– Инспектор Гельбфиш, – говорит Бина, показывая ему значок. – Полицейское управление Ситки. Я ищу Альтера Литвака. У меня есть основания считать, что он здесь. Дантист не способен на хитрость, – как правило, лицо Бухбиндера читается легко и ясно: он их ждал. – Уже очень поздно, – делает он робкую попытку. – Если, конечно… – Альтер Литвак, доктор Бухбиндер. Он здесь? Ландсман видит, как Бухбиндер борется с механикой и траекториями, с порывами ветра лжи. – Нет-нет. Его здесь нет. – Вы знаете, где он? – Нет-нет, инспектор, я не знаю. – Ну-ну. Ладно. Есть ли вероятность того, что вы мне лжете, доктор Бухбиндер? Следует короткая напряженная пауза. Потом он захлопывает перед нозами двери. Бина стучит, ее кулак подобен неумолимой клювастой голове дятла. Минутой позднее Бухбиндер открывает дверь, засовывая шойфер в карман свитера. Он кивает, его щеки, челюсти и огоньки в глазах единодушны в доброжелательности. Кто-то плеснул малую толику расплавленной стали в его позвоночник. – Пожалуйста, заходите, – говорит он. – Мистер Литвак с вами встретится. Он наверху. – Разве это не верхний этаж? – спрашивает Бина. – Еще есть пентхаус. – В ночлежках не бывает пентхаусов, – говорит Ландсман. Бина бросает на него сердитый взгляд. Он обещал быть невидим, неслышен, как призрак. Бухбиндер понижает голос: – Кажется, раньше там был технический этаж. Но его перестроили. Сюда, пожалуйста, тут лестница с черного хода. Все внутренние стены снесены. Бухбиндер ведет Бину и Ландсмана по коридорам Центра Циглеров. Это холодное, темноватое помещение, выкрашенное белым и близко не похожее на чумазую писчебумажную лавочку на улице Ибн Эзры. Свет исходит из стеклянных колосников или из люцитовых кубов, стоящих на обитых ковролином пьедесталах. В каждом кубе представлен предмет: серебряный черпак, медная чаша, невиданное одеяние, вроде того, что украшало посланника с планеты Зорвольд в космической мыльной опере. Более сотни экспонатов, многие из золота и драгоценных камней. Каждый подписан именами американских евреев, чья щедрость позволила все это сотворить. – А вы здорово приподнялись, доктор! – восхищается Ландсман. – Да, это прекрасно, – соглашается Бухбиндер. – Чудо. В дальним конце комнаты дюжина больших упаковочных клетей пенится неудержимыми кольцами сосновой стружки. Изящная серебряная рукоять, гравированная золотом, выглядывает из-под опилок. В центре комнаты, на низком широком столике, – уменьшенная модель каменистого голого склона всасывает свечение дюжины галогеновых ламп. Вершина холма, где Исаак ждал, когда отец вырвет мускул жизни из его тела, плоская, как коврик на столе. На склонах теснятся каменные домики, каменистые улочки, оливковые деревца и кипарисы с пушистой листвой. Крошечные евреи, завернутые в крошечные молитвенные покрывала, созерцают пустоту на вершине холма, словно иллюстрируют идею того, думает Ландсман, что у каждого еврея есть личный Мошиах, который никогда не придет. – Я не вижу здесь Храма, – невольно вырывается у Бины. Бухбиндер издает странное хрюканье, животное и довольное. Потом нажимает кончиком мокасина кнопку в полу. Следует тихий щелчок и гул крошечного вентилятора. И вот он, в соответствующих пропорциях, – Храм, возведенный Соломоном, разрушенный вавилонянами, отстроенный и возрожденный тем самым царем иудейским, что осудил Христа на смерть, снесенный римлянами, замурованный Аббасидами, застроившими его руины, – Третий Храм, уменьшенная его копия, возвращается в праведное место, в пуп мироздания. Технология, воссоздающая образ, сообщает модели чудесный блеск. Она мерцает, как фата-моргана, как северное сияние. Архитектура Третьего Храма – сдержанный образец мощи каменотесов, кубы, и колонны, и широкие площадки. Тут и там изваяния шумерских чудищ придают ему варварский оттенок. Это документ, который Б-г оставил евреям в наследство, думает Ландсман, обещание, о котором мы Ему уже все уши прожужжали и никак не остановимся. Тура, сопровождающая короля в эндшпиле мироздания. – Осталось запустить паровозик, – говорит Ландсман. В конце зала вдоль стены располагается узкая лестница, без перил с одной стороны. Дверь открывает один из «эйнштейновских» внучатых племянников, водитель «каудильо», упитанный широкоплечий американский парнишка с розовым загривком. – Полагаю, мистер Литвак ожидает меня, – говорит Бина радостно. – Я инспектор Гельбфиш. – У вас пять минут, – заявляет юноша на корявом, но сносном идише. Вряд ли ему больше двадцати; левый глаз у него скошен к носу, и на младенческих щеках больше угрей, чем щетины. – Мистер Литвак занятой человек. – А вы кто такой? – Можете называть меня Микки. Она подходит к нему вплотную и чуть не упирается подбородком в его кадык. – Микки, я понимаю, что выгляжу плохим человеком в твоих глазах, но мне до лампочки, насколько занятой человек мистер Литвак. Мне надо с ним поговорить, и я буду с ним говорить столько, сколько мне необходимо. А теперь проведи меня к нему, лапочка, или тебе вообще очень долгое время нечем будет заняться. Микки бросает взгляд на Ландсмана, словно делясь впечатлениями: «Крутая телка». Ландсман делает вид, что не понимает. – Если позволите, – говорит Бухбиндер, кланяясь всем. – У меня много работы. – Вы куда-то собираетесь, доктор? – спрашивает Ландсман. – Я вам уже говорил, – отвечает дантист. – Вы бы хоть записывали куда-нибудь. Пентхаус гостиницы «Блэкпул» не представляет собой ничего особенного. Двухкомнатный номер. В передней комнате раскладной диван, стойка с умывальником, маленький холодильник, кресло и семеро скверно постриженных молодых людей в темных костюмах. Диван собран, но можно унюхать, что юноши на нем и спят, может, и вся семерка. Отделанный кантом угол простыни торчит из прорехи между подушками дивана, словно край рубашки, прихваченный ширинкой. Молодые люди смотрят очень большой телевизор, включенный на новостной канал спутникового телевидения. На экране премьер Маньчжурии трясет руки пяти маньчжурским астронавтам. Коробка, в которой привезли телевизор, стоит на полу рядом со своим недавним содержимым. Бутылочки витаминных напитков и кульки с подсолнечными семечками разбросаны на журнальном столике среди кучек шелухи. Ландсман замечает три автоматических пистолета, два за поясом, один в носке. Может быть, рукоятка четвертого на чьем-то бедре. Никто не рад приходу детективов. Более того, юноши выглядят угрюмыми, взвинченными. Одержимыми желанием оказаться где угодно, только не здесь. – Покажите нам ордер. Это Голд, заостренная мексиканская тюремная заточка из Перил-Стрейта. Он слезает с дивана и направляется к ним. Когда он узнает Ландсмана, одна из его бровей достигает высшей точки. – Госпожа, этот не имеет никакого права здесь быть. Выгоните его. – Это Голд, – говорит Ландсман. – А, ну да. Голд, оцените ситуацию. Тут вас один, два, три, семь. И нас двое. – И меня здесь нет, – говорит Ландсман. – Я тебе привиделся. – Я пришла побеседовать с Альтером Литваком, и мне не нужен кусок бумаги для этого, лапушка. Даже если я захочу его арестовать, то всегда могу получить ордер позднее. – Она одаряет его победоносной улыбкой, слегка утратившей товарный вид. – Честно. Голд сомневается. Он начинает советоваться с товарищами, что они думают и как им поступить, но какой-то аспект этого процесса, а может, и жизни вообще поражает его своей тщетностью. Он идет к двери спальни и стучит. По ту сторону двери дырявая волынка издает предсмертный хрип всеми своими трубками. Комната имеет такой же спартанский вид и так же опрятна, как хижина Герца Шемеца, довершает убранство шахматная доска. Ни телевизора. Ни радио. Просто стул, да книжная полка, да раскладушка в углу. Стальная штора, достигающая пола, бренчит под ветром с пролива. Литвак сидит на раскладушке, колени сжаты, на коленях открытая книжка, и цедит из баночки через соломинку какой-то питательный коктейль. Когда Бина и Ландсман входят, он ставит банку на полку рядом с крапчатым блокнотом. Он закладывает страницу ленточкой и закрывает книгу. Ландсман видит, что это старая, в твердом переплете книга Тарраша – возможно, «Триста шахматных партий». Потом Литвак поднимает взгляд. Глаза его – две тусклые монеты. В лице только впадины и углы, комментарии на желтой коже черепа. Он выжидает, словно они пришли показать ему карточный фокус. На лице его непростое выражение – как у дедушки, готового разочароваться и притвориться удивленным. – Я Бина Гельбфиш. А Мейера Ландсмана вы знаете. Я и тебя знаю, говорят глаза старика. – Рав Литвак не говорит, – поясняет Голд. – У него перебиты связки. – Понимаю, – говорит Бина. Она измеряет разрушения, произведенные временем, травмами и медициной, в человеке, с которым семнадцать-восемнадцать лет тому назад она отплясывала румбу на свадьбе двоюродной сестры Ландсмана Шифры Шейнфельд. Напористая леди-шамес на время уступает место другой Бине, но не исчезает насовсем. Она никогда не исчезает насовсем. Прячет свои дерзкие повадки, так сказать, в расстегнутой кобуре, держит наготове со спущенным предохранителем, поигрывая пальцами свободной руки на бедре. – Господин Литвак, вот этот детектив рассказывает мне про вас какие-то дикие истории. Литвак дотягивается до блокнота, на котором наискось лежит скользкая, цвета эбенового дерева сигара – авторучка «Уотерман». Он открывает блокнот одной рукой на колене, изучая Бину, будто шахматную доску в клубе «Эйнштейн». Пока он обдумывает дебют, в голову ему приходит двадцать вариантов, девятнадцать из них он отвергает. Он отвинчивает колпачок ручки. Осталась последняя страница. Пишет: Вы же не любите дикие истории – Да, господин Литвак. Не люблю. Это верно. Я в полиции уже много лет, но могу пересчитать по пальцам одной руки те случаи, когда чьи-то дикие истории оправдывались или приносили пользу. Не повезло вам трудно искать простые объяснения в мире полном евреев – Согласна. Стало быть нелегкая доля быть еврейским полицейским – Мне нравится, – искренне говорит Бина. – И я буду скучать по этой работе, когда все закончится. Литвак пожимает плечами, словно намекает, что он посочувствовал бы ей, если бы умел. Его тяжелые глаза с покрасневшими веками обращаются к двери, и одной поднятой бровью он формулирует вопрос Голду. Голд трясет головой. И снова оборачивается к телевизору. – Я понимаю, что это нелегко, – говорит Бина. – Но предположим, вы расскажете нам, что вы знаете о Менделе Шпильмане, господин Литвак. – И о Наоми Ландсман, – вставляет Ландсман. Если вы думаете, что я убил Менделя то вы заблуждаетесь как и он заблуждался – Я вообще ничего не думаю, – говорит Бина. Счастливица – Это мой дар. Литвак смотрит на часы и издает надтреснутый звук, который Ландсман воспринимает как болезненный вздох. Литвак щелкает пальцами и, когда Голд поворачивается, взмахивает исписанным блокнотом. Голд уходит в другую комнату и возвращается с новым блокнотом. Он несет его через комнату и вручает Литваку, а взглядом предлагает избавиться от назойливых посетителей любым из многочисленных интересных способов. Литвак машет рукой, чтоб мальчик убрался, гоня его к двери. Потом он подвигается и похлопывает по месту рядом с собой. Бина расстегивает парку и садится. Ландсман подтаскивает гнутый стул. Литвак открывает блокнот на первой чистой странице. Каждый Мошиах обречен в ту же минуту, пишет Литвак, когда попытается спасти себя