Глава 17. Профессор Скрип ручного тормоза слегка рикошетит от стен полуразрушенного коровника, который на время стал гаражом нашему трофейному УАЗику. Навстречу спешат все. В первых рядах два незадачливых грабителя Федя и Эдя. Вслед за ними, прихрамывая, шагает радостный Спиридон. Его супруга стоит чуть в отдалении, улыбается. Мы, наконец, приехали. Почти как домой… Хотя, возможно, сейчас даже лучше чем дома. Ведь, в моей квартирке меня никто не ждал. А здесь, в этом Богом забытом месте, мне даже рады… Доехали мы довольно быстро, хотя солнце уже клонилось к закату. Просто, по пути нам пришлось сделать пару остановок. Когда я вернулся обратно к вагончику, то обнаружил, что дела с погребением Мишани «Морса» у Серёги продвигаются весьма медленно. За время моего отсутствия он сумел вырыть лишь небольшую ложбинку, похоронить в которой можно было бы, разве что, ту часть тела, которая покойному уже не принадлежала, благодаря нахлынувшему на меня безумию. В качестве лопаты Сергей использовал оторванный от обшивки вагончика лист ржавого металла. Лопатка получилась, надо сказать, вполне сносная, хоть и без ручки. Однако, земля была сухая и неподатлива. Вкупе с недостаточно жёстким самодельным совком — это сводило почти все усилия моего товарища на нет. «В канаву?» — спросил тогда я. «В канаву…» — согласился Серёга, несмотря на то, что когда я в первый раз озвучил эту мысль, он её категорически осудил. Впрочем, тогда даже я не воспринял свои слова всерьёз. Сказал и сказал, назло… Но в свете вновь открывшихся обстоятельств, те греховные мысли не казались уже такими греховными. С практической стороны решение было оправданным. А мораль сего вопроса отошла на второй план. Конечно, сбрасывать в канаву труп мы не стали. Мы же, всё-таки, считаем себя людьми благородными… Нашли овраг, подогнали машину, сгрузили тело, присыпали землёй. Совсем немного, так, припорошили. Серёга предложил соорудить крест. Сначала я возразил, мол, а вдруг мусульманин? Но потом согласился, что крест — лучше, чем ничего. Нашли две палки, скрутили проволокой — той же самой, что вязали руки покойнику. На ней даже осталась его кровь. Получилось в меру драматично. «Нужно, что-то написать» — предложил тогда шеф. «Например?» — вдохновился я. «Ну, Мишка, погиб тогда-то, родился… А в каком году он родился?» — рассуждал мой товарищ. «А я знаю? Ты же с ним целый день любезничал!» — огрызался я. Сколько лет было Мишке — мы не знали. Но, предполагали, что чуть больше двадцати, но меньше тридцати. В итоге, написали на ошкуренной самим временем ветви, привинченной параллельно земле, следующее: «Михаил Морс. 201?—2040». Кратко, но, как нам показалось, со вкусом. Потом была ещё одна остановка, после того как мы «похоронили» нашего «клиента» и проехали буквально пару километров. Серёга жаловался, что на душе муторно. Я заявил о наличии у меня водки — осталась почти полная бутылка от краткой посиделки в Реконструкторском трактирчике. Немногочисленные соленья я тоже забрал. В итоге — залезли на крышу, свесили ноги. Пили прямо из горла, по очереди. Изредка отщипывали зубами по маленькому кусочку солёного помидора. Водка — она, наверное, и вправду яд, как сказал бугай Дима. Убивает мозг. Благо те его клетки, что заставляют испытывать муки совести, тоже умирают. А вместе с ними дохнёт и тоска. «И дохнёт тоска В стакане пивка Холодного, как сердце твоей бывшей…» — негромко затянул я тогда старую песню, старых панков. «Ля-ля, ля-ля-ля» — вскоре начал подпевать Серёга и нам стало хорошо. Мы пропили свою совесть — хватило всего ничего и стало так замечательно. Вроде бы и не было всего того дерьма, что вылилось на нас в последние дни. Не было ни горящих заживо бандюков, ни злобного старика «Теслы», ни этого полудурка «Морса», лежащего сейчас в овраге. Вроде всё как раньше — я, друг детства и хмельной ветер в голове… — Чего так долго? — радостно спрашивает Спиридон, так только мы успеваем пожать все протянутые нам руки. — Да, так… — отмахивается Серёга. — Отдохнуть от вас решили! — отшучиваюсь, видя, что проницательный Спиридон уловил грустинку в голосе моего товарища. — Ну да, ну да… — понимающе закивал хозяин сгоревшей ночлежки. — Получилось-то, хоть? — наконец, спрашивает по делу. — Ага, даже шмотья раздобыли! — хвастаюсь, извлекая из сумки штормовку. — Извини, Спирт, твоего размера не было! Худей! — Меня и мои тряпки устраивают, — гордо поправил он жилетку. — Так, Шимуна можно вызывать? — Вызывай, — отвечает Сергей. — Пусть всех сразу привозит. Сниматься с якоря надо. — Что за срочность? — интересуется Эдик. — А тебе чего тут понравилось, что ли? — шутливо нападает шеф. — Можем тебя здесь оставить. Будешь единоличным хозяином этого замечательного коровника! — постучал он костяшками в кирпич уцелевшей стены. — Не, — на полном серьёзе принялся объясняться Эдик, — просто я там, пока вас не было, кое-что смастерил. Вон там, — вытянул он руку, указывая на небольшую лесополосу. — И чего там? — стало интересно уже мне. — Ха! — распрямил грудь Эдик. — Всё вам покажи! Потом… — Ну и чёрт с ним! — отмахнулся Сергей. — Игорь, как насчёт пожрать? — За! — ободрился я. — Спиридон, есть чего пожевать? — Увы, — развёл руками старик. — Да, ну! — не верю в тоскливые нотки. — Федя! — стучу по кузову, в котором тот уже устроился, благо мы не сказали, что на этом самом месте несколько часов назад лежал мертвец. — Чего, совсем нету, что ли? — Тебе ж сказали, — доносится из кузова. — Всё закончилось. Сами ждём… — Чего ждёте? — не понял Серёга, как, впрочем, и я. — Пока инженерная мысль нас накормит, — высунулся, наконец, Федя из кузова и кивнул в сторону Эдика. — Капкан наш «охотник» поставил! Вот, ждём. — И чего должно произойти? — приподнял бровь Сергей, выдав тем самым свой скепсис. — Чуда… — многозначительно протянул Федя и снова скрылся за бортиком кузова. * * * Ночь была неспокойной. Сначала плохо спалось. Точнее, никак не спалось. Очень хотелось есть, и завывающие желудки моих товарищей — соседей по спальным местам в машине, лишь многократно усиливали это чувство. Есть выражение «кишка кишку переваривает». Так вот, мне казалось, что эта формулировка основана на вполне реальном факте. Но потом, всё же, усталость взяла своё. Было уже глубоко за полночь и повизгивание да поскуливание пяти мужских и одного женского желудка, вполне гармонично вписывались в общую симфонию храпа и сопения. Сон был беспокойный, рваный. Постоянно в голову лезли какие-то смутные образы, я просыпался, не различая сон ли и явь, потом снова засыпал. Так несколько раз. Наконец меня окутало мягкое и чуть щекочущее, своими тёплыми пальцами, видение. Я так боюсь потерять его, этот свой маленький мирок, где я сижу в тени деревьев и ем черешню. Ту самую, которую притащил откуда-то дядя Коля — папин водитель. Вроде бы где-то это уже было… Может в другой жизни? Не знаю. А вот и дядя Коля — идёт, как всегда, глупо, но так по-доброму, улыбаясь. Садится рядом, легонько толкает локтем в плечо и что-то спрашивает. Шепелявит и как-то даже покрякивает — понять сложно. Но я отвечаю и тоже легонько толкаю его. Смеётся. Хороший он, дядя Коля… «Есть» — говорит он уже разборчивей. «Что есть?» — спрашиваю я каким-то тоненьким голоском. «Есть!» — повторяет он ещё громче и ещё радостнее. «Есть!» — и снова толкает меня в плечо, да так сильно, что я падаю на траву и, почему-то, инстинктивно жмурюсь. Открываю глаза — перед ними чёрная лента на сером фоне. Сонно моргаю. Раз, второй и серая лента материализуется в ремень безопасности. Оглядываюсь вокруг. Вместо дивной рощицы, местами ободранный, салон пикапа. Вместо доброго, полукарикатурного лица дяди Коли, расплывшийся лыбой от уха до уха Эдик, заглядывающий в окно. — Есть! — выкрикивает он, стучит в стекло и призывно машет рукой. Ворчливо ворочаюсь, кутаясь в штормовку. Краем глаза вижу как все, за исключением Елены, собираются в кучку. Значит и мне надо. Ох уж этот дух коллективизма… С неохотой догоняю честную компанию, которая, пока я разгонял в стороны дремоту, уже на пару десятков метров отдалилась от фермы. — Куда намылились? — с ходу озадачиваю идущего во главе нашей «свиньи» Эдика. — В ту рощицу, — кивает на раскинувшуюся где-то в полукилометре посадку, — я же вчера говорил… — Говорил-то говорил. Только вот, я ни хрена так и не понял! — поясняю, как можно более доходчиво. — Капкан он там поставил, — растолковывает мне Федя. — Вон, видишь? — указывает пальцем на тряпку, развивающуюся на одной из верхушек, как боевое знамя флибустьеров. — Это маячок! Значит — попалось, что-то… — А-а-а! Ну, раз так… — скептически усмехаюсь и решаю, на всякий случай, закрыть рот. Вдруг, там и вправду попалось что-то съедобное и мои язвительные замечания потом припомнят, когда приготовят из этого чего-то — то, чем можно набить брюхо? Желудок, кстати, выть перестал. Может, ещё спит? А может, просто привык к своей голодной участи? Или, может, у него уже и сил не осталось, чтобы бурчать на хозяина? Хотя, ему, как и мне, наверное, не стоит сильно жаловаться. Без еды человек может прожить больше недели, если я ничего не путаю. Дай Бог, чтобы не довелось это проверить на себе. Один день — ерунда! Расценим его как «разгрузочный»… Входим в лесополосу. Аккуратно, чтобы не издавать лишнего шума, медленно передёргиваю затвор своего, уже почти именного, АКС-У. Почти, потому что на деревянной накладке газоотводной трубки я уже успел, практически каллиграфически, нацарапать свою фамилию. Правда, остановился на «Скуд» — сон сморил. Но я пообещал себе, что обязательно доведу свою «наскальную живопись» до логического завершения. Товарищи тоже держат наговоре оружие. Автоматы в руках Серёги и Феди. Эдику же Сергей одолжил свой «Ярыгин». Сейчас все наши стволы, за исключением Фединого обреза, были заряжены и, по сути, мы являли собой незаконное вооружённое бандформирование, если выражаться казённым языком. Если же говорить по-простому, «изгойскому» — то мы просто люди, у которых появился инструмент для выживания на просторах этого мира. Наконец, сквозь заросли видим то самое дерево, из которого, благодаря своим, невесть откуда взявшимся знаниям, а также нескольким верёвкам, Эдик соорудил ловушку. Видим, что на высоте примерно полутора метров над землёй что-то болтается и урчит, ворочается. В зверя направлено четыре ствола — шансы не в его пользу. Сначала показалось, что это кабан. Точнее, кабанчик. Слишком мелкий для взрослого вепря. Потом, когда расстояние сократилось, нашим надеждам пришёл конец. Разочарованию нет предела! Подвешенный за ногу, овитую тугой петлёй, зверь, оказался вовсе не зверем. Попался в Эдиков капкан человек, отчаянно пытавшийся освободиться. Правда попытки эти были редки и, судя по всему, возобновились после того, как наша «дичь» услышала хруст сухих веток. Мы подходим вплотную, Серёга упирает ствол автомата в спину бедолаге и слегка ведёт им в сторону. Тело, повинуясь инерции, поворачивается к нам «фасадной частью». — Ты кто такой? — строго спрашивает шеф. — Я — Виктор. Не убивайте меня, а? — Поели… — не скрывает разочарования Федя, щёлкает предохранителем, возвращая его в верхнее положение, смачно плюёт себе под ноги и, развернувшись, понурив голову, направляется в обратный путь. Меня тоже сжирает разочарование, но природное любопытство всё же, на какое-то время, вытесняет мысли о еде. А может… Человек ведь тоже мясо? Фу-фу-фу — что это лезет в голову?! Бред какой. — Ну, здравствуй, Виктор! — негромко здороваюсь и достаю из кармана нож. А может?.. Нет! Однозначно, нет! Резать надо только верёвку… * * * Воистину — Прометей совершил великий подвиг, подарив людям огонь. За своё благодеяние он был обречён на вечные муки, а человек его как следует и не отблагодарил. Жалко Прометея… Мне часто приходят такие мысли в последние дни, когда я смотрю на пламя. Может потому, что в эти дни, без благ цивилизации, начинаешь по-новому оценивать то, что даёт нам живой огонь. Простое, открытое, первобытное. В нём столько силы и воинского благородства, столько мощи и, одновременно, хрупкости. Если не лелеешь — он, словно больной котёнок, быстро зачахнет и умрёт, оставив от себя, лишь воспоминания и тонкую струйку сизого дымка. Но он не ручной и никогда им не был. Он, как античная мифическая воительница — может быть нежной и нуждающейся в заботе и ласке, а может крушить всё на своём пути и ненавидеть так, как могут ненавидеть только женщины — безоглядно, всепоглощающе, сжигая всё вокруг, оставляя за собой лишь пепелище, обильно поливаемое слезами тех, чьи близкие сгинули в бушующей стихии. Наверное, неправильно говорить, что огонь — это он. По характеру, скорее — «она». Но, всё-таки, если «он», действительно, «он», то, явно, стервец ещё тот. Хотя, очевидно, сейчас у него хорошее настроение. Костёр, из собранных в огорчившей нас рощице сухих веток, горит и весело постреливает. Как бы мы жили без него? Без его тепла, без еды, что он позволяет нам приготовить. Слава Прометею! Правда, вот с пищей, касательно сего конкретного момента, я, наверное, погорячился. Едой, то, что сейчас варится в котелке, можно назвать с большой натяжкой. В побагровевшей воде, то и дело, всплывают на поверхность и снова уходят на глубину, какие-то коренья и травы — то, что супруга Спиридона сочла пригодным в пищу. Пахнет это всё странно, и я сильно сомневаюсь — можно ли это, действительно, есть или Елена выдаёт желаемое за действительное. Но, так или иначе, я, с нетерпением, жду пока опытная стряпуха произнесёт волшебное «Готово!» Тогда, наконец, можно будет развеять, либо подтвердить свои опасения. Последнее, само собой — крайне нежелательно. — Как по вашему, профессор, — интересуюсь у Виктора, — сколько нам потребуется времени, чтобы «двинуть кони» от этой стряпни? Профессор, именно так мы прозвали нашу попавшуюся в капкан «дичь», деликатно пожал плечами и грустно улыбнулся. Виктор Ефимович Бабкин на самом деле был профессором, если, конечно, не врал. До недавнего времени вполне успешно преподавал политологию и журналистику в государственном университете. Судя по всему, преподавал не так, как это было принято, не конъюнктурно, а посему был вызван на допрос. Основанием для обстоятельной беседы стало подозрение в антигосударственной деятельности, подрыве государственного авторитета и авторитета власти. В общем и целом, всё это вполне можно было подогнать под понятие экстремизма. Профессор, само собой, не дурак, потому собрал вещички и, как можно быстрее, покинул родной город.