на педагога. — Ты хочешь домой? — Я… — он замялся, потом потянулся к матери и прошептал в самое ухо, — я хочу этого больше всего на свете… Слёзы из глаз сына и его матери одновременно расчерчивать щеки солёными струйками. — Так! — строго гаркнул педагог. — Не шептаться! Это против правил! — Да пошёл ты, со своими правилами! — не выдерживаю я внутреннего эмоционального давления, которое уже достаточно промяло ту заглушку из цинизма и навязанных норм, что со временем ввинчивают в каждое из живых сердец. — Простите? — искренне удивился мужчина и непонимающе посмотрел на меня. — «Простите», — кривлюсь, словно полудурок. — Иди на хер, говорю! — А вы точно… — Сочно, — перебиваю я его, очередной детской кривлякой и въезжаю в ухо, со всего размаху, Серёгиным подарком, купленным на нелегальном рынке. Виктор Семёныч почти беззвучно каркает, отшатывается и валится на пол. — Это что — пистолет? — опешил Лёша.