– Как же вы меня огорчаете, – говорит она. 28 Почти на всех фотографиях, снятых за долгую пору их детства, Ландсман покровительственно приобнимает сестру за плечи. На самых ранних ее макушка едва достает ему до пупка. На последней над верхней губой Ландсмана уже мерещатся усики, а его преимущество в росте равно всего одному дюйму, от силы двум. Когда впервые усматриваешь это сходство позы, оно кажется трогательным – старший брат оберегает сестренку. После седьмого-восьмого снимка братский жест кажется несколько зловещим. После десятка начинаешь беспокоиться за этих детишек Ландсман. Жмущихся друг к дружке, браво улыбающихся в объектив, словно отборные сироты в газетной колонке по усыновлению. – Двое очаровательных малюток, – сказала Наоми однажды вечером, перелистывая альбом. (Страницы были из вощеного картона, с шероховатыми полиуретановыми уголками, державшими фотографии. Прозрачная пленка, проложенная между страницами, придавала семейству, изображенному в этом альбоме, законсервированный вид, будто его упаковали в качестве улики.) – Осиротевшие в результате трагедии, ищут дом. – Вот только Фрейдл еще не умерла, – сказал Ландсман, понимая, что упрек слишком очевиден. Их мама умерла после короткой и жестокой схватки с раком, прожив достаточно долго для того, чтобы Наоми успела разбить ей сердце, бросив колледж. – Спасибо, что напомнил, – сказала Наоми тогда. В последнее время, когда Ландсман пересматривает эти снимки, ему кажется, что на них он пытается удержать сестру на земле, не дать ей улететь и разбиться в сопках. В детстве Наоми была крута, гораздо круче, нежели требовалось даже самому Ландсману. Она была лишь на два года младше, и все, что Ландсман делал или говорил, являло в ее глазах планку, которую надо превзойти, или теорию, которую следует развенчать. Из девочки с мальчишескими повадками она выросла в мужественную женщину. Когда какой-то пьяный кретин спросил, не лесбиянка ли она, Наоми ответила: «Во всем, кроме сексуальных предпочтений». Первый парень Наоми и заразил ее страстью к полетам. Ландсман никогда не спрашивал, что за радость так долго и тяжко трудиться ради получения коммерческой лицензии и пробиться в этот гомоидиотический мирок пилотов-мужчин, летающих в тундру. Она не годилась для праздных размышлений, его лихая сестрица. Но насколько понимал Ландсман, крылья ее маленького самолета вели непрерывную битву с окружающим воздухом, взрезая, перемешивая, взрыхляя, прорывая и корежа его. Так сражается с течением идущий на нерест лосось, стремящийся в реку на верную свою смерть. Подобно лососю – этому речному сионисту, вечно грезящему о своем роковом доме, – Наоми всю свою силу и энергию отдала борьбе. Но эти усилия никак не проявлялись в ее прямолинейной манере общения, в ее дерзкой повадке, улыбке. Подобно Эрролу Флинну[42], шутила она с непроницаемой, невозмутимой миной, а когда дело было швах, ухмылялась, словно игрок, сорвавший джекпот. Намалюй этой еврейке усики, дай в руки клинок – и хоть сейчас пускай ее прыгать по вантам трехмачтовика. Она не была сложной натурой, его сестричка, и в этом отношении резко выделялась среди всех знакомых Ландсману женщин. – Ну, блин, и бедовая она была, – говорит диспетчер станции службы обеспечения полетов аэропорта Якоби по имени Ларри Спиро – тощий, сутулый еврей из Шорт-Хиллс, что в Нью-Джерси. Евреи Ситки называют своих южных сородичей «мексиканцами», а те в ответ величают их «айсбергерами» или «морожеными избранными». У Спиро очки с толстыми линзами, корректирующими астигматизм, глаза его за этими линзами скептически подрагивают. Седая щетка волос дыбом – так на карикатурах в газете изображают перепуг. На нем белая оксфордская рубашка с монограммой на кармане и красный в золотистую полоску галстук. Медленно, предвкушая стопку виски, стоящую перед ним, он закатывает рукава. Зубы у него того же цвета, что и рубашка. – Господи Исусе. Подобно большинству мексиканцев, работающих в округе, Спиро упорно цепляется за американский язык. Для евреев Восточного побережья округ Ситка – место ссылки изгоев, Хотцплотц, край света, чертовы кулички. Еврей вроде Спиро держится за американский язык словно за ниточку, связывающую его с реальным миром, и обещает себе, что вскоре туда вернется. Он улыбается. – В жизни не видел, – говорит он, – чтобы женщина так вляпывалась в неприятности. Они сидят в гриль-баре Эрни Скагуэя, расположенном в приземистом алюминиевом бараке, что служил аэровокзалом в те давние времена, когда здесь была только взлетно-посадочная полоса посреди тундры. В кабинке у дальней стенки они дожидаются, когда подадут стейк. Многие считают, что от Анкориджа до Ванкувера только Эрни Скагуэй может предложить приличный ужин со стейком. Эрни доставляет стейки из Канады самолетом ежедневно – сочащиеся кровью и обложенные льдом. Декор здесь минималистичен, словно в какой-нибудь закусочной, – винил, ламинат и сталь. Тарелки пластиковые, салфетки мятые, как бумажки на столе у врача. Заказываешь еду у стойки и сидишь с номерком на штырьке. Официантки здесь славятся своим преклонным возрастом, язвительностью и физическим сходством с кабинами шоссейных большегрузов. Атмосфера заведения в целом соответствует лицензии на алкоголь и клиентуре: летчики, охотники, рыбаки и обычная для Якоби смесь штаркеров и подпольных дельцов. Вечером пятницы в сезон можно купить или продать что угодно – от лосятины до кетамина – и услышать самые отъявленные враки, какие только облекали когда-либо в слова. В понедельник после шести вечера стойку бара подпирают персонал аэропорта и несколько пилотов-одиночек. Молчаливые евреи, трудяги, мужики в вязаных галстуках и один пилот-американец, утверждающий, что однажды пролетел три сотни миль, пока не осознал, что летит вверх тормашками. Сама стойка – дубовая нелепость, глумливо-викторианское чудо-юдо, реликт разорившейся в Ситке франшизы ковбойского стейк-хауса. – И вляпалась, – говорит Ландсман. – С концами. Спиро хмурится. Он как раз был дежурным диспетчером, когда самолет Наоми врезался в сопку Дункельблюм. Спиро никак не мог предотвратить аварию, но все равно ему больно вспоминать об этом. Он расстегивает молнию на своем нейлоновом портфеле и достает толстую синюю папку. В папке лежит пухлый документ, стиснутый массивным зажимом, и множество разрозненных листков. – Я еще раз просмотрел отчет, – мрачно говорит он. – Погода была хорошая. Самолет у нее лишь чуточку подзадержался с техобслуживанием. Последний выход в эфир был самым обычным, рабочим. – Угу, – говорит Ландсман. – Вы хотите найти что-то новое? – Голос у Спиро не слишком сочувственный, но близок к тому, если потребуется. – Не знаю, Спиро. Я просто ищу. Ландсман берет папку и быстро перелистывает толстый документ – копию окончательного вывода следователя ФАА, – потом откладывает его в сторону и вытаскивает из-под низа один из разрозненных листков. – Это план полета, о котором вы спрашивали. На утро перед аварией. Ландсман изучает бланк, в котором подтверждается намерение пилота Наоми Ландсман лететь на своем «пайпер-суперкабе» из Перил-Стрейта[43], Аляска, в Якоби, округ Ситка, с одним пассажиром на борту. Бланк выглядит как компьютерная распечатка, пробелы в нем аккуратно заполнены шрифтом «таймс-роман», двенадцатый кегль. – Выходит, она сообщила это по телефону? – Ландсман сверяется с отметкой времени. – Тем утром в пять тридцать. – Она использовала автоматическую систему, да. Многие так делают. – Перил-Стрейт – это где? Около Тенаки, да? – Южнее. – То есть лететь оттуда сюда часа где-нибудь два? – Примерно. – Полагаю, она была настроена оптимистически, – говорит Ландсман. – Указала предположительное время прибытия – четверть седьмого. Через сорок пять минут после того, как заполнила это. Спиро, с его складом ума, не может пройти мимо аномалии; подобные вещи одновременно и притягивают его, и отталкивают. Он берет папку у Ландсмана и пролистывает кипу документов, которые собрал и скопировал после того, как согласился, чтобы Ландсман угостил его стейком. – Она и в самом деле прилетела в четверть седьмого, – говорит он. – Это отмечено вот прямо здесь, в журнале АССОП[44]. Шесть семнадцать. – Итак, давайте-ка уточним. Либо она проскочила двухчасовой перелет из Перил-Стрейта в Якоби меньше чем за сорок пять минут, – говорит Ландсман, – либо летела куда-то еще, а уже в пути решила сесть в Якоби и передала новый полетный план. Приносят стейки. Официантка забирает номерок на штырьке и оставляет вместо него толстые кусманы канадской говядины. Они приятно пахнут и приятны на вид. Спиро на них даже не смотрит. Забыл и о выпивке. Он перелопачивает кипу бумажек: – О’кей, вот предыдущий день. Она летела из Ситки в Перил-Стрейт с тремя пассажирами. Взлетела в четыре и закрыла полетный план в шесть тридцать. О’кей, значит, когда они сели, было уже темно. Она планировала остаться на ночь. Потом, на следующее утро… – Спиро замолкает. – Ах вот оно… – Что? – Вот оно что! Думаю, это ее первоначальный полетный план. Похоже, что на следующее утро она планировала вернуться в Ситку. Первоначально. Не лететь сюда, в Якоби. – И сколько у нее было пассажиров? – Ни одного. – А потом, пролетев немного, якобы в сторону Ситки и в одиночестве, но на самом деле с неким таинственным пассажиром на борту, она внезапно меняет направление и летит в Якоби. – Похоже на то. – Перил-Стрейт. А что там, в Перил-Стрейте? – спрашивает Ландсман. – Да то же, что и повсюду. Лоси, медведи. Олени. Рыба. Все, что еврею угодно убить. – Не думаю, – говорит Ландсман. – Не думаю, что они на рыбалку отправились. Спиро хмурится, затем встает и направляется к стойке бара. Он подсаживается к американскому летчику, и они о чем-то беседуют. У пилота опасливый вид, наверное, это вообще свойство его характера. Но он кивает и идет следом за Спиро к кабинке. – Рокки Китка, – знакомит их Спиро, – детектив Ландсман. Затем Спиро усаживается и принимается за стейк. На Китке черные кожаные штаны и такой же жилет, надетый прямо на голое тело, от кистей до шеи и далее до пояса штанов покрытое татуировками в индейском стиле. Зубастые киты, бобры, а вдоль левого бицепса – змея или угорь с хитрым выражением на морде. – Вы летчик? – спрашивает Ландсман. – Нет, я полицейский. – Китка с трогательной искренностью смеется над собственной остротой. – Перил-Стрейт – вы бывали там? Китка трясет головой, но Ландсман мгновенно перестает ему верить. – Знаете что-нибудь о нем? – Только как он выглядит с неба. – Китка. Индейское имя. – Отец у меня тлинкит. А мать – шотландско-ирландских, шведских и немецких кровей. Всего понамешано, кроме еврейской крови. – Много индейцев в Перил-Стрейте? – Да сплошь, – выпаливает Китка с простоватым апломбом, потом, вспомнив свое уверение, что ничего не знает о Перил-Стрейте, отводит взгляд от Ландсмана и жадно вперяется в стейк. Вид у Китки голодный. – И ни одного белого? – Один-два, может, и ныкаются по бухтам. – А евреи? Взгляд Китки тяжелеет, становится непроницаемым.