Эстер-Малке снимает крышку со стеклянной банки на столе у дивана и отправляет в рот пригоршню орешков. – Не скажу, что я ужасно встревожена или перепугана, дорогие мои, – говорит она, вставая с кресла, – но я усталая мамашка на раннем сроке и пойду спать. – Я постерегу его, лапочка, – говорит Берко. – Вдруг он придуривается. Мы уснем, а он возьмет – и телевизор свистнет. – Не беспокойся, – говорит Бина. – Он уже под арестом. Ландсман стоит у дивана, созерцая, как поднимается и опадает грудная клетка старика. Заострившееся лицо Герца все в рытвинах и впадинах, как облупленный наконечник стрелы. – Плохой он человек, – говорит Ландсман. – И всегда таким был. – Да, но он восполнил это тем, что был ужасным отцом. Берко смотрит на Герца долгим взглядом, полным нежности и презрения. С этой повязкой на голове Герц похож на слабоумного свами. – Что будешь делать? – Ничего. А что я, по-твоему, должен сделать? – Не знаю, после всего, что тут творится. У тебя такой вид, будто ты настроен что-то сделать. – Что? – Об этом я тебя и спрашиваю. – Ничего я не буду делать, – говорит Ландсман. – Что я-то могу? Эстер-Малке провожает Бину и Ландсмана до входной двери. Ландсман надевает шляпу. – Ну и… – говорит Эстер-Малке. – Ну и… – в один голос отзываются Бина с Ландсманом. – Вижу, вы уходите вместе. – Хочешь, чтобы мы ушли порознь? – предлагает Ландсман. – Я пойду по лестнице, а Бина поедет в лифте. – Ландсман, можно я тебе кое-что скажу? – говорит Эстер-Малке. – Видел все эти беспорядки по телевизору в Сирии, Багдаде, в Египте? В Лондоне? Машины жгут, посольства… А в Якоби видел, что стряслось? Бесновались, как маньяки херовы, радовались этим ужасам и доплясались до того, что пол провалился в квартиру этажом ниже. Две маленькие девочки спали в своих кроватках и погибли под обломками. Вот такое дерьмо нас ожидает теперь. Горящие машины и пляски смерти. Не представляю, где мне придется родить этого ребенка. Этот убийца-самоубийца, мой свекр, спит у меня в гостиной. И все-таки я чувствую между вами удивительную вибрацию. И вот что я вам скажу: если вы с Биной снова решили сойтись, то, прошу прощения, мне только того и нужно! Ландсман обдумывает сказанное. Кажется, возможны любые чудеса. Что евреи поднимутся и отплывут в Землю обетованную, дабы отведать громадных виноградин и развеять бороды на пустынном ветру. Что Храм будет возрожден немедленно, уже сегодня. Утихнет война, повсюду во вселенной воцарятся мир, изобилие и добродетель, и человечество не раз будет свидетелем тому, как возляжет лев с агнцем. Каждый мужчина будет раввином, а каждая женщина – Священной Книгой, и каждому костюму будет положено по две пары брюк. Мейерово семя, может, уже сейчас путешествует сквозь тьму к искуплению, пробиваясь сквозь мембрану, отделяющую наследие евреев, сотворивших его самого, от наследия евреев, чьи ошибки, скорби, и надежды, и бедствия привели к появлению Бины Гельбфиш. – Может, мне и правда лучше пешком по лестнице? – спрашивает Мейер Бину. – Давай, Мейер, валяй, – отвечает Бина. Но в конце этого долгого пути, у подножья лестницы его ждет Бина. – Чего ты так долго? – Пришлось пару раз сделать привал. – Пора тебе бросать курить. В очередной раз. – Брошу. Обязательно. Он выуживает из кармана пачку «Бродвея», в которой осталось еще штук пятнадцать папирос, и с размаху бросает ее в мусорную корзину в вестибюле, словно монетку в фонтан на счастье. Он чувствует легкое головокружение, легкий трагизм. Он уже созрел для широкого жеста, для оперного промаха. «Маниакальность» – вот верное слово. – Но задержало меня не это, – говорит он. – Тебе же очень больно, скажешь – нет? Тебе, блин, надо в больнице лежать, а не строить из себя крутого мачо. – Бина, как всегда, тянется обеими руками к горлу Ландсмана, готовая придушить его, чтобы показать, как сильно она его любит. – У тебя же все болит, идиот ты этакий. – Только душа, душенька моя, – отвечает Мейер. Впрочем, он допускает, что пуля Рафи Зильберблата повредила ему не только скальп. – Просто пришлось остановиться пару раз. Подумать. Или чтобы не думать, не знаю. Каждый раз, как я разрешаю себе, ну, понимаешь, вдохнуть секунд на десять этот воздух, который просто смердит их безнаказанностью, не знаю, мне кажется, я малость задыхаюсь. Ландсман падает на диван, синюшные подушки которого благоухают крепким ситкинским амбре плесени, сигарет, замысловатой смесью солей океанского шторма и пота с подкладки шерстяной шляпы. Вестибюль «Днепра» весь в кроваво-пурпурном плюше с позолотой, увешан увеличенными изображениями с раскрашенных вручную фотокарточек роскошных черноморских курортов царской России. Дамы с собачками на залитых солнцем дорожках. Гранд-отели, где никогда не принимали евреев. – Она у меня как камень в желудке, эта наша сделка, – говорит Ландсман. – Лежит – и ни с места. Бина закатывает глаза, уперев руки в боки, оглядывается на двери. Затем бросает сумку и плюхается рядом с ним на диван. Сколько раз, думает он, она уже бывала сыта им по горло, и все-таки ее терпение до сих пор не иссякло. – Не могу поверить, что ты пошел на это, – говорит она. – Знаю. – Это ведь я здесь подхалим на ставке. – А то я не знаю. – Тухэс-ли́кер. – Это мне нож в сердце. – Если я не могу рассчитывать, что ты скажешь большим шишкам: «Валите нахер», зачем я тогда тебя здесь держу, Мейер? И тогда он пытается посвятить ее в рассуждения, которые заставили его пойти на собственную версию этой сделки. Перечисляет те мелочи – консервные заводики, скрипачей, афиши кинотеатра на острове Баранова, – что он лелеял в своей памяти о Ситке, когда соглашался на условия Кэшдоллара. – Ох уж это мне твое «Сердце тьмы», – вздыхает Бина. – Я больше не высижу этот фильм до конца. – Губы ее сжимаются в жесткое тире. – Ты кое-что упустил, засранец этакий. В своем драгоценном списочке. Один, так сказать, крохотный пунктик. – Бина… – Для меня в твоем перечне не осталось места? Потому что в моем ты, блин, на первом месте! – Как это возможно? Я просто не понимаю, как такое может быть. – А почему не может? – Ты знаешь почему. Я подвел тебя. Ужасно подвел. Смертельно. – Это каким же образом? – Я заставил тебя сделать это. С Джанго. Не понимаю, как ты вообще можешь меня видеть после этого. – Заставил меня? Ты думаешь, что заставил меня убить нашего ребенка? – Нет, Бина, я… – Дай я кое-что тебе скажу, Мейер. – Она хватает его за руку и больно впивается ногтями в кожу. – В тот день, когда ты сможешь до такой степени распоряжаться мной, тебя спросят: нужен мне сосновый ящик или я обойдусь простым белым саваном? – Она бросает его руку, но потом снова хватает и гладит маленькие красные полумесяцы, выгравированные ее ногтями на его теле. – Б-же, прости меня, тебе больно, Мейер. Прости меня. Ландсману тоже хочется сказать «Прости меня». Он уже столько раз просил у нее прощения, наедине и в присутствии других, письменно и устно, выверенными официальными фразами и задыхаясь в безудержном спазме: «Прости меня, прости! Я так виноват, прости!» Он просил прощения за свое безумие, за странные выходки, за уныние и злость, за многолетнюю карусель восторга и отчаяния. Просил прощения за то, что оставил ее, и за то, что просил принять обратно, за то, что выбил дверь на старой квартире, когда она отказалась его впустить. Он унижался, рвал на себе рубаху, валялся у нее в ногах. И чаще всего Бина, добрая и любящая, говорила именно то, что хотел услышать Ландсман. Он молил о дожде, и она посылала освежающие ливни. Но ему на самом деле нужен был целый потоп, чтобы смыть с лица земли его злодеяние. Или благословение аида, который уже больше никого и никогда не благословит. – Ничего страшного, – отвечает Ландсман. Она встает, идет к мусорной корзине и выуживает оттуда Ландсманову пачку «Бродвея». Достает из кармана куртки покореженную «Зиппо» с эмблемой 75-го Парашютно-десантного полка и прикуривает папиросы себе и Ландсману. – Мы сделали то, что казалось правильным тогда, Мейер. У нас было мало фактов. Мы знали свои ограничения. И называли их выбором. Но у нас не было выбора. Вообще. Все, что у нас было, – три паршивеньких фактика и карта эрувов, карта наших собственных ограничений. То, что мы знали, мы бы не смогли пережить. – Она достает шойфер из торбы и вручает его Ландсману. – Вот и сейчас, если ты спросишь меня, а я думаю, ты спросишь, я скажу, что и сейчас у тебя вообще нет выбора. И пока он так сидит с мобильником в руке, она открывает раскладушку, набирает номер и сует телефон ему в руку. Он подносит его к руке. – Деннис Бреннан слушает, – говорит глава и единственный сотрудник Ситкинского бюро одного из ведущих американских изданий. – Бреннан, это Мейер Ландсман. Ландсман снова медлит. Он зажимает микрофон мобилки пальцем. – Скажи ему, пусть тащит сюда свою огромную башку, чтобы поглядеть, как мы арестуем твоего дядюшку за убийство, – говорит Бина. – Скажи, что у него двадцать минут. Ландсман пытается положить на одну чашу весов судьбы Берко, дяди Герца, Бины, евреев, арабов, всей этой бездомной обездоленной планеты, а на другую – обещание, данное миссис Шпильман и самому себе, хотя сам он уже утратил веру и в судьбу, и в обещания. – Я не обязана была дожидаться, пока ты дотащишь по этой вшивой лестнице свою драную шкуру, – сообщает ему Бина. – Так и знай. Я могла просто взять и выйти в эту гребаную дверь. – Ага, и почему не вышла? – Потому что я знаю тебя, Мейер. Я знаю, о чем ты там думал, слушая Герцевы байки. Я видела, что тебе необходимо кое-что сказать. – Она отодвигает мобильник от его губ и прижимается к ним своими губами. – Так скажи же наконец. Я устала ждать. Сколько раз, сколько дней подряд Ландсман думал о том, что разминулся с Менделем Шпильманом, что, будучи совсем рядом с ним в ссылке в гостинице «Заменгоф», упустил свой единственный шанс на какое-то подобие искупления. Но больше нет Мошиаха в Ситке. У Ландсмана нет иного дома, иного будущего, иной судьбы, кроме Бины. И их земля обетованная – его и ее – была ограничена лишь пределами их свадебного полога, потрепанными уголками удостоверений международного братства, члены которого несут свои пожитки в переметной суме, а мир свой – на кончике языка. – Бреннан, – говорит Ландсман, – у меня есть для тебя одна история.