- Как поздно? - оцепенев, она расширенными глазами смотрела на Сергея. - Как так поздно? - Ты меня не поняла. Просто уже десятый час. Куда ты поедешь? Вот завтра… - Нет, нет! Сейчас… Только сейчас… Катя начала лихорадочно одеваться, всхлипывая и поминутно смахивая со щек слезы. Сергей не стал ее отговаривать. В этот момент в комнату вошла Полина Григорьевна. Катя уже застегивала пальто. - Катенька, ты куда это собралась на ночь глядя? Да что это с тобой, что ты плачешь? - Я… я… у меня… друг один заболел, - бормотала Катя. - Я к нему еду в больницу. - Да поздно уже, детка. О господи, ну перестань плакать! Не умрет, поди, твой друг. Завтра навестишь. - Что вы говорите, Полина Григорьевна! Как можно ждать до завтра? - Пусть едет, - поддержал ее Сергей. - Друг ее очень тяжело болен. - Да темень-то какая! И одна же, - слабо возражала Полина Григорьевна, помогая Кате разыскивать варежки. В это время Сергей написал на клочке бумаги адрес госпиталя, потом подумал, что у Кати, наверное, мало денег, а ей надо обязательно взять такси, чтобы быстрее. Его самого уже охватило нетерпение. Он побежал к себе в комнату, достал из чемодана деньги и вместе с адресом отдал Кате. - А деньги зачем? У меня есть. - Бери. На такси поезжай. И вот еще что, - он понизил голос. - Позвони мне оттуда. Только одно слово скажешь. Хорошо? - Ладно, ладно. Ну, я побежала. Ох, Сережа, спасибо тебе! - вдруг вырвалось у Кати, и она опрометью бросилась к двери. - Господи, уж имена путать начала, - тревожно сказала Полина Григорьевна. - Небось друга ее зовут так, что ли? Вот не думала, что есть у нее такой. Катя позвонила около двенадцати часов ночи. - Он жив. Страшно бредит, - еле разбирал Сергей захлебывающийся в слезах голос девушки. - Я останусь. Тут еще товарищи. Врач дежурит. - Так, понятно. Завтра до института заедешь домой? - Не знаю я, Сережа. Я в институт не поеду… Я… я… ничего не знаю, - и Катя безудержно разрыдалась. - Перестань! - сердито крикнул на нее в телефон Сергей. - Слышишь? Тебя такую зареванную в палату не пустят. В это время в коридор выглянула Антонина. Лицо у нее было встревоженное, нос и глаза красные. - Куда это Катя уехала? - недоверчиво спросила она. - Друг какой-то заболел. В больницу поехала. Вот звонит, что дежурить там останется. - Господи, господи, кругом несчастья, кругом, - запричитала Антонина. - И за что такое наказание, а? И моего тоже… Ну кому он, паразит, нужен? Говорила ему, ироду, работай! А он… Как вы думаете, Коля, за что это? Ничего не говорили? Сергей подумал, что она рано или поздно узнает обстоятельства ареста мужа и его скрытность только возбудит тогда подозрения. Поэтому он рассказал ей все, но с оговоркой, что слышал это, находясь у себя в комнате. Рассказывал Сергей с таким плохо скрытым испугом, что Антонина поверила каждому его слову. - Ну что ж теперь будет, Коленька, что будет? И куда его, дьявола, увезли? Куда идти мне завтра? Ведь на что обрек меня, урод такой, подлец проклятый… Антонина еще долго с озлоблением ругала мужа. В ту ночь Сергей не мог уснуть. А на следующий день, рано утром, была получена телеграмма из Иркутска на имя Николая Светлова. Его срочно вызывали на завод. Расстроенный Сергей поделился своим огорчением с Полиной Григорьевной и Антониной: придется уехать, даже не попрощавшись с Катей, - ведь самолет улетает через три часа, и ему забронировано место (они слышали, как Сергей перед этим звонил в кассу аэропорта). Прощание было таким трогательным, что обе женщины даже всплакнули. Полина Григорьевна не могла оставить квартиру: она ждала Катю. Но Антонина вызвалась проводить его до автобуса, увозившего пассажиров на аэродром: как видно, даже в такой момент она помнила инструкцию мужа. Сергей это понял и потому, прощаясь с Антониной на автобусной остановке, сказал, что хочет с нею передать записку Кате. В спешке он написал ее на обороте полученной утром телеграммы. Возвратившись домой, Антонина с любопытством прочла не только содержание записки, но, как Сергей и рассчитывал, телеграмму, окончательно убедившись в ее достоверности. …Через два часа Сергей был уже в кабинете Зотова. - Ну, здравствуйте, Коршунов, здравствуйте, - тепло приветствовал его тот, грузно приподнимаясь в своем кресле, чтобы пожать Сергею руку. - Значит, вырвались из заточения? А дома были? - Нет. Я с аэродрома прямо к вам. Как Гаранин? - Плохо. Задето легкое. Он все еще без сознания. Бредит. - Катя там? - Там. Славная девушка. Да, так вот, Коршунов. Прежде всего поздравляю вас с образцовым выполнением задания. Могу сообщить, пока по секрету, - Зотов хитро прищурился, - что приказом полковника с вас будет снято взыскание. Вот. Надо бы вам как следует отдохнуть, - озабоченно продолжал он, - но невозможно. Коротко введу вас в курс дела. Ложкин на допросе, конечно, ничего не сказал. Клял себя только, что прибежал в Москву: МУРа, мол, недооценил. Но при обыске у него нашли крупную сумму денег - пять тысяч, и расписку, странную, надо сказать. Ее, как видно, должен был подписать кто-то, но не подписал. Ложкин должен был дать под нее деньги. Зачем все это - непонятно. Кроме того, у него был изъят билет в цирк. Зотов достал из несгораемого шкафа сверток и развернул его. - Видите? Вот деньги, вот билет, а вот и расписка. Прочтите. На небольшом клочке бумаги синими чернилами были написаны всего две строчки: «Мною получено 5000 (пять тысяч) рублей от Ивана Уткина. Обязуюсь отработать». Сергей, дважды, стараясь сосредоточиться, внимательно рассмотрел билет. Зотов посмотрел на его усталое лицо и строго сказал: - А теперь отправляйтесь домой. Приказываю хорошенько выспаться. Завтра вы должны снова действовать. Теперь вам многое доверим. Помните, опасный преступник все еще на свободе. И потом появилась новая фигура - Иван Уткин. Кто он такой? Глава VIII СОБЫТИЯ РАЗВИВАЮТСЯ Просторная, хорошо обставленная комната тонула во мраке. Лишь в углу на круглом столе неярко горела лампа под зеленым стеклянным абажуром. Вокруг стола расположились в креслах трое - томный Арнольд с небрежно зажатой в углу рта сигаретой, высокий, худой Растягаев в строгом черном костюме с черным галстуком-бабочкой, с лица его не сходило выражение надменности и презрения, и толстый Камов, неряшливо и торопливо одетый, с пестрым бантом на шее. Все трое сидели сосредоточенные и торжественные. - Мы собрались сегодня, чтобы судить предателя, - произнес, наконец, Арнольд. - Он бросил нам вызов и должен понести кару. - Не тяни волынку, Арнольд, - резко проговорил Растягаев. - К черту красивости. - Попрошу без вульгарностей, - возмущенно выпятил толстую губу Камов. - Внимание, - строго произнес Арнольд. - Итак, предатель этот - Елена Осмоловская. Мы дали ей время одуматься. Но, увы, этого не случилось. К чему присудим ее? - Смерть, - зловеще произнес Растягаев, он был очень горд своей непреклонной жестокостью. При этом слове у Камова нервно задергалась полная щека, он порывисто вскочил и, прижав руки к пухлой груди, нараспев, как стихи, произнес: - Заря догорает, и это красиво, но человеку не дано приблизить ее конец. Поднять руку на жизнь нам не дано. - Нет, смерть! - подражая Растягаеву, воскликнул Арнольд. - Ребята, да вы сошли с ума! - взволнованно произнес вдруг Камов. - Заткнись! - грубо оборвал его Растягаев и, обращаясь к Арнольду, сказал: - Пиши приговор. Двое против одного - за смерть. Пиши. Арнольд придвинул к себе лист бумаги, достал автоматическую ручку и, хмурясь, стал писать. Камов нервно ерзал на своем кресле, теребя рукой бант, в расширенных глазах его были страх и растерянность. Наконец он вскочил и, заикаясь, произнес: - Я… я не унижусь… Да, я просто… просто боюсь. Вы… вы что задумали, а? Кто… кто убивать-то будет? Ты, что ли, Леонид? - он посмотрел на Растягаева. Тот постарался ответить решительно, отрывисто и жестко, но было видно, что вопрос Камова его смутил. - Положим, не я. Раса господ повелевает, принимает решения. Выполнять их - удел толпы. - Ну, а все-таки, - настаивал Камов. - Толпа - понятие неопределенное, расплывчатое. Кто же будет… это самое… убивать? - он вздрогнул, произнося последнее слово. - Да, об этом надо подумать, - хладнокровно согласился Растягаев. - Эх, был бы сейчас Вячеслав, - неожиданно произнес Арнольд. - Он мне говорил, что знает каких-то людей. Подонки, конечно, но…