Но иногда он просто наслаждался тишиной своей подлой неправильной работы. Мертвые давно молчали, сливаясь с пейзажем. Они не мешали думать, не требовали выбирать и играть на публику, позволяя созерцать красоту гибнущего мира. Вот и ныне над горизонтом расплывался дождевой фронт, а солнце пронизывало его лучами, расщепляясь на отдельные блики, что световыми столбами достигали земли, свиваясь в прекрасные иллюзии. «Невероятный вид, — отмечал Нармо, снимая грубую толстую перчатку и отирая пот со лба. — Да. Этот мир когда-то был очень красив. Очень». Нармо помнил времена из своего детства, когда Эйлис наполняла жизнь. Но когда ему исполнилось двадцать лет, что-то сместилось, что-то сломалось. В двадцать лет как раз открывалась истинная сила талисмана, старение тела чародея замедлялось до исчисления возраста столетиями. Двадцать лет… Четыреста лет назад. В тот же год родился Раджед. В тот же год началась чума окаменения. И Нармо неосознанно всегда связывал эти события. Впрочем, причины его уже не интересовали, он начал собирать камни с момента гибели отца, увеличивал силу фамильного артефакта. С тех же пор искал, как пробить защиту янтарной башни. «Да, когда-то был красив. Но теперь здесь только красивые камни и пора уходить. Дело за малым — убить Раджеда», — подбадривал себя Нармо, вновь возвращаясь к раскопкам. Он пробил магией защитную плиту в пещеру, что служила гробницей для почтенного правителя минувших дней. Какого именно, они не знали: Илэни только указывала на наличие захоронений. Многие из них стерлись с карт, потому что память о побежденных династиях некому хранить. Остались только кости среди камней. Куски бурой породы переворачивались, король попался очень древний, так как от него остались только нетленные драгоценности и истлевшие фрагменты тела, которые почти рассыпались под ногами. Зато богатый: управлял не одним самоцветом. Как-то научился. Нармо решил, что тоже научится однажды без вреда для здоровья. И за последние годы заметно продвинулся в тайном знании. «Каждый выживает, как умеет. Мне просто не оставили выбора. Может, я вообще хотел стать художником. А так я теперь гибрид-мутант, уже не льор кровавой яшмы», — с самоиронией вел сам с собой диалог Нармо, наслаждаясь одиночеством свободы. Магия малахита, измененная и усовершенствованная другими камнями, не позволяла его обнаружить, так что он без опаски пересекал границы льоратов. «Просто не оставили выбора», — грустно повторилась мысль. Гроза надвигалась и где-то на горизонте блеснула молния, подхваченная солнечными лучами, словно встретились две стихии. Открывался очень живописный вид, и Нармо представлял себя возле мольберта с кистью, однако он продолжал с увлеченным спокойствием копаться в древнем захоронении. Из-за шиворота у него выбежал черный таракан размером с ладонь. Наверное, прятался в тепле кожаного плаща. Льор безразлично чувствовал шевеление усиков насекомого сначала где-то в волосах, потом на левой щеке. Мерзко? Для кого-то, не для него. Зато это существо было по-настоящему живым — отражение того, что остается в таких исчерпавших себя мирах. Не миражи в башнях, не видимость. Настоящие животные тоже застыли статуями. Коровы, олени, медведи, косули, лисы, волки — все. Даже птицы иногда падали в полете, обращаясь в монолиты. Мир, проклятый кем-то уже четыре сотни лет. За что-то. Наверняка за что-то. Нармо это чувствовал, лишь прикидываясь наглым дельцом и пошловатым повесой. О нет, он лучше всех чувствовал, что с Эйлисом что-то не так, что-то ужасное стряслось с ним намного раньше, чем все забили тревогу. И казалось, что с пытливым умом яшмовый льор нашел бы разгадку этой тайны. Да еще он знал страшнейший секрет Сумеречного, хотя скорее догадывался. Слишком сложный механизм лежал за завесой этих мировых мистификаций. Оставалось лишь смеяться над убогим, как промотавшийся богач, миром и над самим собой: «Веселые на Земле люди: когда с одобрения государства и сдаешь в музей — ты археолог. Когда себе — ты грабитель. А у нас с музеями как-то не заладилось». Он не ощущал вины перед мертвецами, не чувствовал связи с какими-то традициями и сакральными ритуалами. Он просто методично добивался своей цели. — Зачем ты сказал ему? Что ты ему сказал? Отвечай! — пророкотал над ухом знакомый голос. Нармо медленно обернулся, только стряхнул таракана с головы на ладонь, обращаясь к насекомому, так унижая собеседника: — Все и ничего. Хороший лжец всегда говорит правду. — Не Раджед виноват! — Сумеречный Эльф сжимал меч, готовый изрубить на куски собеседника. Тень смерти покалывала приятно-отвратительными иголками адреналина. — Конечно, во всем виноват ты, — бросил Нармо, расплющивая в кулаке таракана и более не ощущая веселья. — Мы лишь пешки в ваших играх, да, высшие силы? А? Так это называется? Сильнейшие чародеи — пешки? Но если не Раджед, так и рассказал бы ему все сам. Что же унесся невесть куда? — Потому что… Еще рано… Еще… — Эльф нервно облизнул спекшиеся губы, опуская меч. — Потому что ты просто трус. — Нет. Я Знающий, и в этом проклятье. — Был бы Знающим, подумал бы о последствиях. Мне тоже не всегда хотелось в мир Земли. Но кто мне оставил выбор? С самого рождения… — вздохнул Нармо, потерянно рассматривая надвигавшуюся грозу. — Думаешь об окаменении? — почти с участием вдруг обратился Эльф. Он пытался договориться. — Да, пожалуй, думаю, — пожал плечами Нармо, вновь закрывая лицо маской широкой хитрой ухмылки: — Но все сводится к простому — жизнь Раджеда. Так и так: убив его, мы снимем проклятье или приберем к рукам другой мир. А вообще… если и то, и другое, то у нас будет целых два мира. — Ты не посмеешь! — вырвалась угроза. — И кто меня остановит? Ты? — Может, и я! Если ты представлял меня чудовищем, то все твои фантазии покажутся бледной тенью перед моей реальной тьмой! — Что ж, может, проверим? Илэни, будь добра, — протянул вольготно Нармо, лениво выпрямляясь и потирая затекшую при ковырянии в склепе спину. Сумеречный вздрогнул, когда из тени соткались очертания женской фигуры в непроницаемо черной бархатной накидке с кровавым подбоем. Илэни никак не выдала свое присутствие, словно образ самой гибели. По плечам ее струились распущенные черные волосы, застывшие глаза созерцали каждый миг то же, что и глаза стража: сотни мертвецов вставали для них четкими образами и выглядели более реальными, чем окружающие. Но Эльф каждый раз боролся с этими явлениями, Илэни же поддалась течению, вслушиваясь в отзвуки потерянных в линиях мира голосов ушедших навеки. Однако она не хранила память обо всех ушедших, а беспощадно использовала запретную силу. Ее сопровождала тьма, которая не позволила Сумеречному вовремя среагировать, почувствовать ее присутствие. Илэни с неуловимой быстротой оказалась за спиной у Сумеречного и обняла его без толики ласки, принося лишь пронизывающий холод. — Мертвецы и могилы — вот моя вотчина, вот то, что делает мою силу неисчерпаемой, — проговорила она безразлично. — Моя тьма как катализатор твоей. Ох, Страж, ты мог бы стать нам неплохим союзником. Эльф чувствовал пульсацию нараставшей вокруг черной воронки. Илэни тоже ее видела, а Нармо не считал нужным, только погрозив своей пассии: — Илэни, я уже почти ревную! Сумеречный застыл в губительных объятьях Илэни, которая обвила его не просто ледяными руками, но оплела дымными щупальцами тьмы. Черные топазы взывали к самым опасным уголкам мрачной души стража. — Что вы… Что вы сделали?! — шептал Эльф, простирая руки к небу, уже целиком закрытому непроницаемым дегтем грозовых облаков. — Ты же всезнающий, догадайся, — все насмехался Нармо, возле которого уже безмолвно стояла с надменным взглядом Илэни. Ее ловушка сработала: голоса мертвых хлынули в голову стража, они глядели вечным чувством вины. Убитые им, но большинство — просто не спасенные. Однажды его наделили силой, чтобы всех защищать, одарили обостренным чувством долга и состраданием, но тогда же обрушился запрет невмешательства. Из противоречий рождалась тьма. — Дымчатые топазы — камни смерти. Я тоже слышу их, вечно слышу этот гул голосов! У нас похожие силы, не правда ли? Мы оба несем только смерть и разрушения. Разве нет? — проговорила Илэни, и Нармо не услышал, какой вселенской мукой исполнен ее голос, она ведь не выбирала свой талисман. Но все же она управляла силой, она сама решала, как направлять свою силу. Эльф никогда не сумел бы помочь чародейке, проклиная ее за содеянное: — Ведьма! Смерть — это неизбежная часть жизни! Но ты превратила свой дар в проклятье! — Ты тоже. Своим предательством света. Не это ли случилось две с половиной тысячи лет назад? А что ты сделал четыреста лет назад? Благо? О! Нармо все рассказал мне, — отозвалась торжествующе Илэни, под стать Нармо ядовито улыбаясь ярко-алыми губами. — Скоро весь Эйлис будет знать. Все узнают, кроме Раджеда, который по-прежнему считает тебя своим другом. Какая ирония! — алчно возвещал яшмовый льор. — Ты же знаешь, что если во мне проснется тьма, то я вас не пощажу! — Рука сама тянулась к мечу, но Сумеречный все еще сдерживал себя. Однако мрачная тень все отчетливее выползала из недр подсознания. Монстр рвался наружу, срывая последние цепи. — Да. Ну вот и проверим вероятность всезнания и вседозволенности. У тебя ведь есть ограничения. — Паук! Стервятник! — проорал в отчаянии Эльф, непроизвольно добавив еще пару крепких слов из разных языков. — Откуда ты столько узнал обо мне? — О… Это было сложно! Но я наблюдательный, и использовал свое зеркало не только чтобы подглядывать за девицами. Кое-какие архивы семарглов все же находят. Здесь и там, в разных мирах. Я еще триста лет назад догадывался, что мне пригодятся эти знания. Достаточно просчитать верное стечение обстоятельств. — И все же… Если сейчас пробудится тьма… откуда тебе знать, что я не уничтожу весь Эйлис? — сдавленно хрипел страж. — Игра ва-банк, — признался Нармо. — Такие времена настали, выбора не особо много. Но мне нравится риск. Однако слова тонули и обессмысливались, как и все мироздание. Уныние и безрезультатность всех попыток исправить всю жестокость вселенной кидали в бездну. — Зачем спасать тех, кто не хочет быть спасенным? Каждый раз терпеть упреки без вины и оставаться виноватым, — шептала тьма устами Илэни, но губы женщины шевелились беззвучно, потому что в голове поднялся вой тысяч колоколов. — Тьма! — возопил Сумеречный, закрывая лицо руками, заламывая локти к молчаливому небу. И раскинувшиеся черные крылья придавали ему пугающее сходство с плачущим ангелом тьмы. — Вот и истинный ты! Мы разбудили тебя! Как Раджед однажды разбудил меня! — почти пела топазовая чародейка, срываясь то в шипение, то в вой. — Вы… уничтожили… и себя… и меня, — дрожали неверные слова, зазвеневшие новым восклицанием: — И этот мир! Только вы! — Вот еще одна великая ложь. Что ж, пора бы рассказать Раджеду, пусть хоть перед смертью узнает правду, — не ощущал настоящего страха Нармо. Впрочем, чародей и его замыслы уже не интересовали, никто не интересовал, в голове только на разные лады застыл призыв под барабанный бой: «Убей! Убей! Убей! Убей всех! Нет! Не здесь! Здесь слишком мало! Мне мало семерых! В другой мир! Вперед! Убей!» Эльф расправил крылья, с которых осыпался тяжкий пепел и обжигающие искры. Тьма вела его прочь из Эйлиса, в другие миры, в далекие пределы. Мало! Мало! Ей всегда было мало жертв! Мало убийств! И лишь сила семарглов, дарованная стражам, сдерживала ее — он убивал только обреченных, только тех, кто погибал в следующие сутки. Поэтому тьма вела прочь, в каменном мире разворачивалась своя фатальная драма. Фигуры расставили себя на шахматной доске. Два короля и королева, две черные фигуры и… едва ли безупречно белая. Но все же. Лучше, чем тот мрак, что сковывал разум Сумеречного. Не спасали ни мысли о дружбе с Раджедом — все ложь, все лишь для сокрытия секрета. Ни светлые чувства к Эленор — все равно не дотронуться, все равно она смертная. Ни вечный долг стража — никому не должен, если все гнали. Кого спасать, если никто не желал быть спасенным? Каменистые пейзажи сменились незнакомыми полями. Нити магии колыхались натянутыми струнами. Другой далекий мир разверз пасть нескончаемого противостояния — то, что так жаждал мрак, который питался гневом, страхом, отчаянием… Злом. *** Они вели войну уже больше тысячи лет. Недолгие перемирия лишь распаляли ненависть. Они забыли, за что возненавидели друг друга: два королевства, два народа, одни и те же люди, похожие слишком во многом, чтобы уподобляться животным. В умах их не жило ничто, кроме жажды борьбы, и они не собирались вступать на путь эволюции, изобретая лишь все более совершенные способы уничтожения врага. Одни звались варварами, другие организованным королевством, хотя слишком немногим различались в своей жестокости. Сумеречный Эльф прибыл в их ограниченный мир, испытывая отвращение к живому и жизни. Что он ощущал? Не более чем тьму в себе. Те страшные полосы, которые ознаменовывались чередами жестоких убийств. После прорезала ножом боль, раскаянье. Но ныне он не собирался щадить никого. Короли вели армии на борьбу, разрушение. Правители внушали боевой дух воинам, распаляя горячие сердца искренними на вид речами. На самом деле за всем их величием лежали властолюбие и корысть, ради которой они отправляли людей проливать кровь, расчленять плоть, ломать судьбы и едва начавшиеся жизни. «Видимо таков закон Вселенной: не успеет ознаменовать своим пришествием на планету человек, он уже вынужден поганить окружающий его ослепительный, неповторимый мир, он уже забывает об истинной красоте, непререкаемых идеалах, забывает и о том, что он часть мира. А когда сознает, уже поздно, в его сознание слишком глубоко впитался яд эгоиста» — зло рассуждал Сумеречный. Небо наливалось багрянцем. Сотни коней топтали землю. Их тяжелые копыта оставляли глубокий рубец на измученной почве, почве, что могла даровать сочные колосья, почве, что зеленела каждую весну новой травой, приглашала под прохладную сень деревьев — ее верных сыновей, сыновей, что не оставят мать, не предадут самих себя. Природа хранит равновесие, оно вечно, но невозможно хрупко… Сталь врезалась в сталь. Озверевшие глаза встречали такие же взгляды. Различить свой-чужой могли лишь по грубой форме, доспехам. Есть войны освободительные или оборонительные, почти праведные. Но иногда борьба превращается лишь в бессмысленную стычку хищников, делящих территорию. Ритуально заплетенные космы варваров трепал ветер, лезвия мечей пили жадно кровь. Арбалеты противников не уставали пробивать чьи-то доспехи, разрывая плотоядно сердца. Над полем брани клубился дым, каждый миг поднималась в туманное небо вместе со стоном чья-то душа. Барабанные перепонки устали от команд и скрежета. Каждый раз убеждали, что это будет последняя битва, что победитель завладеет всем, но так как победителя не случалось, приходилось продолжать да продолжать — и так до скончания веков… Сумеречный зловещим незнакомцем наблюдал с утеса. Его не замечали. Бледные губы его выделялись четким профилем; глаза, как у безликой тени, прятал густой блик капюшона. Внизу люди, обычные люди, не отягощенные никаким проклятием, не обреченные на вечные страдания, разрубали друг друга на куски. Вечные распри не давали взглянуть на небо. «О! Небо! Как прекрасна твоя недосягаемая вышина, какой неясный трепет ощущает сердце, когда влажные глаза пронизывают твою прозрачную глубину. Но на земле…» — взывали осколки светлой части сознания. Однако небо безмолвно созерцало разверзшийся черной бездной хаос. Жестокость сражения достигала пика. Эльф недобро улыбнулся и метнулся черной птицей смерти вниз. Упругие крылья поддерживал ветер, горделивый взгляд зрачков отражал редкие лучи. Через мгновение меч сверкнул в руке, и все сгинуло в темноте. Не осталось ни звуков, ни света, ни времени, ни пространства — только зло. Тьма питалась сотнями смертей обреченных — тех, кто и так остался бы на поле боя. Но если в обычном состоянии Эльф лишь скорбно наблюдал, то ныне он вмешивался в ход истории одного из миров. Почти беззаконно, ведомый лишь жаждой крови. Он мог бы испепелить всех одним щелчком пальцев, но вместо того алчно рубил и пронзал, вращая мечом. Кое-кому он даже позволил вступить с собой в поединок, лишь чтобы лишний раз показать свое превосходство. И тогда против него объединялись две армии, два заклятых врага. Но ничто не сулило спасения от неудавшегося Стража Вселенной. Ни острый клинок, ни меткий выстрел арбалета не сдерживали монстра. Его покрывала кровь людей, он с наслаждением впитывал ее аромат, слизывал с губ, словно вампир, даже впивался в чьи-то шеи зубами. Он почти не осознавал себя, разум заполняла единая тьма, что навеки сковала его родной мир. Его зло, его проклятье. Но в те мгновения он питался вседозволенностью кошмарной свободы. Почти ничто не сдерживало, никакие обещания и ответственность. Вместо звуков осталась единственная песня его меча в буре клинков, она звучала громким воем, яростной музыкой уничтожения. Темный смеялся, и от каждого его возгласа воздух наполнялся морозным ветром, а по испепеленной земле стелился иней. И некоторые жертвы застывали ледяными изваяниями. Много же веселья в тот день получила тьма, много страданий причинила. Не нашлось никого, кто сумел бы остановить ее, сдержать, рассеять… Ни единый воин не выстоял бы в поединке против неудавшегося Стража Вселенной, который сделался не ее хранителем, но проклятьем, самой главной опасностью. Разве только тьма не умела управлять линиями мира, оставалась слепа для этого сияния, однако же ей хватало одного старого меча, чтобы ад сражения показался блаженством пред лицом того, что вершил темный Сумеречный.