– Почему ты так злишься на него? – спрашивает Берко, наблюдая за отцом сквозь блестящие щелки век. Герц застигнут вопросом врасплох и старается это скрыть. – Я никогда ни на кого не злюсь. Кроме тебя, сынок. – Он улыбается. – Значит, он еще ходит в «Эйнштейн». Не знал. Он всегда был скорее картежник, чем пацер. Он лучше играет там, где можно блефовать. Обманывать. Утаивать. Ландсман вспоминает пару крепких парней, которых Литвак представил как своих внучатых племянников, и вдруг соображает, что это один из них был в лесу Перил-Стрейта, за рулем «форда-каудильо» с тенью на заднем сиденье. Тенью человека, который не хотел, чтобы Ландсман рассмотрел его лицо. – Он был там. – Ландсман сообщает Берко. – В Перил-Стрейте. Это он тот загадочный тип в машине. – А что именно он для тебя делал? – интересуется Берко. – Литвак этот. Много-много лет. Герц колеблется, переводя взгляд с Берко на Ландсмана: – Немного тут, немного там. И все неофициально. Он обладал многими полезными способностями. Альтер Литвак, пожалуй, самый талантливый человек, которого я встречал в жизни. Он понимает систему и как она контролируется. Он терпелив и методичен. Прежде был невероятно силен. Отличный пилот, хорошо обученный механик. Великолепно ориентируется. Способный учитель. И тренер. Чтоб тебя! Он смотрит с кротким удивлением на разломленную сигару – по половинке в каждой руке. Он бросает их на тарелку с остатками соуса и расправляет салфетку над свидетельством своих эмоций. – Аид предал меня, – говорит он. – Сдал тому репортеру. Он годами собирал на меня компромат, а потом передал его Бреннану. – Зачем это ему? – спрашивает Берко. – Если он был твой аид. – Я правда не могу ответить на этот вопрос. – Герц трясет головой, он ненавидит головоломки, вынужденный до конца жизни биться над одной, нерешенной. – Деньги, может быть, хотя такие вещи его никогда не интересовали. И уж точно не по убеждению. У Литвака нет убеждений. И верований нет. И никакой верности другим, за исключением тех, кто ему подчиняется. Он почуял, чем дело пахнет, когда эта банда взяла верх в Вашингтоне. Он знал, что мне конец, знал даже раньше, чем я сам это понял. Полагаю, он решил, что время пришло. Может, он устал работать на меня и захотел меня подсидеть. Даже когда американцы от меня избавились и прекратили все официальные операции, им нужен был свой человек в Ситке. И они не смогли бы найти никого лучше за свои деньги, чем Альтера Литвака. Может, ему надоело проигрывать мне в шахматы. Может, он увидел шанс победить меня и воспользовался им. Но он никогда не был моим аидом. Постоянный статус ничего для него не значит. Как и то дело, я уверен, которым он занят сейчас. – Рыжая телица, – говорит Берко. – Так вот оно что, простите меня, – говорит Ландсман, – но я не возьму в толк. Прекрасно, у вас есть рыжая телица без порока. И каким-то образом вы привозите ее в Иерусалим. – Потом вы ее убиваете, – продолжает Берко. – И сжигаете до пепла, и готовите из пепла помазание, и мажете им священников. Иначе они не могут войти в Святилище. В Храм. Потому что они нечисты. Я правильно излагаю? – поворачивается он к отцу. – Более или менее. – Хорошо, но я одного не понимаю. Разве там сейчас не эта, как ее? – вмешивается Ландсман. – Не мечеть? На холме, где раньше был Храм. – Не мечеть, Мейерле. Святилище, – говорит Герц. – Куббат-ас-Сахра, «Купол скалы». Третье по значению святое место в исламе. Построен в седьмом столетии Абдал Маликом, точно в том месте, где стояли два еврейских Храма. В месте, где Авраам собирался пожертвовать Исааком, где Иаков узрел лестницу, ведущую в небо. Пуп земли. Да. Если вы хотите восстановить Храм и возродить древние ритуалы, чтобы ускорить пришествие Мошиаха, тогда придется что-то делать с «Куполом скалы». Он мешает. – Бомбы, – говорит Берко с напускным равнодушием. – Взрывчатка. Это все прилагается к Альтеру Литваку? – Снос, – говорит старик. Он тянется к выпивке, но рюмка пуста. – Да, в этом он эксперт. Ландсман отодвигается от стола и встает. Он снимает шляпу с двери. – Нам надо возвращаться, – говорит он. – Надо хоть с кем-то поговорить. Надо рассказать Бине. Он открывает шойфер, но так далеко от Ситки сигнала нет. Он подходит к телефону на стене, но номер Бины сразу отсылает его к автоответчику. – Ты должна разыскать Альтера Литвака, – диктует он. – Найди его, задержи и не отпускай. Когда он возвращается к столу, то видит, что отец и сын так и сидят рядом. Берко о чем-то безмолвно вопрошает Герца Шемеца. Руки Берко сложены на коленях, как у послушного ребенка, но он не послушный ребенок, и если пальцы его сплетены, то только потому, что он удерживает их от свершения зла или не разрешает им проказничать. После паузы, показавшейся Ландсману бесконечной, дядя Герц опускает глаза. – Молитвенный дом в Святом Кирилле, – говорит Берко. – Погромы. – Погромы в Святом Кирилле, – соглашается Герц Шемец. – Будь они прокляты. – Берко… – Будь они прокляты! Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали. – Ты должен понимать, под каким давлением мы находились, – говорит Герц. – В те времена. – О, я-то понимаю, – говорит Берко. – Уж поверь. Балансировали. На тонкой проволоке. – Те евреи, те фанатики, проникшие на спорные территории, ставили под угрозу статус всего округа. Подтверждая страхи американцев о том, что произойдет, если они дадут нам Постоянный статус. – Ага, ага, – говорит Берко. – Конечно, хорошо. А как же мама? Мама тоже представляла опасность для округа? И тогда дядя Герц что-то произносит, или, скорее, это ветер из его легких проходит через врата зубов, немного напоминая человеческую речь. Он смотрит на свои колени и снова издает этот звук, и Ландсман понимает, что он просит прощения. Говоря на языке, которому его никогда не учили. – А знаешь, мне кажется, я всегда это знал, – говорит Берко, вставая. Он срывает шляпу и пальто с крюка. – Потому что я никогда не любил тебя. С первой минуты, слышишь, ты, ублюдок! Пошли, Мейер. Ландсман следует за напарником к выходу. В дверях ему приходится отступить, чтобы впустить вернувшегося Берко. Берко отбрасывает шляпу и пальто. Он бьет себя по голове дважды и обеими руками сразу. Потом он раздавливает невидимую сферу между ладонями, приблизительно размером с отцовский череп. – Я старался всю мою жизнь, – говорит он наконец. – Серьезно, твою мать, посмотри на меня! Он сдергивает кипу с макушки и держит ее в руках, созерцая ее с ужасом, словно содранный скальп. Он швыряет кипу в старика. Кипа попадает Герцу в нос и падает на кучу салфеток, на поломанную сигару, на подливку жаркого из лосятины. – Взгляни на это дерьмо! Он хватает отворот рубашки и распахивает ее, отрывая пуговицы. Демонстрирует окаймленный бахромой талес, как самый непрочный в мире бронежилет, его святой белый кевлар, украшенный полосками цвета синих тварей морских. – Ненавижу эту хренову одежку. Он снимает талес через голову и отбрасывает в сторону, оставаясь в одной белой хлопковой майке. – Каждый б-жий день я встаю утром и натягиваю это дерьмо, прикидываясь тем, кем не являюсь. Тем, кем я никогда не буду. Ради тебя. – Я не заставлял тебя ничего соблюдать, – говорит старик, не поднимая головы. – Вообще не… – Дело совсем не в религии, – говорит Берко. – Дело в отцах, будь ты проклят. Конечно, оно определяется по матери, это самое еврейство. О чем Берко хорошо осведомлен. Он знает это с того дня, когда появился в Ситке. Он видит это всякий раз, когда смотрит в зеркало. – Ерунда все это, – бормочет старик, обращаясь больше к себе самому. – Религия рабов. Добровольные вериги. Орудие неволи! Я никогда в жизни не носил эту хрень. – Никогда? – спрашивает Берко. Он застает Ландсмана врасплох, рванув от двери хижины к обеденному столу. Прежде чем Ландсман понимает, что происходит, Берко натягивает ритуальное нательное белье на голову старика. Он обматывает ему голову одной рукой, а другой обвивает бахрому с узелками еще и еще, очерчивая тонкими нитями шерсти контуры лица старика. Словно пакует статую для отправки. Старик сучит ногами, хватается руками за воздух. – Никогда не носил, а? – говорит Берко. – Ты никогда, мать твою, не носил такой? Примерь мой! Примерь мой, ты, хрен собачий! – Стоп! – Ландсман бросается выручать человека, чья неистребимая склонность к тактике жертвенности, может, и непредвиденно, но самым прямым образом привела к смерти Лори-Джо Медведицы. – Берко, стой! Прекрати немедленно! Он хватает Берко за локоть, оттаскивает его в сторону, и, когда ему удается втиснуться между отцом и сыном, он начинает подталкивать того, что покрупнее, к двери. – Ладно! – Берко вскидывает руки и позволяет Ландсману отпихнуть себя на несколько футов ближе к двери. – Ладно, все! Отпусти меня, Мейер. Ландсман ослабляет хватку, отпуская напарника. Берко запихивает майку в брюки и пытается застегнуть рубашку, но все пуговицы отлетели. Он бросает это занятие, приглаживает черный ершик волос широкой ладонью, нагибается за шляпой и пальто и выходит. Ночь с клубящимся туманом вплывает в старый дом на паучьих лапах. Ландсман возвращается к старику, который сидит с обернутой в талес головой, как заложник, которому не позволяют видеть лица похитителей. – Помощь нужна, дядя Герц? – спрашивает он. – Я в порядке, – говорит старик слабым голосом, приглушенным тканью. – Спасибо. – Так и будете сидеть? Старик не отвечает. Ландсман натягивает шляпу и уходит. Они уже садятся в машину, когда доносится выстрел, грохот во мраке, который очерчивает горы, освещает их отражающимся эхом, а потом стихает. – Блин! – вскрикивает Берко. Он влетает в дом раньше, чем Ландсман добирается до ступенек. Когда Ландсман вбегает в комнату, Берко уже стоит на коленях около отца, который находится в странной позе на полу у кровати, как у бегуна с препятствиями, одна нога его прижата к груди, другая вытянута за спиной. В правой руке он слабо сжимает черный тупорылый револьвер, в левой – ритуальную бахрому. Берко выпрямляет отца, переворачивает на бок и прощупывает пульс на шее. На правой стороне лба виднеется скользкий красный лоскут, как раз над глазом. Опаленные волосы перепачканы кровью. Неудачный выстрел, судя по всему. – О черт, – говорит Берко. – О черт, старый хрен. Ты промахнулся нахер. – Он промахнулся нахер, – соглашается Ландсман. – Старик! – выкрикивает Берко, потом понижает голос и гортанно напевает что-то, слово или два, на языке, который он забыл. Они останавливают кровь и накладывают бинты на рану. Ландсман оглядывается в поисках пули и находит сквозное отверстие, прогрызенное в фанере стены. – Откуда он это взял? – спрашивает Ландсман, поднимая револьвер. Это грубая штука, истертая по краям, старая машина. – «Детектив спешиэл» тридцать восьмого калибра? – Я не знаю. У него много оружия. Ему оно нравится. Единственное, что у нас с ним общее. – Думаю, это револьвер, который Мелех Гайстик употребил в кафе «Эйнштейн».