– Хорошо, мама, – согласился он. – Не называй меня так. – Хорошо, госпожа Шпильман, – сказал он, и в его устах это прозвучало так нежно, так знакомо; она опять заплакала. – Просто чтобы ты знала. Я живу с другом. То есть с любовником? Неужели Мендель давно вел жизнь настолько тайную? – С другом? – переспросила она. – Со старым другом. Он просто помогает мне. Госпожа Брух вот сейчас тоже помогает мне. – Мендель спас мне жизнь, – сказала госпожа Брух. – Однажды. – Делов-то, – сказала госпожа Шпильман. – Итак, он спас вам жизнь. Много хорошего это ему принесло? – Госпожа Шпильман… – произнес Мендель. Он взял ее руки и крепко сжал в своих теплых ладонях. Температура его кожи была на два градуса выше, чем у всех людей. Когда она измеряла ему температуру, термометр вечно показывал тридцать восемь и шесть. – Убери руки, – сумела она выдавить. – Немедленно. Он поцеловал ее в макушку, и даже через слой чужих волос след этого поцелуя, казалось, не стирался. Потом он убрал руки и опустил вуаль и неуклюже пошел к выходу в своих обвисших чулках. Госпожа Брух засеменила следом. Госпожа Шпильман сидела в кресле Людовика XIV долго – часы, годы. Холод наполнял ее, ледяное отвращение к Творению, к Г-ду и скверным плодам трудов Его. Сначала ужас, который завладел ею, будто бы сошелся на ее сыне и грехе, с которым он отказывался бороться, но потом она ужаснулась самой себе. Она подумала о преступлениях и боли, совершенных и причиненных ради нее, и что все это зло – только малая капля в бескрайнем черном море. И ужасное место, это море, эта бездна между Намерением и Действием, которое люди называют «миром». Побег Менделя не был отказом капитулировать, это уже была капитуляция. Цадик ха-дор объявлял об отставке. Он не мог быть тем, кем хотел его видеть этот мир, с его евреями под дождем, с их болью в сердце и их зонтиками, не мог быть тем, кем хотели видеть его отец с матерью. Он даже не мог быть тем, кем хотел видеть себя сам. Она надеялась на то – она молилась о том, – что, может быть, когда-нибудь он хотя бы найдет путь к тому, чтобы стать самим собой. Как только молитва покинула ее сердце и взлетела, она заскучала по сыну. Батшева горько корила себя за то, что отпустила Менделя, так и не узнав, где он остановился и куда пойдет, не договорившись о связи с ним или о том, как услышать его голос, хоть иногда. Потом она разжала руки, которые он в последний раз сжимал в своих, и нашла свернутый в правой ладони обрывок нитки. 26 – Да, я получала от него весточки. Время от времени. Не хочу показаться циничной, детектив, но обычно это случалось, когда он был в беде или нуждался в деньгах. А у Менделя, да будет благословенно имя его, эти обстоятельства чаще всего имели обыкновение совпадать. – И когда это произошло в последний раз? – В начале этого года. Весной. Да, помнится, это было накануне Песаха. – Значит, в апреле. Приблизительно… Девушка Рудашевская достает шикарный шойфер «Мацик», нажимает кнопочки и находит дату дня, предшествовавшего первому вечеру Пасхи. Ландсман чуть вздрагивает, вспомнив, что это также был последний полный день жизни его сестры. – Откуда он звонил? – Из больницы, наверное. Не знаю. Я слышала шум, объявления, громкоговоритель на заднем плане. Мендель сказал, что собирается исчезнуть на время, что не сможет звонить. Попросил прислать денег на ящик у «Поворотны», которым он иногда пользовался. – У него был испуганный голос? Вуаль дрожит, как театральный занавес, тайное движение происходит по ту сторону. Госпожа Шпильман медленно кивает. – Он не сказал, почему должен исчезнуть? Не сказал, что кто-то его преследует? – Не думаю. Нет. Просто сказал, что ему нужны деньги и что собирается исчезнуть. – И это все? – Насколько мне… Нет. Да. Я спросила его, кушает ли он. Он иногда… Они ведь забывают покушать. – Я знаю. – И он ответил, он сказал: не волнуйся, я только что слопал большущий кусок пирога с вишнями. – Пирог, – повторяет Ландсман. – Пирог с вишнями. – Это что-то для вас значит? – Может быть, кто знает, – отвечает он; он чувствует, как грудная клетка его звенит под ударами молота сердца. – Госпожа Шпильман, вы сказали, что слышали громкоговоритель. Как вы думаете, не мог ваш сын звонить из аэропорта? – Знаете… да, мог. Машина замедляет ход и останавливается. Ландсман придвигается вперед и выглядывает в запотевшее окно. Они напротив гостиницы «Заменгоф». Госпожа Шпильман нажатием кнопки опускает стекло со своей стороны, и серый вечер задувает в салон автомобиля. Она поднимает вуаль и всматривается в гостиничный фасад. И долго не отводит взгляд. Парочка опустившихся алкоголиков, одному из которых Ландсман как-то не дал нечаянно помочиться на штанину другого, вывалились из гостиничного холла, подпирая друг друга, – живой навес, выставленный под дождь. Они устраивают водевиль с газетой и ветром, улетая в сумерки, как пара драных мотыльков. Королева острова Вербов опускает вуаль и поднимает стекло. Ландсман чувствует, как полные укора вопросы прожигают черную кисею. Как может он жить в этой помойке? Почему он не справился со своей работой и не защитил ее сына? – Кто сказал вам, что я здесь живу? – додумывается он спросить у нее. – Ваш зять? – Нет, он об этом не упоминал. Я слышала это от другого детектива по фамилии Ландсман. От той, на которой вы были женаты. – Она говорила вам обо мне? – Она звонила сегодня. Когда-то, много лет назад, у нас случилась беда – один человек обижал женщин. Очень злой человек, больной. Это было еще в Гаркави, на улице Семена Ан-ского. Женщины, которые от него пострадали, не хотели обращаться в полицию. Ваша бывшая жена очень помогла мне тогда, я до сих пор перед ней в долгу. Она прекрасная женщина. И прекрасный полицейский. – Несомненно. – Она предположила, что вы можете оказаться рядом со мной и я не совершу ошибку, если буду кое в чем с вами откровенна. – Как это мило с ее стороны, – совершенно искренне замечает Ландсман. – Она о вас куда более высокого мнения, чем я могла бы представить. – Как вы уже сказали, госпожа Шпильман, она прекрасная женщина. – Но вы все-таки оставили ее. – Не потому, что она прекрасная женщина. – Потому что вы плохой мужчина? – Думаю, да, я был плохим, – говорит Ландсман. – Она была слишком вежлива, чтобы это сказать. – Хоть это было и давно, – говорит госпожа Шпильман, – но, насколько я помню, вежливость – не самая сильная черта этой еврейки. Она нажимает кнопку, открывая дверной замок. Ландсман распахивает заднюю дверцу и вылезает из лимузина. – Во всяком случае, я рада, что никогда раньше не видела этой ужасной гостиницы, иначе я бы ни за что не позволила вам и близко ко мне подойти. – Какой-никакой, – отвечает Ландсман, а дождь барабанит по краям его шляпы, – но все же дом. – Нет, неправда, – качает головой Батшева Шпильман. – Но я уверена, вам легче так считать. 27 – «Союз еврейских полисменов»? – произносит продавец пирогов. Он разглядывает Ландсмана из-за металлического прилавка своей лавочки, скрестив руки, чтобы показать: он способен раскусить любую еврейскую хитрость. Он щурится, словно пытается отыскать опечатку на циферблате фальшивого «Ролекса». Американский Ландсмана достаточно хорош для того, чтобы это уже было подозрительно. – Совершенно верно, – подтверждает Ландсман, остро сожалея, что отломился уголок от его членского билета ситкинского отделения «Рук Исава» – международного братства еврейских полицейских. В одном уголке билета шестиконечный щит. Текст напечатан на идише. Организация эта не имеет никакой власти, никакого веса, даже для самого Ландсмана – ее постоянного и уважаемого члена с двадцатилетним стажем. – Мы действуем по всему миру, – добавляет Ландсман. – Это меня нисколько не удивляет, – говорит пирожник, не скрывая раздражения, – но, мистер, я просто продаю пироги. – Так вы пирог берете или нет? – спрашивает жена пирожника. Как и ее супруг, она сдобная и белая. Волосы у нее того же неопределенного цвета, что и у куска фольги под тусклым фонарем. Дочка их где-то в глубине между тестом и начинкой. Среди пилотов, егерей, спасателей и прочих завсегдатаев аэродрома Якоби возможность увидеть ненароком дочку пирожника почитается большой удачей. Ландсман не видел ее много лет. – Если вы не хотите пирога, то нечего тут прохлаждаться у окошка. Люди в очереди за вами на самолет опаздывают.