— Я местечко тут недалеко знаю, — говорит Федя, — для ночлега сгодится. — Так и сделаем, — с облегчением резюмирую. — Возражений нет? Ответом послужило молчание, которое в данном положении, было конструктивнее слов. * * * Остаток светлого времени суток тянулся, казалось, целую вечность. Мы долго ждали момента, так как все страдали излишней мнительностью. Нам всё время чудилось, что стемнело ещё недостаточно. Когда освещения хватало, чтобы отчётливо видеть в радиусе метров тридцати, не больше, мы решили — пора. Однако, теперь нам мешал другой фактор — тишина. Как только опускается темнота, возникает ощущение, что сам мир засыпает. Каждый звук слышен резко, чётко, разносится на всю округу. Можно было с высокой долей вероятности предположить, что мы уже давно никому не нужны и никто не собирается нас преследовать. Однако, и исключать возможности, что услышав как толпа пробирается по полю сквозь сухой сорняк, который ломаясь трещит будто падающее дерево, какой-нибудь курящий у окошка кочевник не пустит на звук автоматную очередь, так, для профилактики. Кстати, кочевники, действительно, заночевали в доме, который прослужил нам убежищем целых две ночи. Было жаль с ним расставаться, но расставаться с жизнью было ещё жальче. Из нерешительности нас вырвал настойчивый наказ отца, который встал, огляделся, сказал «пошли». Потом он, для убедительности и излишней аргументации своих намерений, наконец, начать движение, пнул ногой нас с Сергеем, растянувшихся на пузе и опасавшихся сменить позу. Когда мы все поднялись с земли, он кивнул на Запад. «Поезд, — пояснил он. — Сейчас пройдёт поезд, слышите?» И действительно, через пару минут тишь нарушил ритмичный стук колёс о стыки рельсов. Он доносился издалека, но с ним была уже не полная тишина. А значит и хруст сухой растительности под неаккуратными ногами чуть размывался на общей звуковой палитре. Мы отошли подальше от дома влево, потом сделали широкую дугу, огибая ещё и соседнее строение, где находился нелегальный рынок — так на всякий случай, и вышли к узкой лесополосе, за которой простиралась полоска давно заброшенных полей, а за ней извивалась река. Федя убедил нас, что нужно держать путь именно к воде. В тех местах есть, где укрыться от лишних глаз и от возможных погодных капризов. По его заверению, путь должен был занять час-два — это максимум. Пересечь поле, потом небольшой участок ухабистой степи и «вуа-ля» — мы у небольшого прибрежного заброшенного посёлка. На деле, ковыляли мы часа три, ужасно выбились из сил, но, наконец, дошли до нашей точки «Б». И вот мы встаём на порог того самого убежища, о котором твердил Федя. Перед нами предбанник длинного барака. Другие строения в посёлке, либо, в разной степени разрушены и непригодны для укрытия, либо заросшие сорняком и ядовитой плесенью, вызывающей у человека приступы удушья. — Это и есть твоё место? — брезгливо спрашивает у Феди Сергей, заглядывая вовнутрь барака, где кипит своя собственная жизнь маленькой общины. — Тебя что-то смущает? — Да. Это же бомжатник! — А вы кто? — окидывает Федя взглядом нашу компашку и усмехается. Все молчат. Понимают — Федя, по сути, прав. Мы теперь такие же бродяги, как и все, кто копошится в грязи покосившегося барака, а может и хуже. У местных, хотя бы такой дом есть. Все это осознают, но привычки просто так не исчезают. Мы брезгливо проходим мимо сидящих у стен чумазых людей, стараясь соблюдать почтительное расстояние. Всем противно и мне тоже. А ещё противнее, что я понимаю — в этих людях течёт такая же кровь, как и во мне, но я всё равно не могу подавить своё отвращение и от этого начинаю себя ненавидеть. Ведь, дай им дом, условия, работу с достойной оплатой и они будут ничем не хуже нас — тех, бывших. А может и лучше. А может и мы, через месяц, станем ещё более отпугивающими взгляд, привычный лишь к городскому быту. Федя ведёт нас вглубь барака. У одной из железных бочек, в которых мерно горят какие-то разномастные деревяшки, народу чуть меньше. Он указывает на свободное пространство. Превозмогая брезгливость, садимся на грязный, заляпанный непонятно чем, пол. — Спасибо, — говорю Феде, — и тебе Эдик, — киваю младшему горе-налётчику. — И тебе спасибо, Игорь, — отвечает старший «бандит». — А мне за что? — За то, что не оставил там, прикованными к батарее. Знаешь, кочевники редко отпускают на все четыре стороны. Даже если попробовать купить свою жизнь, вероятность того, что, когда выбьют из тебя всё хоть мало-мальски полезное, не прирежут — очень мала. А с нас и брать-то нечего было. Так что точно кирдык. — Который час? — вдруг спрашивает Лиза. — Полночь почти, — отзывается отец вытягивая ладони к огню. — Спать давайте… — предлагает она, скосив глаза на задремавшего на её плече Димитара. — Давайте, — соглашается Сергей. — Лиза, Лёша — к огню поближе двигайтесь, — машет рукой отец. — Нет, спасибо, — кивает она на сидящую рядом с нами старуху, раскачивающуюся из стороны в сторону, будто в трансе, и парня, трясущегося, явно от наркотической ломки, расположившегося по другую сторону бочки, — нам и здесь, у стеночки, хорошо. — Холодно будет, — качает головой отец. — Нормально, — упрямится Лиза. — Лето, почти… Наблюдая за лёгкой полемикой, устало укладываюсь поближе к костру, сворачиваясь калачиком. «Спокойной ночи», — бормочу, закрывая глаза и, почти сразу, проваливаюсь в сон. Я снова маленький. Снова это чувство, такой искренней и чистой, беззаботности. Такое мягкое и слегка щекочущее нутро, простое и, в то же время, неописуемо многогранное… Такое однозначное счастье. Я бегу по возведённым стенам недостроенного дома, смеюсь. Мы играем. С кем — даже не знаю. А важно ли это, если есть оно, счастье? Мне так весело. Так свободно дышится. Я взбираюсь на плиту перекрытия, ложусь на живот и заглядываю на первый этаж — никого. Меня не видно, но я решаю спрятаться там, где меня ещё сложнее будет найти. Стены второго этажа выведены на уровень третьего, только перекрытия не проброшены. Кладка по краям выщерблена временем. Как раз достаточно для того, чтобы цепкие детские пальцы нашли опору. Взбираюсь на самый верх. Стена толщиной в два с половиной кирпича — вполне хватает для того, чтобы скрыть тонкое детское тело от обзора снизу. Ложусь на спину. По-доброму ухмыляюсь. Меня не видно! Снизу посмотрят — пусто. А я здесь! Никто меня не найдёт — я уже победитель! Чуть отодвигаюсь от внутреннего края, чтобы полностью включить свой детский режим невидимки. Ещё чуть-чуть, ещё… Не понимаю, что происходит. Левая лопатка проваливается вниз и я, с ужасом, понимаю, что падаю. Успеваю уцепиться рукой за край. Сначала одной, потом второй. Поражаюсь — какие же цепкие детские руки. Сил хватает, чтобы держать тщедушное тело. Подтягиваюсь, закидываю на плоскость правое предплечье, но тут пальцы левой руки соскальзывают — от кирпича, в который они впились, отламывается край. Я теряю хрупкое равновесие и меня, снова, тянет вниз. В истерике скребу крошащийся рукотворный камень. Тут справа на стену, тем же путём, что и я, взбирается мужчина. Лицо его сокрыто капюшоном толстовки. Он на полусогнутых ногах подбегает ко мне и протягивает руку, она вся в язвах и коросте. К горлу подступает комок, а внизу живота холодеет. Я ещё яростнее начинаю скрести кирпич, но это не приносит ничего, кроме стёртых в кровь пальцев. В отчаянии я заглядываю в капюшон и вижу своё лицо. Вижу себя, только взрослого, такого как сейчас. Лишь лицо другое, страшное — побитое кожными хворями и с отпечатками невзгод и лишений, выпавших на век, того, другого меня. Подавив рвотный позыв, хватаюсь за отвратительную руку и оказываюсь на стене, спасённый. Слёзы застилают мои глаза. Я смахиваю их и понимаю, что один, а мой спаситель куда-то исчез. Сажусь на кирпич и закрываю лицо руками. Я плачу сильно и горько. Не оттого, что едва не погиб, а от стыда. Меня сжигает изнутри потому, что я не пожелал принять помощь от того, кого я посчитал хуже себя самого. Мне стыдно, и я ненавижу этого маленького эгоистичного мальчика. Я ненавижу себя. Я сижу роняю слёзы на худенькие острые коленки, роняю слёзы и взрослею… Глава 12. Утро в бараке Будильник я не заводил, шума способного меня разбудить тоже не было, никто не вырывал меня из сна насильно. Я сам, добровольно, открываю глаза, но продолжаю лежать неподвижно. Грязный пол и мою голову разделяет занемевшее плечо. Я сильно отлежал его, рука не чувствуется. Я вижу как в уголке, прижавшись к стене и деревянной перегородке, разделяющий секции барака, свернулись в клубочек Суворины. Лиза укрылась сама и, насколько это было возможно, укутала младшего сына своей вязаной кофтой, а сверху, поверх неё, их грела куртка моего отца. Видимо, он накинул её уже после того, как Лиза и Димитар заснули. Здесь же, положив голову матери на колени, прямо на полу растянулся Лёша. Он не был ни чем не укрывался, но не ёжился и, казалось, чувствовал себя вполне комфортно, по крайней мере, в плане температурного режима. Чуть скосив глаза вправо, я увидел ноги Сергея, всю остальную часть тела скрыла от моего взгляда бочка, служившая источником тепла. Мой товарищ тоже, изначально, как и Суворины, предпочёл ночевать подальше от греющихся аборигенов, но, по всей видимости, ночью переполз поближе. Холод победил брезгливость. Надо сказать, несмотря на то, что лето вступает в свои календарные права уже послезавтра, по ночам ещё довольно холодно. Я почувствовал это даже во сне, а потому тоже ночью перекатился поближе к бочке. Вообще, наконец, поднявшись и окинув взглядом нашу компанию, я понял, что близость к огню предпочли все, кроме Лизы и её сыновей. «Зря», — подумал я. Холод — штука опасная. Тем более, в нашем положении. — Проснулся, — звучит откуда-то сбоку. Протерев глаза и обернувшись, вижу у бочки, чуть ближе к продольному проходу меж секциями, незнакомого мужчину. На вид лет шестьдесят, крепкий. Седой, чуть лысоват, чуть небрит. На ногах старые беговые кроссовки и джинсы, торс скрывает чёрная майка с почти стёршимся неразборчивым рисунком, а поверх неё меховая овчинная жилетка — по нынешним временам довольно редкая вещь. — Здарасте… — бурчу себе под нос, усилием воли выгоняя из головы утреннюю сонливость. — И тебе не хворать, — негромко, чтобы не разбудить остальных, говорит незнакомец. — Откуда к нам? — А вы, собственно, кто? — Ну, можешь считать меня местным старостой, — без особых эмоций отвечает на, не слишком, но, всё же, дерзкий вопрос. — Так, откуда? — С окраины, там, где рынок. — Ммм… — безучастно мычит мужик. — А чего ушли? — Бандиты, — пожимаю плечами. — Ясно. А сами-то кто? — Просто люди. — Простых людей сейчас нет почти. Простые, вон, — кивает на чумазую парочку, практически вплотную прижавшуюся к бочке у противоположной стены, с уже догоревшими дровами, но всё ещё хранящей некоторое тепло, — третью неделю здесь переламываются. — Переламываются? — Ага. Наркоманы. Для «вмазки» людей грабили, теперь скрываются. А вы на наркоманов не похожи. Да и не ходят они такими толпами. Так, чего вам в городе не сиделось? Вы же, системные, это сразу видно… — Так получилось… — отмахиваюсь и замолкаю. Мне нечего больше сказать и мужик, кажется, это понимает. — Меня Спиридоном зови, — через паузу нарушает он тишину, — можно просто «Спиртом». — Спиртом? — удивляюсь. — Бухнуть любитель? — Сейчас все бухнуть любители. Уже пятьдесят лет поколение «любителей» наша страна воспитывает. Нет, — качает он седой головой, — просто прозвали меня так. Не знаю почему. Может потому, что Спиридон — слишком длинное имя, а все стали такими ленивыми… — Понял. А я — Игорь, — протягиваю руку и жму широкую ладонь собеседника. — Там, — киваю за плечо, — Сергей, Лиза с сыновьями. Старший — Лёша, младший — Димитар. А это, — указываю пальцем на храпящего Сан Саныча, — мой отец — Александр. Ещё Федя с Эдиком были, но куда-то… — А, эти… — перебивает Спиридон. — Я их в степь отправил. — Что значит «отправил»? — То и значит. Дрова нужны… Хотя, какие там дрова. Так, мелочь всякая… — Они у тебя работают, что ли? — Ну, почему же, работают… — уселся он поудобнее. — Работа — от слова рабство. А работать на кого-то — значит быть его рабом. Хотя, ты же из города — часть современного социума. Чего тебе объяснять, всё равно не поймёшь… — А ты попробуй, — настоял я. — Игорь, мы живём и помогаем друг другу. Так и было задумано изначально, наверное… В нашем нынешнем мире одни работают, чтобы делать богаче своих боссов, получают гроши и тратят их, чтобы делать богаче других боссов. Это неправильно. А помогать друг другу — правильно. Вот, вы пришли… Вас же никто не прогнал? Не прогнал, — не дожидаясь меня, отвечает сам на свой вопрос. — Мы не спрашивали — есть ли у вас, чем расплатиться за приют. Да, — поднял он ладони вверх, — согласен, это не отель и здесь нет номеров класса «Люкс», но всё-таки… Это помощь. Это то, для чего выкристаллизовалось общество — чтобы люди могли помогать друг дружке и жить не боясь, что кто-то останется один на один со своими проблемами. Для этого и была придумана десятина — прототип нынешних грабительских налогов, чтобы помогать тем, кто в этом нуждается, и строить новый, лучший мир. И во что это превратилось? Что стало с этим миром? — Его не стало…