Она отбирает карточку у мужа и возвращает ее Ландсману. Он не в претензии за ее грубость. Аэродром Якоби – ключевой пункт на северном маршруте у всякого рода жуликов, шарлатанов, аферистов и теневых торговцев недвижимостью. Браконьеры, контрабандисты, своенравные русские. Наркокурьеры, местные преступники, сомнительные личности американского разлива. Юрисдикция Якоби никогда не имела четкого определения. Евреи, индейцы и клондайкцы – все предъявляли на него свои права. Здешние пироги куда порядочнее половины здешних клиентов. Торговка пирогами имеет все основания не доверять Ландсману, с его сомнительным членским билетом и выбритым лоскутом на затылке, и не нянькаться с ним. И все-таки от ее грубости боль сожаления об утраченном значке вспыхнула с новой силой. Будь у Ландсмана полицейский жетон, он сказал бы: «Люди в очереди за мной могут валить нахер, мадам, а вы можете поставить себе большую и приятную ягодную клизму». Вместо этого он изображает понимание нужд индивидуумов, выстроившихся в умеренно длинной очереди у него за спиной. Рыбак, каякер, мелкий бизнесмен, какие-то офисные крысы. Каждый из них – кто ропотом, кто движением бровей – сигнализирует, что им не терпится отведать пирога и они недовольны Ландсманом с его липовыми полномочиями. – Дайте мне кусок тертого яблочного, – говорит Ландсман. – Помнится, я его любил. – Тертый – и мой любимый, – говорит жена пирожника, слегка смягчаясь. Она кивком отправляет мужа к дальнему столу. Там на мерцающем пьедестале стоит яблочный пирог – свежеиспеченный, нетронутый. – Кофе? – Да, пожалуй. – С мороженым? – Нет, благодарю. Ландсман толкает через стойку фотографию Менделя Шпильмана: – А вы? Вы видели его когда-нибудь? Женщина смотрит на фото, осмотрительно спрятав руки под мышками. Ландсман сразу сечет, что она узнала Шпильмана с первого взгляда. Потом она отворачивается, чтобы взять у мужа бумажную тарелку с куском пирога. Ставит ее на поднос рядом с пенопластовой чашечкой кофе и пластиковой вилкой, завернутой в бумажную салфетку. – Два пятьдесят, – говорит она. – Идите присаживайтесь возле медведя. Медведь был застрелен какими-то аидами в шестидесятых. Врачами, судя по виду, в лыжных шапочках и пендлтоновских фуфайках. Они излучают странную мужественность очкариков того золотого периода истории округа Ситка. Карточка, отпечатанная на идише и американском, прикреплена кнопкой к стене под фотоснимком роковой для медведя пятерки мужчин. Она сообщает, что бурый медведь, убитый неподалеку от острова Лисянского, был ростом 3 м 70 см и весил 400 кг. Сохранился лишь его скелет, представленный здесь в стеклянном ящике, возле которого и уселся Ландсман с куском тертого пирога и чашкой кофе. Он множество раз сиживал тут в прошлом, созерцая поверх тарелки с пирогом этот жуткий костяной ксилофон. Последний раз он сидел здесь вместе с сестрой, кажется, за год до ее гибели. Он тогда расследовал дело Горсетмахера. А сестрица только что доставила партию рыбаков из тундры. Ландсман думает о Наоми. Это – роскошь, такая же, как и кусок тертого пирога. Опасная и желанная, как выпивка. Он выдумывает реплики для Наоми, вспоминая словечки, которыми она могла бы подтрунивать над ним или дразнить его, будь она рядом сейчас. За его кувыркания в снегу с идиотами Зильберблатами. За то, что пил имбирный лимонад со старухой на заднем сиденье громадного лимузина. За то, что считает себя способным продержаться без выпивки столько, сколько нужно, чтобы отыскать убийцу Менделя Шпильмана. За потерю значка. За отсутствие должной ненависти к Возвращению, за то, что вообще не имеет никакой позиции по отношению к нему. Наоми утверждала, что она презирает евреев за их овечью покорность судьбе, за слепое доверие к Б-гу или к язычникам. Но у Наоми было собственное мнение обо всем на свете. Она холила и лелеяла свои мнения, берегла и наводила на них глянец. А еще, думает Ландсман, сестрица наверняка покритиковала бы его за то, что взял пирог без мороженого. – Союз еврейских полисменов? – говорит дочь пирожника, садясь на скамейку возле Ландсмана. Она сняла фартук и вымыла руки. Выше локтя ее веснушчатые руки обсыпаны мукой. Мука и на светлых бровях. Волосы у нее туго стянуты на затылке черной резинкой. Незабываемо некрасивая женщина с водянистыми голубыми глазами приблизительно одних лет с Ландсманом. От нее пахнет маслом, табаком и квашней, и этот запах кажется Ландсману извращенно-эротическим. Она прикуривает ментоловую сигарету и выдыхает дым в его сторону. – Это что-то новенькое. Она сжимает сигарету губами, и берет карточку, и притворяется, что без труда читает надпись. – А знаете, я умею читать на идише, – говорит она наконец. – Это же не какой-нибудь там гребаный ацтекский или еще что. – Я действительно полицейский, – говорит Ландсман, – просто сегодня я веду частное расследование. Поэтому без жетона. – Покажите мне фотографию, – просит она. Ландсман протягивает ей фото Менделя Шпильмана. Она кивает, и панцирь ее усталости дает мгновенную глубокую трещину. – Мисс, вы знали его? Она возвращает снимок. Качает головой и пренебрежительно хмурится. – Что с ним случилось? – спрашивает она. – Его убили, – отвечает Ландсман. – Выстрелом в голову. – Как жестоко, – вздыхает она. – Ох, господи Исусе. Ландсман достает новую упаковку бумажных салфеток из кармана пальто и протягивает ей. Она сморкается и комкает салфетку в кулаке. – Как вы с ним познакомились? – Я подвезла его. Однажды. Вот и все. – Куда подвезли? – До мотеля на Третьем шоссе. Мне понравился этот парень, забавный такой. И очень милый. Немножко неказистый. И в раздрае. Он рассказал мне, что у него, ну, вы понимаете, проблемы. С наркотиками. Но что он пытается справиться с этим. Вылечиться. Он казался таким… не знаю, он просто… – Утешал? – Мм… Нет. Он просто, ох, ну правда, я не знаю. Честное слово. Но целый час я думала, что влюблена в него. – Но на самом деле не были? – Думаю, у меня не было возможности это понять. – У вас был секс? – А вы таки коп, – отвечает она. – «Ноз» – так это по-вашему? – Так точно. – Нет, у нас с ним не было секса. Я хотела. Я напросилась к нему в номер в том мотеле. Думаю, я вроде как, ну, вы знаете… Я предлагала ему себя. Но безответно. Хотя, как я сказала, он был очень милым и все такое, но был в ужасном раздрае. Его зубы… В любом случае, думаю, он все просек. – Просек – что именно? – Что у меня… у меня тоже есть маленькая проблема. С мужчинами. Поэтому я стараюсь особо с ними и не общаться. Не подумайте ничего такого, вы мне совсем не нравитесь. – Хорошо, не буду. – Я прошла терапию, двенадцать шагов. Нашла Бога. Но единственное, что по-настоящему помогало, – это когда я пекла пироги. – Неудивительно, что они такие вкусные. – Ха! – Так он не принял ваше предложение? – Он не смог. Он был такой милый. Застегнул мне все пуговки на рубашке. Я казалась себе маленькой девочкой. А потом он кое-что мне дал. И сказал, что я могу это сохранить. – И что же это было? Она опускает глаза, и кровь приливает к ее лицу так сильно, что Ландсману кажется, он слышит ток этой крови. Следующие слова она произносит хриплым шепотом. – Благословение, – говорит она. А потом повторяет отчетливее: – Он сказал, что дает мне свое благословение. – Я совершенно уверен, что он был геем, – говорит Ландсман. – Кстати. – Я знаю. Он мне сказал. Он не использовал это слово. Он вообще слов не использовал никаких, или это я их не помню. Думаю, он сказал, что это его больше не волнует и не беспокоит. Сказал, что героин проще и гораздо надежнее. Героин и шашки. – Шахматы. Он играл в шахматы. – Не важно. У меня все еще есть его благословение, ведь правда? Казалось, она отчаянно нуждается в том, чтобы на этот вопрос ей ответили: «Да». – Да, – говорит Ландсман. – Смешной еврейчик. Самое странное то, что… вот я даже не знаю. Ведь оно вроде как подействовало. – Что подействовало? – Благословение его. Понимаете, у меня теперь есть парень. Настоящий. Мы взаправду встречаемся, это так странно! – Рад за вас обоих, – говорит Ландсман, чувствуя укол зависти к ней, ко всем тем, кому посчастливилось получить благословение от Менделя Шпильмана. Он думает о том, сколько раз, наверное, он проходил мимо Менделя, проходил совсем рядом, упуская свой шанс. – Итак, вы говорите, что когда подвозили его в мотель, то просто, как бы это сказать, собирались его подцепить. Имели на него некие, ну, виды. – В смысле, перепихнуться? Нет. – Она давит окурок носком подбитого цигейкой ботинка. – Это была услуга. Одна моя подруга просила. В смысле, подвезти его. Она знала этого парня. Фрэнк – так она его звала. Она его на своем самолете привезла откуда-то. Она была пилотом. И попросила подсобить ему, помочь найти место, чтобы перекантоваться. Какое-нибудь местечко поближе к земле, как она сказала. Ну вот я и сказала, что помогу. – Наоми. Так звали вашу подругу? – Угу. Вы ее знали? – Я знаю, как сильно она любила пироги. А этот Фрэнк, он был ее клиентом? – Кажется, да. Вообще-то, я не знаю. Я не спросила. Но летели они вместе. Думаю, он ее нанял. Вы, наверное, сами можете все узнать, с этой вашей крутой карточкой. Ландсман чувствует, как все тело его немеет, члены охватывает благодатный паралич, чувство гибели, которое неотличимо от безмятежности, как после укуса хищной змеи, предпочитающей пожирать добычу живой и умиротворенной. Дочка пирожника наклоняет голову к нетронутому куску тертого яблочного пирога на бумажной тарелке, занимая пространство, остававшееся между ними на скамейке.