Позднее уцелевшие варвары нарекли его Серебряный Мрак и начали бояться как некую невообразимую кару, самое темное божество. Страх передался многим поколениям, ведь грабительский поход оказался гибельным для всех. Сумеречный Эльф не пощадил никого, воины в панике метались по полю боя, ища спасения, но находили лишь острие меча. В наступавших сумерках разлетался тысячами копий монстр. Чудовище вспарывало пространство стеклянным взглядом, в бездне которого крылся ужас, отвращение к себе, беспредельная жалость, человеческий страх, но лишь где-то на самом дне. Мутную поверхность кропила алыми оттенками ненависть и тьма. Когда все закончилось, и первые цветки рассвета прокрались в мир, темный страж исчез, как призрак. Его душа в мучениях рвалась из оболочки, но ее приковали цепи. Кошмар закончился, оставшиеся храбрецы — или несчастные, помилованные, чтобы сохранить страшную легенду-быль — стояли в растерянности на изрытой вмятинами земле, усыпанной изуродованными до неузнаваемости телами, испещренной выпавшим из рук оружием. Остатки обеих армий глядели друг на друга, но не замечали. Что теперь? Никого не осталось, делить больше нечего. А было ли что делить? Хоть когда-нибудь имело смысл? В очерствевших сердцах проснулась тревога: неужели все во что верили — ложь? Обескровленные ужасом Ночи Погибели, как ее впоследствии назвали, оба королевства замерли на долгие годы. Они боялись возвращения Серебряного Мрака, и страх сплотил их, заставив однажды забыть о великой вражде. Однако это случилось много позднее, все грядущие события подсказало всезнание. В масштабе истории — даже благо, прекращение бесконечных войн. Но сколько жизней загублено за одну ночь… *** Сумеречный Эльф очнулся где-то на окраине гигантского города в подлеске, и содрогнулся — его покрывала кровь. С ног до головы он измарался в этой багряной субстанции. И не удалось бы вовек отмыться от нее. Тьма отступила отголосками безумия. Но Эльф в панике рассматривал свои руки, свой меч, доспех из драконьей кожи, подкованные металлом сапоги воина — все слилось единым пятном, отяжелело от пропитавшей их густой влаги. Кое-где она уже запеклась уродливыми бурыми разводами, но где-то стекала свежими ручейками. Отросшие по воле хозяина темно-русые волосы свисали алыми сосульками, Эльф суматошно пытался выжать их или вырвать с корнем. Ужас от содеянного перехватывал судорогами горло, вырывая нервозный клекот. «Раджед… Я… Проклятье! Все, как и планировал Нармо! Он нападет на башню! Радж! Ты должен услышать меня! Должен! Тебе грозит опасность! Опасность!» — метались безумный мысли, однако телепатия не работала. Эльф попытался подняться, однако только выгнулся выброшенной на берег рыбой, и рухнул ничком, вгрызаясь зубами в снег. Он зло пережевывал снежинки, едва не рыдая от досады: он, самый сильный и могущественный, попался на такую уловку. Вновь не совладал с собой, с этим вечным разладом двух противоречивых сторон его личности. И вот ныне по его вине мог погибнуть лучший друг. Янтарный льор еще не ведал, что Нармо подчинил себе почти все беззаконно украденные самоцветы. Все вместе они давали чудовищную силу, которой хватило, чтобы сбить с толку самого стража вселенной. Сумеречный, надеясь на тревогу и злость, снова дернулся, но потерпел катастрофическое фиаско, вновь упав червяком. Его бил озноб, точно из-за тяжелейшей лихорадки, и так же накатывали волны слабости. Тьма выпила его до дна, все силы ушли, чтобы противостоять ей, загнать обратно в недра подсознания. Раджеда с его спасительным талисманом-янтарем рядом не оказалось: сам отверг руку помощи. Каждый раз Эльф платил высокую цену, отвоевывая себя у кровожадного монстра — этого вечного порока, этого «подарка» от его родного мира, где правило само зло. То ли обреченность по праву рождения, то ли концентрация собственных дурных помыслов — он не ведал, так же как и не помнил ничего о себе до шестнадцати лет. Тьма-свет-тьма… Чет-нечет-чет — незримым ритмом мироздания, бьющим пулей в висок. И так каждый раз… Эльф облизнул иссушенные губы — и вновь ощутил вкус чужой крови, содрогнулся. Скольких же он убил? Тьма не рассказывала, не приносила точных чисел. Она напиталась достаточно, чтобы полностью поглотить силу Стража Вселенной — вот, чего больше всего на свете боялся Сумеречный. Его великий дар, использованный тьмой, равнялся концу Вселенной. Потому он сражался с самим собой, но из-за показавшей себя во всей красе тьмы светлая часть валялась в грязном снегу на обочине одного из множества миров, где-то на границе бесконечного города дыма. — Радж… Радж! Это я… я во всем виноват. Все из-за меня… — бормотал в бреду Сумеречный, осознавая, что приблизился к «разлому» незнания, белой полосе, о которой насмешливо говорил Нармо. Этот паук знал, как сплести заговор даже против Стража. Да, Эльф победил тьму, долг перед мирозданием победил, однако силы покинули его, словно схлестнулись два начала, взаимно сокрушив друг друга. Остался только измученный человек, раздавленное существо, которое застывало в позе эмбриона в снежной постели негостеприимного подлеска. Лучше бы никогда не рождаться, не страдать, не чувствовать. Лучше бы никогда не вступать в этот день, где готовились убить лучшего друга. В который раз Эльф сетовал, что не умеет вмешиваться в течение времени, впрочем, если бы умел, то не имел бы права. Как всегда. Как везде. Великая сила нарекла его хранителем равновесия, вовсе позабыв, что он человек. И для человека порой предательство дружбы страшнее, чем нарушение равновесия мироздания. Чаши весов при должной сноровке можно поймать и уравновесить вновь, а доверие ломкий хрусталь — разобьется, да без шрамов не восстановится. — Раджед! Я верю в тебя! Не сдавайся! Я скоро… Скоро, — твердил Сумеречный, теряя сознание, то ползя куда-то по снегу, то замирая живым мертвецом. Вскоре в сознание начали приходить образы тех, кого он убил. Они вставали слишком отчетливо, их нити судеб впивались в видение от начала до конца. Не смазанные тени на поле брани — неповторимые существа, венец творения, люди, наделенные свободой воли, каждый со своими тщаниями и стремлениями, даже если весьма простыми. Для Стража Вселенной каждый был не далеким, а ближним, за каждого болела душа. Однако для тьмы все сливалось. Сумрак же почти равнодушно рассматривал их, усталость слабо доносила факт того, что это совершил он, его меч. Но если бы еще одна душа присоединилась к этому скорбному ряду, Эльф бы не перенес, отдал бы себя окончательно на волю вечной тьмы. А там уж — пусть хоть семарглы останавливают. Эти вечные существа, однажды передавшие ему запретное знание высших сфер. Они все жаждали совершить какое-то величайшее благо — оказалось нельзя сделать всех счастливыми сразу, да без испытаний. А уж таких, как Нармо, и вовсе хотелось испепелить на месте. Не трогали их грустные истории, не в те мгновения, когда Сумеречный полз среди снега, стремясь нащупать портал. И все тщетно! Вряд ли он когда-либо раньше настолько проклинал свою беспомощность. — Как похмельный пьяница, — горько насмехался он над собой, однако срывающимся голосом скулил, отчаянно выл: — Раджед! Выживи! Может, ты сильнее меня! Выживи, умоляю! Иначе все, что я сделал с Эйлисом, напрасно! Выживи, я все расскажу! А потом хочешь — убей меня сам. Или мы вместе все вернем! На камнях снова заблагоухают цветы… Птицы запоют… Только выиграй в поединке с Нармо! Пожалуйста выживи! ========== 17. Жертва хранителя ========== «Уберите, пожалуйста… Я не выдержу! Зачем?» — Так начиналось каждое пробуждение на протяжении уже нескольких лет. Острая вспышка боли — как трещина вдоль гладкой поверхности льда, словно разлеталось зеркало. Потом Софья просыпалась, растирая виски. Она знала, что так будет всегда, до конца ее жизни. Впрочем, в тот день ей привиделся особенный сон: будто Раджед вышел снова из зеркала и просит ее руки у родителей. Притом где-то краешком туманного сознания Софья отметила, что льор чем-то схож с отцом. Одинаково подтянутые и поджарые мужчины, которых первые признаки морщин ничуть не портят. Соня никогда не задумывалась об этом. И при пробуждении страшно смутилась от такой странной картины, которая никогда не превратилась бы в реальность. А вот возникало ли от этого сожаление или нет… Она и сама уже не знала. Стыд и ненависть к себе при любой мысли о Раджеде, как в первые два года, исчезли, оставив лишь клубок противоречий. Янтарь — переливающийся яркий янтарь с вкраплениями черных пятен — таким представал все чаще льор. «Все же… он спас меня и мою семью», — размышляла она, вспоминая тот случай с краном и балкой. Тогда она еще ничего не понимала, но время шло. Для людей много быстрее, чем для чародеев. Соня выросла, превращалась все больше в Софью. Пока еще без отчества и фамилии, ведь к студентам обращаются чаще просто по имени. И лишь Раджед упрямо называл ее София. — У тебя красивое имя, особенное! — говорил на первом курсе чудаковатый профессор философии, который порой вдохновлялся на небольшие монологи случайными вещами. — Софья! София-мудрость — у Владимира Соловьева это цель, к которой направляется существование мира, высшая истина. На тебя имя ответственность накладывает. Быть умной. Мудрой! Сравнение заставило Софью покраснеть и учтиво улыбнуться, хотя она на тот момент уже читала некоторые книги этого русского мыслителя. Впрочем, имена даются разным людям по разным причинам и далеко не всегда соответствуют их жизни и поступкам. Но все же она, наверное, и правда стала мудрее. Она больше не судила о людях, исходя только из своих представлений о морали и справедливости. Она научилась видеть всю картину, задумываться о мотивах и первопричинах любых действий и мыслей. Еще она совершенно перестала романтизировать прошлые эпохи, когда поступила на исторический факультет. История являла множество примеров несправедливости и жестокости. Прошлое или настоящее — люди оставались одинаковыми, честные и бесчестные. С тех пор рассеялась сказка, будто раньше все пропитывало благородство помыслов. Поэтому больше всего ее с некоторых пор привлекали архивы, умение систематизировать информацию, выстраивать схемы из отдельных фактов. Она долгие месяцы тайно изучала отрывки из библиотеки Сарнибу, надеясь разгадать тайну чужого мира по аналогии, например, с летописями, которые нередко горели при набегах, оставляя пробелы в знании. Она с одинаковым интересом погружалась в тонкости судьбы родной страны и строила предположения о развитии одной далекой-далекой планеты. При слове «Эйлис» не чувствовалось хлада неприветливой пустоты и неприятных неродных мест. Нечто навечно связало с ним… Кажется, она догадывалась, что именно: жемчуг, который она неизменно носила чуть выше сердца на серебряной цепочке, порой нагревался и неслышно пел. В мире Земли самоцветы тоже пели, не все, слабее, чем на руднике, но все же. Они переносили незримой сетью загадочную энергию, до которой не было дела шумному мегаполису. Впрочем, память сердца не заключить в камень. «Все изменилось, по-прежнему уже ничего не будет», — признавалась себе Софья. Впрочем, вокруг нее разворачивался обычный быт, который она тоже научилась ценить за простоту и непритязательность. Дом, семья, родина — вот, что оказалось по-настоящему важным для всех эпох и миров. И они осязаемы и понятны. Как первые листья на оттаявших ветках, как свежая роса на отогретых солнцем лепестках. Даже как огромный не всегда приветливый город. Улица неслась дорожной пылью из-под колес. Ранняя весна прилепилась клейким медовым соком, исходившем от медленно набухавших почек. — Соф, привет! — Догнал возле метро парень из университета. Они учились в одной группе. Она на «отлично», он — на «удовлетворительно», что, в целом, не мешало Соне оставаться слегка нелюдимой, а ему — душой любой компании. Хотя некоторые признавали парня странноватым. Впрочем, мнения людей разнились в зависимости от их мировосприятия — вот что поняла Софья за прошедшие годы. — Привет! — отозвалась она, кутаясь в бежевое пальто от набежавшего ветра. — Я тут… Пошли в кафе, короче, — смущенно почесал в затылке парень, встряхивая золотыми кудрями. Золотые… как грива янтарного льора. Раньше Софья отогнала бы с отвращением это сравнение, ныне невольно оценивала. От сокурсника пахло ментоловой жвачкой и едким одеколоном, а не медом и корицей, не горьковатыми специями, замешанными на загадочности. Ох, льор и не подозревал, что Софья ныне знает о нем больше, чем он мог вообразить в любой самой смелой мечте… Раджед Икцинтус — вся его загадочность и наглость служили прикрытием для великой боли. Зачем же настоящий так упрямо скрывался? Боялся, что человечность — признак слабости? Если бы не эта маска, все бы сложилось иначе для них обоих. — Вадик, сегодня не могу, — ответила с легкой улыбкой Соня, про себя иронично вздохнув: «И не хочу слушать нытье о сессии». Страх перед экзаменами не посещал ее после темниц Илэни и побега из рушащейся янтарной башни с Ритой на руках. А контрольные — слишком мелко и недостойно страха, словно непомерные испытания и правда делают человека много сильнее. Или просто учат ценить подлинно важное, опасаться по-настоящему угрожающего. Вот только ничего не подсказывают о природе любви, которая задумчивой вуалью скрывает ясный взор одних и распахивает глаза иным. Софья принадлежала ко вторым, хотя еще ничего не чувствовала, зато знала, как ощущается ее отсутствие. Сердце ныло в легкой тоске и безмолвном ожидании. Однокурсник, кажется, ухаживал за ней, но настолько вяло и невнятно, что не хотелось отвечать взаимностью. Да, они могли бы пойти в кафе возле университета, посмотреть какой-нибудь сериал с его разбитого ноутбука-трасформера, вдоль экрана которого пролегла трещина после неуклюжего падения на кафель. И все же… какой это несло смысл, когда сердце молчало? Для кого-то и в кафешке с фастфудом счастье, а кому-то и царский изысканно сервированный стол не в радость. Вадик же просто ничем не привлекал, он бы никогда не сумел понять ее. Она бы никогда не доверила правду о своей тайне. Софья научилась не судить слишком быстро о людях, но от внутреннего одиночества ее ничто не избавляло. В любом случае, она знала больше: ей открылось то, над чем билась вся современная наука. Но Сумеречный Эльф повелел никому не рассказывать, словно так определил ей посильное испытание молчанием. Другие миры, другие люди — сотни опасностей, нависших над ее не слишком справедливым миром. И память об одном опасном чародее, который… все еще любил ее. Зеркало не разделяло их, не становилось неприступной стеной. Только для него, но не для нее. Таков был договор с Сумеречным. Отныне она ведала больше, никогда и никому не раскрывая об этом. Но у любого знания существует цена. Тихая размеренная жизнь либо явилась наградой за пережитые мучения, либо застыла отдыхом перед новыми. За все время после возвращения из Эйлиса ничего страшного больше не произошло, не считая несостоявшегося инцидента с балкой. В остальном, словно кто-то оберегал семью Софьи от невзгод: никто не жаловался на здоровье или финансовые проблемы; она легко поступила в университет на бюджет, родители не ссорились. Казалось бы, сказка. Но туманное предчувствие распускало черные крылья. Где-то в отдалении разворачивалась катастрофа. То ли за сотни километров, то ли так близко, что достаточно обернуться — и вот оно, совсем рядом. — Все в порядке? Ты рано. Все учишься… Давно вы с девочками не собирались, — заглядывала в комнату мама, когда дочь вернулась домой. — Не получилось, — пожала плечами Соня. — А с кем собираться-то? Школьные подруги, которые вместе с ней когда-то глядели свысока на остальных из-за того, что прочли больше книг, ушли из-за глухой зависти, когда Соня поступила в более престижный университет. Одна вроде вышла лет в восемнадцать замуж и больше не писала, другая уехала в Америку. Третья… о ней вообще сведения терялись по непонятным причинам, разве только с Днем Рождения друг друга поздравляли по сети. Но Соня не сердилась и не проклинала саму суть «дружбы». Существовали не те люди, с которыми просто не по пути. — С сокурсницами, разве нет? Соня потупилась, вспоминая, что на учебе у нее и правда приятные люди. Надолго ли? Ведь все дается на время, все неуловимо и зыбко. Друзья, богатство, жизнь… Пожалуй, только любовь и творчество могут продлить бытие после смерти, обращаясь в память. Ее же теперь невольно отделяла стена доверенной тайны. — А… с ними мы в субботу хотели. — Понятно. Ну, учись тогда. Не пойму, что это за бумажки все у тебя на столе. На историю не очень похоже. — Да так… Это не совсем история. — А, игра какая-нибудь, понятно, — махнула рукой мама, все логично объяснив себе. Ее-то мир оставался в рамках обычного человеческого восприятия. Дочь только загадочно полуулыбалась, но тень веселья и теплоты схватывались зимней стужей. «Я не боюсь. Я это выдержу, я не боюсь! Так надо», — говорила себе Софья, сдерживая подступавший ужас и слезы каждый раз, когда она заглядывала в новостную ленту или слышала чью-то историю о несчастьях и горестях. Вот ее страшная правда, вот ее цена знания и возможности слышать сквозь миры. Жемчуг — камень жертвы, камень, который заставлял переживать чужую боль. И она добровольно приняла ее, одновременно словно вынырнув из своей уютной раковины. Мир обрушивался на нее, вплавлялся в сердце, вырывая душу. Целиком, почти каждый миг. Она научилась жить с этим, улавливая в мелодии натянутых нервов истинные смыслы. Мир состоял из боли, люди питались жестокостью. Но иные — даже не отмеченные красотой или великими знаниями — отличались подлинным героизмом и великой смелостью. С тех пор она научилась не делить все на черное и белое, не смотреть свысока на тех, кто знал меньше нее или в чем-то отличался по мировоззрению. Она оценивала по поступкам, по отваге и милосердию. Но сколько же смертей и сломанных судеб простиралось вокруг ее уютного кокона! Иногда она не выдерживала, ломалась, и трещина вдоль льда разверзалась пропастью. Она просыпалась в ночи от чужих кошмаров, от далеких голосов и гула неразборчивых звуков. Она догадывалась: кошмары — это чья-то непреодолимая реальность. «Умоляю, уберите! Уберите от меня войну!» — сквозь слезы шептала она, не имея сил и возможности ни с кем поделиться. И если это каждый миг видел Страж, то Софья понимала, как он сошел с ума. При мысли о Сумеречном Эльфе вдруг донесся его знакомый мягкий голос: — Война не закончится, если закрыть на нее глаза. Он показался полупрозрачной тенью, встав возле дивана. Софья вздрогнула, точно черная тень — мрачный предвестник — подошла к ней вплотную. — Я знаю. Но ведь я… ничего не могу сделать! — прошептала она, восклицая: — Так зачем я все слышу?! Зачем чувствую боль Эйлиса и боль Земли?! Так непривычно остро! Стоит только прочитать о какой-то трагедии, посмотреть новости — и я будто переношусь туда, будто вживую смотрю в глаза всем этим людям. И так тяжело, будто все они мои давние знакомые, хотя я их вовсе не знаю. Это… Это невозможно! Может, я просто схожу с ума? Она обняла себя руками, устало покачиваясь из стороны в сторону. Жемчуг на ее груди отдавал то жаром, то холодом — как обычно. Снять бы его да выкинуть, но она осознала, что не от камней идет вечная песня всего вокруг. Они лишь усиливали, как динамик. — Нет, Софья, твой разум крепок, как и твои убеждения. — Сумеречный приблизился, ласково терпеливо объясняя: — Все дело в том предмете, с которым ты не расстаешься уже несколько лет. Да-да, на шее. Жемчуг соединился с твоей душой. Если ты не хочешь слышать, просто сними его. — Но я… я уже не могу. Я словно заставляю себя страдать, хотя желаю обратно в свою уютную скорлупу, — Софья сжала кулаки, твердо заявляя: — Но так нельзя, нельзя закрывать глаза! Я словно прозрела. Раньше я жила в своих фантазиях, придумывала сказки о прошлых эпохах. Мир ужасен, но он настоящий. И он всегда таким был. Она заметила, как изменилась ее манера говорить, сделалась отрывистой и ясной без велеречивости и плавности. Вещи заслуживали того, чтобы называться своими подлинными именами. И если уж существовали мрази, то не стоило в угоду вежливости называть их просто «недобрые люди». Недобрые не творят того, что делают нелюди. Недобрым иногда был, к примеру, Раджед, потому что запутался и почти помешался от одиночества, но он оставался человеком. — Я предупреждал. Это нелегкое испытание, — вздохнул Сумеречный, отходя к окну, глядя через щелочку между зеленых штор. А ведь в комнате все осталось на своих местах! Даже светлый диван хранил память о том дне, когда Раджед перенес на него лишившуюся чувств девушку. Тот образ хрупкости и нерешительности отпечатался в памяти Софьи видением из другой жизни. Она уже вполне осознала: все разделилось на «до» и «после» Эйлиса. Значит, так для чего-то важно. — Я стану сильнее. Если это испытание, значит, у него есть цель, — уверенно ответила она, стирая с осунувшихся бледных щек невольные слезы. Пусть текут — они еще не признак слабости, скорее, способ выплеснуть лишнюю нерешительность. — Хотелось бы мне в это верить, — Эльф неуверенно замялся. — Я не знаю наверняка в твоем случае. Признаюсь честно, ты отважная девушка. — Значит, дальше будет тяжелее? — но Софья улыбалась. — Что ж. Я готова. Зато я впервые вижу мир настолько ясно, оба мира. Ты так существуешь уже сотни лет? Видишь все это, чувствуешь?