Сергей рассердился. И когда в дверь постучали, он недовольно и строго крикнул: - Войдите! Огромный человек в полушубке и валенках неуклюже, боком зашел в кабинет, скомкав шапку в руке. Седые потные волосы беспорядочно топорщились во все стороны и, небрежно зачесанные назад, открывали широкий, изрезанный глубокими морщинами лоб. Круглое усатое лицо раскраснелось от ветра. Человек нерешительно остановился у порога, закрывая своей мощной фигурой чуть не всю дверь. «Ого, - с невольным восхищением подумал Сергей, - вот это да. Такой в войну мог, конечно, дел наделать и героем стать». Только какое-то чрезмерное его смущение, почти робость не позволяли представить себе ратные подвиги этого человека. - Проходите, товарищ Федоров, садитесь, - пригласил Сергей. Старик оторвался наконец от двери и тяжело, вперевалку, приблизился к столу. Стул под ним угрожающе заскрипел. Только сейчас Сергей заметил, что в заскорузлой, широченной руке его зажат паспорт, казавшийся непривычно маленьким. Положив шапку на колени, Федоров вынул полосатый платок, вытер потную красную шею и, кашлянув, сипло произнес: - Вот паспорт… Может… того… понадобится… Он осторожно, даже будто опасливо, положил паспорт на стол. Сергей все яснее ощущал, что далеко неспроста пришел к нему этот огромный человек, что не пустяковая просьба Урманского привела его сюда, что все гораздо сложнее и потому так смущен Федоров, так взволнован и чем-то явно подавлен, и сразу вспомнил слова Урманского о том, что старик вдруг заинтересовался им, Сергеем. Федоров между тем шумно вздохнул, и светлые его глаза из-под густых, растрепанных бровей посмотрели на Сергея испытующе и чуть растерянно. Он словно робел начинать разговор, словно в последний раз мучительно решал про себя, начинать ему или нет. И так не вязались между собой необычная громадность этого человека с тягостным, растерянным его взглядом, что Сергей поспешил ему на помощь. Он взял паспорт, раскрыл его и сказал, привычно пробегая глазами записи в нем: - Ну, так чем могу служить вам, Степан Григорьевич? Федоров опустил взъерошенную седую голову и глухо сказал: - Иван Григорьевич я… - Выходит, ошибка в паспорте? - улыбнулся Сергей. - Исправить хотите? - Хочу… - Ну так с этим не ко мне надо. - То-то и оно, что к вам. Сергей уловил в его сиплом голосе какие-то странные нотки, заставившие его насторожиться. - В чем же дело… Иван Григорьевич? - Дело?… - Федоров поднял наконец голову и скорбно посмотрел на Сергея. - Дело мое такое… Считай, тридцать лет тянется, и жизни мне никакой нет. Вот какое это дело. Курица на дороге глянет на меня, а я уже вижу в круглых ее глазах ехидство: «знаю, мол, тебя, знаю…» Воробышек за окном то же самое мне чирикает. А уж про людей не говорю. Кабы знал я, что оно такое - страх перед каждым человеком… Федоров медленно, с хриплым усилием выдавливал из себя слова. И странно, даже жутковато было видеть, как затуманились его глаза, как шевелил он одеревеневшими, непослушными губами. И Сергей, чтобы только рассеять охватившую его тревогу перед тем, что еще скажет этот странный седой великан с преувеличенной бодростью произнес: - Какой же страх перед людьми, Иван Григорьевич? На фронте, говорят, вы фашистов били дай бог как. - То не люди, - махнул рукой Федоров. - Я про наших говорю. Этот страх, он меня спать отучил. Он у меня всю жизнь отнял. На фронте… Там я под пулю сам сперва лез. «Убей ты меня, прошу, ну убей, сделай милость. Мочи нет». А потом так решил: русский я человек или кто? Кто-никто, а русский. А раз так, должен бить гадов. Потом разберемся, что к чему. Ну и стал их душить, как гнид. Так что о смерти уже не думал. И ночами одни эти гниды снились. Да… Спокойное для души время было, - с неожиданной тоской подытожил Федоров. Сергей молча слушал, чувствуя, как в душе у него растет тревога. Что-то страшное стояло за тем, что говорил сейчас Федоров, и Сергей, не в силах понять что-либо, боялся неверным, фальшивым словом помешать этому человеку в его трудной исповеди. - Ну, а после войны вернулся я домой, как и был, чужим. Самому себе чужим, вот что главное-то, - глухо, не поднимая головы, продолжал Федоров. - Жена ждала меня. А я и ей чужим был. Потому и детишек у нас не было. Боялся я их, детишек своих будущих. Потому что и они… - Федоров с усилием проглотил подступивший к горлу комок и еще глуше, еле слышно продолжал: -…Они тоже чужими были бы. Сколько она, жена то есть, слез об этом выплакала, только я да еще подушка ее знаем. Уж я ей говорил: «Брось ты меня». Уж я руки хотел на себя наложить. Не дала. И со мной осталась, горемыка… Федоров умолк, глядя в пол. Сергей тихо спросил: - А рассказали вы ей, в чем дело-то? Федоров покачал головой: - Нет. Не рассказал. Никому. Сил моих на это не хватило. Да и поздно было мне перед людьми-то каяться. Сам только на себя удивляюсь, как я с этим камнем на шее жил до сих пор. Но вот теперь… появилась у нас эта девчушка… - Марина? - Она… Ну и вы тут из Москвы как раз приехали. Вот я и решился… - Он шумно вздохнул и поднял голову. В светлых глазах появилась какая-то скорбная решимость. - Из-за себя не стал бы. Мне бы только смерти скорей дождаться. Да вот из-за нее, птахи этой… - Что же произошло у вас, Иван Григорьевич? - Издалека начинать надо-то. Значит, так. Случилось это давно. Молодой был, грамоты семь классов набрался, в колхозе работал. Послали меня однажды за семенным зерном. Привез. А оно оказалось таким, что не только сеять, корове дай - она жрать не станет. Одним словом, подсунули мне. А я по дурости уже всюду где полагалось, роспись свою поставил. И один как есть виноватым оказался. Ну, судили меня. И дали по тем строгим законам десять лет. Вот так… Федоров умолк. Ошеломленно молчал Сергей. Звенящая тишина на миг воцарилась в кабинете. Вздохнув, Федоров продолжал: - Да-а… Попал, значит, я, бедолага, куда следует, в холодный край. И думка такая засела мне в голову: убегу. Не за что мне тут быть. Год иль поболе, однако, пробыл, с разными людьми встретился. А потом… одним словом, убег. Молодой-то я еще покрепше был. Сила во мне большая гуляла, а в башке-то пусто. Вот и пришло в нее - убечь. Не поймали меня. Всю тайгу пехом прошел. Волка руками душил, кору жрал. Но прибег я, не думая, не гадая, в город Ростов. Там один мне и присоветовал: вербуйся, мол, на сельские работы, там люди во как нужны. Ну, я и попал в совхоз. Горы я там ворочал, за десятерых. Совесть все свою успокаивал. Видят люди, какой я есть работник, присоветовали остаться. Со слов справки мне, какие надо, составили, я к этому хозяйству и прирос. Работал там и за страх, и за совесть. На Красной доске висел. Свеклу разводил. За нее и на выставку в Москву попал. Знаменитая получилась свекла. Отец покойный ее еще разводил, а я мальчонкой помогал. Вот и пригодилось. В Москве я медаль получил. И диплом. А все эти справки и дипломы руки мне жгли. Чужая ведь там фамилия, из головы ее взял. Люди ко мне с почетом и уважением, а я их обманул подло. И еще страх, конечно, во мне жил. Не дай бог, узнают, что беглый я. А тут, аккурат перед самой войной, дивчину встретил. Полюбил ее без памяти. Ну, без памяти и женился. Свадьбу совхоз устраивал. А я сижу, помню, за тем громадным столом, смеюсь и плачу, и слезы текут, и душа разрывается. Да… Лучший час своей жизни сам же и растоптал… А после свадьбы еще горше мне стало. Совсем было собрался на признание идти, а тут война. Ну, про войну я вам уже говорил, - со вздохом заключил Федоров, - и про потом тоже… Он снова умолк. Молчал и Сергей, не в силах собраться с мыслями, не в силах охватить, разобраться во всей этой нескладной, трагической жизни. Он понимал, что Федоров ждет от него не прощения, не каких-то утешительных слов, а избавления, избавления любой ценой, ибо дальше он уже не может носить в себе этот страшный гнет, что настал предел его силам. И Сергей вдруг вспомнил, что сказал Федоров о Марине. Появилась она, вот он и дрогнул, и пришел сюда, к Сергею. Но почему же? Как она появилась? Кто она? И, словно угадав все эти вопросы, Федоров выпрямился, строго посмотрел в глаза Сергею и твердо, как что-то бесповоротно решенное уже, сказал: - Дитев у нас не было, не смел я их иметь, раз обманом жил. А тут появилась под конец жизни эта девчушка. Сирота она круглая и горя, кажись, тоже хлебнула немало. Вот мы с женой и решили принять ее к себе. Но тут уж без обмана надо. Потому и решился я. Нельзя ей чужую, а не свою фамилию-то давать. - Она взрослая, Иван Григорьевич, у нее своя фамилия должна остаться. - Не имеет значения, - твердо возразил Федоров. - Раз с нами жить будет. Да и вообще… Вот я к вам и пришел. Может, тридцать лет мук моих… - голос Федорова дрогнул, и он снова проглотил подступивший к горлу ком… - может, зачтет их наша власть. - И тихо, еле слышно добавил: - Егоров я по рождению… - Полагаю, зачтет, Иван Григорьевич, - кивнул головой Сергей. - Полагаю, дело ваше суд пересмотрит. - И решительно добавил: - Сам к прокурору республики пойду, слово вам даю. Только все это написать надо. Федоров растерянно развел руками. - Ну, где же мне написать про это… - А мы вместе напишем. Сейчас, - загорелся Сергей, чувствуя, как отступают куда-то все его дела и заботы перед этой страшной человеческой драмой, и если он не вмешается, не поможет, то никогда себе этого не простит и потеряет уважение к самому себе. В голове пронеслись почему-то мысли о Витьке, об отце, о матери, о войне и фронте, и еще какие-то мысли, лихорадочные, взволнованные, которые он не уловил, которые только жаркой волной обдали его и исчезли. Сергей не понимал, почему дрожит, как в ознобе, его рука, пока он писал заявление на имя прокурора республики, почему все время пересыхает у него во рту. Уже под самый конец, когда заявление было почти написано, Сергей сказал: - Надо, Иван Григорьевич, и о вашем желании удочерить Марину тоже написать, просто, чтобы ситуация яснее была. - А как же. Непременно. Желаю, мол, удочерить Марину Владимировну Иванову… - Что?! - Сергей, опешив, поднял голову и с изумлением посмотрел на Федорова. - Как ее зовут?… - Я же говорю: Марина Владимировна Иванова. - Так мы же ее ищем! Сергей все еще не мог прийти в себя от неожиданного открытия. Федоров обеспокоенно нахмурился: - Что она такое сделала? - Да ничего она не сделала! Пропала. Уехала из своего Волгограда, и все. А ее там ищут. - Так сирота же! - На работе забеспокоились. Она же работала. - Ну, то другое дело. Отпишите им, что нашлась, мол. - Это обязательно. Но мне бы с ней поговорить надо, Иван Григорьевич. - Милости прошу к нам, - сдержанно ответил Федоров. - А что? - оживился Сергей. - Неплохая идея. Они закончили писать заявление и условились, что вечером Сергей придет к Федоровым. - Вы только Марину не предупреждайте, - попросил Сергей. - Дело пустяковое, а она разволнуется. Лучше я ей сам все объясню. Хорошо? - Будь по-вашему. - А что касается этого, - Сергей положил руку на заявление, - я все сделаю, будьте спокойны. Вам только в Москву придется съездить потом. - Господи, да я куда хотите поеду, - горестно усмехнулся Федоров. - И все, что присудят, как избавление приму. Тут уж не сомневайтесь. На том они и расстались.